С другой стороны, Высоцкий не оказал явного влияния на пути развития русской поэзии.
Если брать его современников, то не только Иосиф Бродский, но и, допустим, Борис Слуцкий оказались более плодотворной точкой отсчета для новых поэтов. (Характерная полемика звучит в стихах Бориса Рыжего: где у Высоцкого «профиль Сталина», там у Рыжего – «Профиль Слуцкого наколот на седеющей груди».)
И в то же время, если говорить о воздействии на общество в целом, Владимир Высоцкий остается одним из главных людей, определивших русский, советский двадцатый век. Огромность его влияния, так сказать, «по модулю» бесспорна, а вот было ли оно положительным или отрицательным – об этом, возможно, будут спорить еще долго.
В случае Высоцкого природный гений удачно совпал с социально-экономическими условиями для его проявления. Распространение магнитофона среди советских людей означало в 1960-х годах не меньшую революцию, чем в наше время появление социальных сетей.
Эра бардов была эрой магнитофонов. Хриплый голос Высоцкого как нельзя лучше гармонировал с хрипом писаной-переписанной ленты.
Музыка не только стала «несущей частотой» для стихов, помогающей публике воспринять стихи и заглаживающей их неровности. Взяв в руки гитару, поющие поэты нащупали и некую брешь в системе идеологического контроля.
Советская власть крайне трепетно относилась к печатному тексту и к своей монополии на печать. Изготовление самиздата было как минимум поводом для обыска. А вот пленки с песнями можно было переписывать друг у друга невозбранно. Больше того, можно было и концерты устраивать в каких-нибудь НИИ, зарабатывая хорошие и, разумеется, никак не учитываемые государством деньги.
Экономическое положение Владимира Высоцкого в тогдашнем обществе крайне важно для понимания его взгляда на мир и его целевой аудитории. Регулярные гастроли по стране с неофициальными концертами фактически делали его теневым предпринимателем, частью параллельной экономики, экономики цеховиков и фарцовщиков, воров в законе, завмагов и товароведов.
Вспомним фильм «Иван Васильевич меняет профессию», где песня Высоцкого звучит из магнитофона, украденного из квартиры Шпака – стоматолога, явно имеющего левые доходы. Не забудем, что магнитофоны поначалу были доступны не всем, и в первую очередь они оказывались отнюдь не в руках скромных бюджетников.
Разумеется, интеллигентный изобретатель Шурик тоже мог слушать и ценить Высоцкого. В моем детстве, в последние годы жизни барда, его записи звучали как в «приличных» семьях», с иконами по стенам и альбомом Босха на книжной полке, так и в семьях совсем простых.
Слушали Высоцкого все, но почему-то Гайдай со своей социальной зоркостью указал нам именно на Шпака. И ведь пел Высоцкий не о шпаках. Пел о шахтерах, спортсменах, альпинистах, солдатах. О сильных людях – за что и был ими любим.
Возможно, дело в том, что весь этот песенный альпинизм был не более чем метафорой. Под любой «профессиональной» маской Высоцкий пел о себе – об индивидуалисте, одиноком волке, окруженном флажками. Ну так ведь и любого фарцовщика окружали флажки компетентных органов.
Его лирический герой – типичный субпассионарий, бесстрашный человек, готовый пожертвовать собой ради женщины, денег, чести – словом, ради чего-то сугубо своего, но вряд ли ради каких-то общих ценностей. Высоцкий был голосом целого слоя новых людей, жаждавших деятельности и, прямо скажем, наживы, который набухал под коркой внешнего советского благополучия.
Высоцкий не дожил всего семь или восемь лет до момента, когда этот слой начал просачиваться наружу. Вскоре бывшие антигерои советских детективов и комедий вышли в герои современности, образцы для подражания.
И хотя гимном «лихих 90-х» почему-то стала известная мелодия Морриконе, звучавшая из всех ларьков, истинным идеологом тех лет был Владимир Высоцкий.
Но в то же время именно Высоцкий произнес фразу «вор должен сидеть в тюрьме». Конечно, он сказал это как актер, а не как поэт, но разве кто-то смог бы сделать это убедительнее? Образ Жеглова – Высоцкого воплощал в себе русский ресентимент девяностых, надежды тех, кто был унижен диким капитализмом.
Стало быть, не все так однозначно с фигурой Высоцкого?
Вернее было бы сказать, что не все так однозначно с его героем. Обречен ли его герой – сильный, упорный, предприимчивый русский человек – на эгоизм и рвачество, как это случилось в девяностые? Или же в нем возобладает готовность служить общему делу?
Недавно появились сообщения о том, что Алексею Чалому, вождю «крымской весны», вручили премию имени Высоцкого «Своя колея». Мне кажется, это не только личный успех для самого Алексея Михайловича, но и новый поворот в судьбе лирического героя Высоцкого: одинокий волк становится активным демократическим гражданином.
Люцифер на русских горках
В этот день, 1 февраля, мы вспоминаем не только Бориса Пастернака с его «достать чернил и плакать», но и Ельцина, тоже Бориса – первого президента «новой», «независимой», «свободной» России. Человека, сотворившего государство, в котором мы с вами живем, и определившего его первоначальный характер.
В этом году Ельцину исполнилось бы 85 лет – юбилей маловажный, второстепенный. С точки зрения хронологии гораздо важнее, например, то, что в этом году оканчивают школу дети, родившиеся в последний год ельцинского правления. Иными словами, от эпохи Ельцина нас теперь отделяет ровно одно поколение.
Я представляю степень недоумения, с которым новое поколение открывает для себя эту фигуру в российской истории. Ельцин выламывается из нее, подобно тому как гигантский «Ельцин-центр», открытый недавно в Екатеринбурге, выламывается из всех разумных бюджетов.
Просматривая в Сети видео «Ельцин дирижирует оркестром», это поколение вчуже, с исторической дистанции, постигает тот позор, который мы впитывали в режиме реального времени, со всеми деталями антуража.
Очевиден масштаб личности, но он лишь подчеркивает масштабы ее падений. Люцифер на русских горках – вот что такое Ельцин.
Лозунг «Борись, Борис!» после Ельцина ни к какому другому Борису уже не прилипнет. Борьба была содержанием его политической карьеры. С одной стороны – спортивная воля к победе, невозможность смириться с поражениями, с другой – конфликтность, доходящая до мелочности и бессмысленности, попросту говоря – самодурство.
Взлет падшей звезды КПСС связывают с ельцинской «харизмой» (популярнейшее слово эпохи), с той любовью, которой вдруг воспылали к Борису Николаевичу народы РСФСР. Однако увлечение фигурой Ельцина возникло не на пустом месте.
Ельцин побывал на вершинах партийной власти, и это сделало его легитимным объектом народной любви, «принцем крови», в отличие от множества диссидентов, фрондеров и других «прогрессивных» людей.
Не на уме, не на управленческих успехах и даже не на самой своей воле к власти этот несомненный властолюбец основывал свое право на власть, а именно на принадлежности к верхушке той самой номенклатуры, с которой он так пламенно боролся.
Между прочим, к сведению тех, кто сетует на «возрождение совка»: никакого подобия партийно-советской номенклатуры в новой России так и не появилось. Именно поэтому не были восприняты как «принцы крови» естественные лидеры возможной фронды – ни покойный Борис Немцов, ни Михаил Касьянов, хотя им пришлось падать с должностей повыше кандидата в члены политбюро.
В этой десакрализации власти есть, конечно, и вольная заслуга Ельцина (как разрушителя государственной машины), и невольная (как дирижера-любителя).
Ельцина всегда было принято противопоставлять Горбачеву, но все же поистине справедливыми оказались слова народного депутата СССР Виталия Челышева, когда-то казавшиеся лукавством, о том, что Ельцин и Горбачев – два крыла нашей перестройки.
Одной из самых коварных черт, объединявших Ельцина и Горбачева как номенклатурщиков «прогрессивного» толка, было их слепое доверие советской гуманитарной интеллигенции, интеллектуальной прислуге власти.
По сути, оба сделали ставку на самую ненадежную прослойку тогдашнего общества, и эта ставка привела их к плачевных итогам.
Предательство интеллигенции было двойным. Она предала советский строй, существование которого помогала продлевать десятилетиями, снимая пропагандистские фильмы или трудясь в партийных журналах, при этом в свободное время молясь совсем другим ценностям, от русских икон до финских унитазов.
Но это еще полбеды; в конце концов, тот строй себя изжил и перемены были необходимы. Важнее то, что интеллигенция предала самое себя.
Исторически интеллигенция всегда была за народ, с народом. В 1990-е мы увидели, как под флагом интеллигенции выступает и рекламирует себя этим именем прослойка, замкнутая на собственных интересах и абсолютно глухая к народным бедам.
Эта прослойка порождала обильную трескотню о свободе, демократии и рыночной экономике. Ее истинной идеологией, которую она транслировала на всю страну, было бытовое ницшеанство. Те, кому многое было дано, норовили толкнуть падающих.
Об этом следует помнить сейчас, читая стенания «людей с хорошими лицами» о синих мальчиках, которым не хватает денег на куриные шкурки, и о блокадницах, роющихся в помойках. Два десятилетия назад от этих людей нельзя было дождаться жалости ни к бюджетникам, не получавшим зарплату, ни к ученым, вынужденным торговать в ларьках, ни к пенсионерам, которых «черные риэлторы» массово выселяли на тот свет.
Вот эти-то люди и использовали Ельцина как горнопроходческий щит. Крупный мужчина, вышедший из народной толщи. Прирожденный правитель, хозяин земли русской. И что приятнее всего – признает нас за умных, слушается наших советов. Впрочем, Борис Николаевич стал еще удобнее, когда впал в физическую немощь.
Потакая ельцинскому властолюбию и понимая свою уязвимость в преданной стране, бывшая интеллигенция, сросшаяся с новыми богатыми, стала предавать дальше.