Что же остается у толстых журналов? Пресловутая экспертная функция.
На нее стали особо напирать, когда появилась Сеть и так называемая сетература. В Сеть стали вываливать множество всяких текстов, и тогда возникла такая концепция: Сеть – это литературная помойка, там одна графомания, но есть эксперты, лидеры вкуса. Эту экспертную функцию выполняют толстые журналы, печатая авторов и отмечая их в обзорах, а стало быть, чего нет на бумаге, того на самом деле не существует.
Но в середине нулевых годов ситуация начала меняться, и где-то с 2005-2006 года она полностью перевернулась: чего нет в Сети – того не существует. А журналы, соответственно, сгрудились в «Журнальный Зал».
К чему это привело? К тому, что отдельных толстых журналов у нас теперь фактически нет, они превратились в разделы «Журнального Зала».
Я не очень внимательно слежу, в каком журнале опубликовано то или иное произведение, та или иная подборка, но я знаю, что это – в «Журнальном Зале». Я знаю, где это искать.
К тому же мне известно, что за каждой журнальной публикацией стоят конкретные люди и их отношения с другими конкретными людьми. Я могу обратить внимание, что если там написано сверху «Новый мир», то, значит, это отбирал Паша Крючков, а если написано «Знамя» – то отбирала Ольга Юрьевна Ермолаева. Но вообще-то мне все равно, лишь бы текст был хороший.
Журналы уравнялись по статусу: совершенно неважно, где выйдет подборка у автора, в «Новом мире» или, скажем, в «Новом береге», где отбирает стихи прекрасный поэт Сергей Шестаков, который тоже плохого не выберет. Или в самом лучшем, на мой взгляд, журнале «Волга», который отличается, во-первых, хорошим вкусом, а во-вторых, не связан какими-то условностями: скажем, не обязан, в отличие от «Знамени», печатать министра Улюкаева из года в год.
Есть и еще одно следствие этой журнальной коллективизации: все журналы, которые помещены в «Журнальном Зале», выравниваются не только по статусу, но еще и по содержанию: людям все равно, где печататься, а журналам все равно, что печатать. В итоге одни и те же люди могут печататься в пяти, в восьми журналах: исчезает такое понятие, как круг авторов, образующийся вокруг определенного журнала. Все журналы стали похожи.
К тому же, у нас есть не только «Журнальный Зал», а еще и «Мегалит», куда собрано еще какое-то количество не попавших в «Журнальный Зал» изданий. В конце концов, вся эта система, которая должна была удержать за собой хотя бы экспертную функцию, сама стала напоминать сайт свободных публикаций, потому что любой автор где-нибудь да опубликуется: если не берет «Новый мир», не берет «Знамя» – возьмет «Зинзивер», возьмет «Крещатик», который совсем не в Киеве издается.
Следовательно, и этот способ легитимации – это слово очень любит Дмитрий Кузьмин – постепенно размывается. Ну, подумаешь, опубликовался, – это что, событие? Никто этого особо не заметил, потому что этих журналов море, и все находятся в одном месте, и все в одних условиях читательского доступа.
Поэтому люди начинают искать способы побега из этого курятника, из этого беличьего колеса авторской сансары – подборка, книжка, презентация, номинация… потом, если повезет – премия, но даже лауреаты большинства премий забываются на следующий день после фуршета. Позарез нужны формы самопозиционирования, отличающие автора от десятков и сотен других, прилежно публикующихся и регулярно включаемых в лонг-и шорт-листы известных и малоизвестных премий.
Но куда бежать? Самый радикальный побег совершил в свое время Герман Лукомников, который пошел в зоопарк читать стихи зверям. Он до этого экспериментировал: читал стихи пациентам психбольницы, потом – заключенным на зоне и вот, наконец, пришел в зоопарк и честно отработал свою «людскую» программу.
Другие авторы тоже стремятся выйти за пределы курятника, пусть и не так радикально.
В свое время поэзия ушла в бардовскую песню; сейчас это уже совершенно скомпрометированный жанр, дороги туда больше нет. Сейчас она идет в направлении синтетического искусства: видеопоэзия, весьма перспективная и хорошо воспринимаемая, поэзия плюс музыка – это та же Вера Полозкова делает, и Воденников это делает, и Павел Жагун со своей «Поэтроникой»; поэт плюс актер, как у Быкова с Ефремовым; поэт плюс политика, как Кирилл Медведев или Маша Алехина из Pussy Riot. Наконец, становятся модными выступления поэтов в школах, ведь не только ученики, но и их учителя современной поэзии в массе своей не знают.
Отчасти это реакция на поэтическую замкнутость нулевых годов, когда жизнь поэтов ушла в темные подвалы, где наливали дешевую водку и поэтическое признание состояло примерно в следующем: за непокрашенным столиком сидят трое смурных, плохо одетых людей, пьют эту водку, закусывают соленьями или грибочками, и если ты признанный человек, то они пригласят тебя к себе за столик четвертым, а если не признанный, то не пригласят.
Когда-то различали эстрадную поэзию и поэзию для поэтов. Нулевые годы породили такое парадоксальное явление, как «эстрадная поэзия для поэтов». Это и «чемпионаты поэзии», и слэмы. Это была не только отчаянная имитация «побега из курятника», но и его репетиция – пока что почти без публики.
Собственно, какая публика нужна поэзии? Когда говорят, что поэзии не хватает массового читателя, обычно почему-то представляют комбайнеров или металлургов – словом, людей «из народа». Мы вольны презирать «плебс» или идеализировать «народ-богоносец», но беда современной поэзии вовсе не в этом: она утратила внимание элиты, интеллигенции, ближайших смежников по интеллектуальному цеху. Современные авторы, в том числе и те, которые пользуются авторитетом в поэтическом сообществе, редко интересуют историков, экономистов, журналистов. И даже далеко не все прозаики замечают нынешних поэтов.
В свое время журналист Максим Соколов, который очень любит цитировать, просто плетет свои статьи из цитат, жаловался, что после Бродского не появилось поэтов, которых можно было бы пустить на цитаты. Есть, правда, Емелин, которого не грех процитировать в газетной статье, поскольку достаточно большое количество читателей такую цитату поймет. Но больше в самом деле процитировать некого, поэтому строительным материалом для журналистики по-прежнему служат стихи Пастернака, Вознесенского, Евтушенко, Бродского.
На сегодня массовый читатель в самом деле не пошел дальше Бродского. К примеру, чиновники – важнейшие люди для культурной политики при нынешнем огосударствлении финансов, – если и интересуются стихами, то в основном остаются «людьми Евтушенко». Но появляются уже среди них и поклонники Бродского, такие как мэр Екатеринбурга Евгений Ройзман, повесивший портрет Бродского у себя в кабинете, или мэр Череповца Юрий Кузин, размещающий стихи Бродского на своей страничке «ВКонтакте».
Возможно, лет через двадцать определится и следующий лидер читательских симпатий. Пока же нам остается со смиренной печалью смотреть на чужие «феррари», не слишком гордиться теми невысокими кочками, на которые нам удается забраться, и не слишком завидовать столь же скромным успехам коллег.
Бесовский календарик
В последние дни октября старательные мальчики и девочки готовят костюмы скелетов, парики ведьм, приделывают себе вампирские клыки и собираются на тематические школьные дискотеки. А продвинутые отцы семейств качают с торрентов ужастики, вырезают из тыкв нового урожая аляповатые головы и думают, как закрепить внутри них зловещие свечки. А столичные клубы ждут толпы веселых гостей на балы бутафорской нечисти, предвкушая солидную выручку.
А еще это золотое время для тех, кто делает себе общественное имя борьбой за нравственные и духовные устои. В этом году, например, решил прославиться вятский юрист Ярослав Михайлов, пожаловавшийся на Хэллоуин в Генеральную прокуратуру. В своем заявлении он не только изложил привычную риторику насчет «пропаганды культа Сатаны», но и сослался на супермодную юридическую новацию сезона – «пакет Яровой».
Между тем, если верить центру Левады, число отмечающих Хэллоуин в России за последние десять лет выросло более чем вдвое, с 4 до 9 процентов, причем среди людей в возрасте от 18 до 24 лет его празднует каждый пятый. То есть шутки шутками, а праздник-то стал всенародным – как минимум более популярным, чем некоторые государственные праздники.
Наш ли праздник Хэллоуин или не наш? Смешно даже спорить на эту тему.
Ну конечно, не наш! А также не немецкий, не французский, не китайский и не индийский. Это все придумал Черчилль и предшествующие ему англосаксы. Голливуд намертво впечатал хэллоуинские штампы в каждую мыслящую тыкву мира сего. Это культурная и коммерческая агрессия мировых хозяев дискурса, чужеродно торчащая из нашей российской жизни как фальшивый вампирский клык.
А если с другой стороны посмотреть, абстрагируясь от чуждой традиции и заемных атрибутов – вполне себе свойский, нашенский такой праздник.
Это ведь не Госдеп учил нас в детстве садистским стишкам, в которых мальчик находил в подвале то гранату, то пулемет с летальными последствиями для себя или окружающих. И страшные истории в пионерлагерях рассказывали перед сном не по наущению шефа ЦРУ. И Баба-Яга никому из нас не казалась однозначно отрицательным персонажем. И разве не обаятельная чертовщинка сделала культовым роман «Мастер и Маргарита»?
То есть поиграть с нечистой силой, с явлениями таинственными и зловещими у нас тоже любят – без фанатизма, конечно. Оттого и праздник прижился. Косвенно это признают и некоторые противники Хэллоуина, предлагая в порядке духовного импортозамещения подобрать какой-то более пристойный аналог в нашей собственной традиции.
Ныне общеизвестно, что Хэллоуин берет начало от древнего кельтского праздника Самайн, посвященного поминовению умерших. Кельты считали, что в это время между миром живых и миром мертвых открывается проход – как бы сейчас сказали, «портал», – совершенно необходимый для того, чтобы живущие могли должным образом почтить своих предков, но вместе с тем и чреватый неприятными коллизиями, связанными с проникновением злых духов в «реальный мир».