{269}, мы должны (может быть, не в этот момент, а тогда, когда у нас есть время продумать молитвы, которые мы произнесем вечером или на следующее утро) продумать, что значат слова, которые мы употребляем. Является ли Христос желанным Хозяином моей жизни, моим Спасителем, моей надеждой, моей радостью, всем, или я вижу в Нем Властелина, Который управляет моей жизнью и Которого я боюсь? Отцы Церкви, говоря о страхе Божием, различают разный страх. Есть рабский страх, когда человек боится Бога, потому что знает, что Бог над ним имеет полную власть, есть страх наемника, который старается угодить своему хозяину, для того чтобы заслужить награду и не получить наказание. И наконец, есть сыновний страх тех, которые Бога любят пусть не совершенной любовью, но доступной им любовью и стараются ничем Его не огорчить. Не потому, что они хотят от Него подачки, не потому, что боятся наказания, а потому, что стремятся в ответ на Его любовь дать Ему хоть капельку радости: да, я это признаю, и я Тебя сколько-то, сколько могу, сколько умею, люблю.
А дальше мы говорим: «Боже наш». Что значит «Бог»? Мы об этом уже говорили. Он для нас непостижим, Он бесконечно велик, Он – тайна, и вместе с этим по Своей свободной воле Он нас приобщает к Своей жизни. В каком-то смысле можно сказать, что Он является Жизнью нашей на такой глубине, до какой мы не можем дойти сознанием и опытом. Святой Исаак Сирин в одном писании говорит, что Бог бесконечно ближе нашей душе, чем наша душа нам самим. Он в глубинах наших. Но когда я называю Его Богом, переживаю ли я это, желаю ли я этого, сознаю ли я это, или слово «Бог» является как бы «предметной кличкой»: это то Существо, Которое так называется? Очень важно нам понимать те слова, которые мы произносим в молитвах, потому что они нам открывают нечто очень драгоценное о тех святых, которые их употребили. И дальше в той же молитве (я сейчас на ней останавливаюсь просто ради примера): «Господи Боже наш, еже согреших во дни сем…» И сразу приходит мысль: да, Господи, мы все грешны, и я грешен, я, конечно, не прожил день так, как следовало бы провести, но Ты меня прости: Ты добр! Но не в этом дело. Если у нас есть друг, которого мы ценим, которого любим, неужели у нас не разбивается сердце от боли и стыда, когда мы сознаем, что своей жизнью в этот день, даже одним-единственным поступком, мы его глубоко ранили, огорчили? Есть место у кого-то из раннехристианских писателей, где говорится о грехе как о переходе с одного берега реки на другой. Один берег реки это Божий берег, на другом берегу Бога нет, там властвует человеческое самоволие, действует на человека сила вражия. И когда я согрешаю, я перехожу с Божиего берега на другой берег. Я это могу сделать по неведению, по неопытности, но бывает, что делаю это по упрямству, потому что мне кажется, что там будет лучше. И просто сказать Богу: «Я оставил Твою область и перешел в область, где Тебя нет» – разве можно? Поэтому, раньше чем мы скажем Богу «…еже согреших в день сей словом, делом, помышлением», надо остановиться и поставить перед собой вопрос: моими делами, моими словами, моими желаниями, моими мечтами был я на Божием берегу или я переплыл реку, чтобы поживиться на том берегу? Конечно, и на том берегу Он действует, конечно, мы не оставлены Им, мы это знаем. Когда человек согрешил, Бог стал человеком во Христе, Богочеловек Христос умер в Своем человечестве на кресте ради нас. То есть даже в области тьмы и зла Бог с нами, но мы не можем этого допускать сознательно или безразлично к этому относиться. Ведь это ужасно! И когда мы мысленно предаемся мечтаниям ненависти, похоти, зла, когда мы действиями превращаем нашу жизнь в позор себе, в поражение ближнего, в отречение, хотя бы частичное, хотя бы мало-мальское, от Бога, мы не можем спокойно сказать: «Еже согреших во дни сем… прости ми».
И еще я остановлюсь на слове «прости». Прося прощения, мы часто ждем, чтобы другой человек, который нами был ранен, обижен, обойден, сказал: «Прощаю, забудем все, как будто этого не бывало». Этого желать мы не имеем права. Мы не имеем права ожидать от человека (я сейчас говорю о человеке, а не о Боге), чтобы он все от нас принял, перестрадал все и, потому что мы сказали «прости», ответил: «Прощаю, иди с миром!» Прощение – нечто совсем другое. Когда я перед человеком (или перед Богом) провинился, согрешил и подхожу к нему и говорю «прости», это значит, в первую очередь, что я действительно каюсь в том, что совершил, каюсь в том, чем я был и являюсь еще, – ведь от моего покаяния еще не следует, что я уже стал другой тварью, новой тварью. Когда я говорю Господу или другому человеку «прости», это значит: я пережил со стыдом, с болью то, что я совершил над Тобой, мне стыдно и больно, я это исправлю, чем только смогу, но ты, человек, Ты, Господи, не теряй надежду, дай мне время покаяться более глубоко, более совершенно и исправиться так, чтобы случившееся больше случиться не могло.
Это особенно важно, когда мы приходим на исповедь. Часто мы каемся (то есть говорим перед священником, забывая, что говорим-то мы не священнику, а Богу Самому) в тех или других прегрешениях. И потому что мы это осознали и сказали, мы ожидаем от Бога слов: «Прощаю, иди с миром». Но это слово прощения не безусловно. Оно обусловлено тем, что я действительно отрекаюсь от того, в чем каялся, отрекаюсь не на словах, отрекаюсь действенно, отрекаюсь всем своим существом и всеми своими делами и поступками. Я прошу Бога простить меня в том смысле, чтобы Он не отвернулся от меня, не отрекся от меня, а сказал: Я не теряю веру в тебя, Я не теряю надежду, что ты исправишься, если только ты сделаешь усилие быть верным. И ты можешь поверить в то, что Я и верю, и надеюсь, потому что Я это доказал Своей действенной любовью, став человеком и умерев на кресте ради того, чтобы ты мог поверить в Мою любовь и чтобы Я имел власть простить твои грехи. Но прощение не дается просто так. Когда мы говорим «прости», мы берем на себя обязательство перемениться, бороться изо всех сил, пусть их мало, но бороться.
Я вам дал эти примеры, потому что святой, который составил эту молитву, ее составлял на основании своего внутреннего опыта, жизненного, житейского опыта и каждое слово для него имело полное, решающее значение. Для того чтобы эти слова произносить вместе с ним, мы должны их понять, их продумать и применить к себе, ставить их себе, как вопрос, каждый день. И это относится ко всем словам нашей частной молитвы и нашей общественной молитвы. Дам еще пример.
В начале Литургии во время великой ектеньи священник произносит одну тайную молитву: Господи Боже наш, Твоя держава несказанна, слава Твоя непостижима, милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно: Сам, Господи, призри на нас и на молящихся Тебе{270}. Первые слова нам произнести не так трудно, потому что мы сознаем, что держава Господня выше всякого выражения, слава Его для нас непостижима. Но можем ли мы честно сказать следующие слова: милость Твоя безмерна, человеколюбие неизреченно, когда думаем о своей жизни и о судьбе других людей вокруг нас, о том ужасе, который творится на земле? Можем ли мы так легко произнести эти слова, будто они самоочевидны? Нет, для того чтобы эти слова произнести, надо углубляться все больше и больше в познание Бога и изнутри этого познания стать способным сказать: да, это так, я верю! Но это не так легко. И тут мне вспоминаются слова, которые произносят праведники в конце мира после крушения зла и воцарения Христа, когда из своих гробов поднимаются мученики, страдальцы, герои веры: Господи, Ты был прав во всех путях Твоих! (Откр 15:3).
Продолжая свои беседы, я хочу сегодня подойти к вопросу о молитве с несколько непривычной точки зрения. Хотя то, что я скажу, пронизывает всю нашу молитвенную жизнь, но об этом мало говорят.
Наша молитвенная жизнь не начинается тогда, когда ребенка начинают учить молиться; молитвенная жизнь ребенка начинается при его зачатии. Когда ребенок еще в утробе матери, даже не приобрел еще человеческого образа, все, что с ней происходит, передается и плоду. Это мы должны помнить и учить других, потому что это надо передавать как бы из руки в руку, надо всем передавать: то, что происходит с матерью (и, конечно, одновременно и с отцом, и с окружением), передается и ребенку. Теперешняя наука показала, что когда в жизни матери происходят какие-то потрясения, страх, гнев, ревность, зависть или отчуждение, одиночество, то все это отражается не только на душе матери, но пронизывает все ее существо, всю нервную систему и всю телесную ее оболочку. И ребенок, который зачинается в ее чреве и постепенно развивается в ней, соучаствует во всем, что совершается в ней. Потому так важно, чтобы, когда зарождается ребенок, мать жила в общении с Богом и от людей была окружена заботой, любовью, пониманием, чтобы ничего не осталось недосказанного, недоделанного, чтобы она была свободна, имела возможность всем поделиться с мужем и получить от всех окружающих такую помощь, которая создавала бы в ней глубокий покой, и из глубин его могла молиться Богу.
И когда я говорю о молитве, я говорю не о том, чтобы вычитывать те или другие молитвы, а о том, чтобы ей становиться перед Богом и знать, что она – как плодотворная земля, на которую должен сойти Святой Дух, как Он сошел на только что сотворенный мир в начале книги Бытия (Быт 1:2). Вот что должно произойти с ней и с ребенком, который зачат ею. И поэтому, кроме того, что я уже сказал, мать должна научиться молиться не словами только, но всем своим существом, себя самое, и всю свою жизнь, и жизнь и все будущее ребенка приносить Богу как бы в дар. И одновременно просить о помощи и о защите, потому что как можно защитить кого бы то ни было, если не защитит Бог?
Вот я сказал это, и мне вспомнилась одна чета, которую я знал, когда был юношей. У них родился ребенок. Они оба работали и приходили в церковь. И кто-то раз сказал: «Как вы можете уходить на работу и приходить в церковь, оставляя ребенка одного на квартире? А вдруг что-нибудь случится?» И я помню, мать с изумлением простого сердца посмотрела на спросившего и сказала: «А чем я могу защитить своего ребенка, если Бог его не защитит? А если Он его защитит, то я могу спокойно стоять в церкви, молиться, потому что благодать