ГОРОДСКАЯ ХРОНИКА
История Москвы как города изобиловала в XIV–XV вехах различного рода происшествиями, которые близко касались москвичей: скорбь и отчаяние, непосредственные переживания, очевидцев особенно чувствуются в рассказах о пожарах, эпидемиях и других бедствиях, постигавших город. С большим волнением летописи и сказания говорят об осадах Москвы татарами или литовцами, о внезапных их набегах, обо всем том, что так близко касалось горожан, защищавших на городских стенах жизнь своих близких. Вот почему историк не может оставить в стороне различного рода события и происшествия, которые средневековым горожанам казались интересными и значительными. Своеобразная летопись этих событий составляет неотъемлемую часть истории Москвы и ее жителей, порой вводит нас в условия городского быта, знакомит с мировоззрениями средневековых горожан даже больше, чем длинные рассуждения летописей о крупных событиях политического характера.
Летописи обращают большое внимание и на строительство различного рода зданий, главным образом церквей, отмечают дни рождения и смерти князей, говорят о небесных знамениях, необычном лете, зиме, осени или весне и т. д. Однако составление полной летописи таких событий заняло бы слишком много места. Поэтому в этой главе будут помещены сведения только о некоторых более крупных событиях в истории Москвы XIV–XV веков, и только московские события начала XIV столетия, до великого княжения Ивана Даниловича Калиты, будут рассказаны полностью, так как их немного, и они в сущности единственные свидетельства о Москве этого времени.
МОСКОВСКИЕ СОБЫТИЯ НАЧАЛА XIV ВЕКА
Начало XIV века открывается для Москвы большим политическим событием. В 1302 году московский князь Даниил ходил войной на Рязанскую землю и сражался под Рязанью (Переяславлем Рязанским) с татарами. По выражению летописи, «князь Данила Московский измогл» (то есть победил) и захватил в плен князя Константина Рязанского «некакою хитростью» и привел его в Москву. Следствием этого похода было присоединение к Московскому княжеству Коломны, лежащей при впадении реки Москвы в Оку. Так в руках московских князей оказалось все течение Москвы—реки от Москвы до Коломны.[668]
В 1303 году умер переяславский князь Иван Дмитриевич, завещавший свои владения Даниилу, «и седе Данило княжити на Переяславли».
Присоединение Переяславля к Москве резко изменило равновесие княжеских сил в северо—восточной Руси в пользу московских князей. Переяславское княжество было одной из самых богатых северных русских областей, с относительно плодородной почвой. Сам Переяславль в год его присоединения к Московскому княжеству принадлежал к числу значительнейших русских городов. Надо предполагать, что присоединение Переяславля произошло с согласия переяславцев, на особых условиях. Недаром же Переяславль и в XVI веке занимал особое место среди владений московских царей. На торжественных обедах по случаю венчания на великое княжение подавались переяславльские сельди, «как думают, потому, – пишет посол германского императора, – что Переяславль никогда не отделялся от Московии или Монархии».[669]
Даниил умер 5 марта 1303 года в Москве, приняв по обычаю того времени пострижение в монахи. Этот обычай держался на представлении средневековых людей о том, что человек, постригшийся в монахи, особенно принявший схиму – высший обряд пострижения – очищается от грехов.[670]
В следующем году старший из сыновей Даниила князь Юрий Данилович взял Можайск и привел в Москву пленного можайского князя Святослава.
В 1306 году младший из московских князей, Иван Данилович, прозванный впоследствии Калитой, «приехал в Переяславль и сел в нем». Последнее выражение показывает, что Иван Данилович не был лишь наместником своего старшего брата, а «сел» на переяславское княжение.
Утверждение Ивана Даниловича в Переяславле вызвало ответные мероприятия со стороны тверских князей, пославших под Переяславль большое войско во главе с боярином Акинфом, которого родословцы называют иногда Акинфом Великим. Иван Данилович разбил Акинфа с помощью переяславской рати («с Иваном с единого переяславская рать»), на помощь которой подоспел московский отряд. На поле битвы пал сам боярин Акинф, и это «убиение Акинфово» надолго запомнилось московскими родословцами.
В этот же 1306 год тверской князь Михаил Ярославич ходил к Москве с войсками против великого князя Юрия с братьями.
В следующем, 1307 году произошло трагическое событие, о котором говорят краткие слова летописи: «Тое же зимы князь Юрьи князя Костянтина убил Рязанского». Смерть рязанского князя окончательно закрепила за московским князем такой важный город, как Коломна. Летопись отметила и возвращение в этом году князя Юрия, который «въеха на Московь с Рязани». Эта поездка в Рязань была непосредственно связана с гибелью Константина Рязанского,[671] убитого, возможно, по проискам его сородичей.
В следующем, 1308 году Москва испытала осаду от тверских войск во главе с великим князем Михаилом Ярославичем, подступившим к ней со «всею силою». По летописи, был бой у Москвы, но тверичи города не взяли и возвратились обратно без успеха. В этом известии упоминается «город» – Кремль, оказавшийся достаточно хорошо укрепленным, чтобы выдержать осаду. Бой под Москвой произошел на память апостола Тита, то есть 25 августа.[672]
Под 1317 годом летописи отмечают приход из Орды «на великое княжение князя Юрия Даниловича» с ординским послом Ковгадыем.
В борьбе с Тверью московский князь опирался на золотоордынскую помощь. Он был женат на Кончаке, сестре хана Узбека, переименованной при крещении в Агафью. В 1317 году Юрий Данилович вместе с татарским отрядом во главе с Ковгадыем подступил к Твери «ратью великою». При Бортеневе, в 40 км от Твери, московские и татарские полки были наголову разбиты. В плен попали жена московского князя Кончака и его брат – князь Борис. Юрий бежал в Новгород, откуда скоро вернулся. Под тем же годом летопись говорит о рождении у князя Ивана Даниловича сына Семена 7 сентября, впоследствии великого князя Симеона Гордого. Кажется, это первое московское событие, отмеченное точной датой, днем и месяцем.[673] Такими же точными датами отличаются записи о рождении у Ивана Даниловича сына Данилы (11 декабря 1319 г.) и смерти его брата Бориса Даниловича (30 мая 1320 г.), погребенного в Успенском соборе во Владимире.[674]
Московские события начала XIV века можно закончить сообщением о погребении Юрия Даниловича в Москве в церкви св. Михаила (1325 год). Юрий был убит тверским князем Дмитрием Михайловичем, и тело его привезено в Москву. По летописи, москвичи оплакали раннюю кончину Юрия, «весь народ плачем великым», – как пишет об этом не московский, а новгородский летописец, следовательно, автор беспристрастный, по крайней мере, не имевший непосредственных побуждений сочинять неумеренную похвалу в честь московского князя.[675]
ПОЖАРЫ
О внутренней жизни Москвы XIV века известно чрезвычайно мало. Более или менее подробно летописи говорят только о пожарах и эпидемиях. Деревянная Москва была подвержена постоянной опасности от огня. Недаром же впоследствии ходила бойкая московская поговорка: «Москва сгорела от грошовой свечки». И. Е. Забелин склонен был в частых московских пожарах видеть даже проявление злой воли. «Периодическое выжигание Москвы совершалось в известных случаях из ненависти и мести», – пишет он в своей «Истории Москвы». Вероятно, в числе причин, вызывавших пожары, бывали и поджоги. Но главной причиной их все—таки была скученность деревянных построек. В истории Москвы пожары выделяются как великие бедствия, после которых происходило обновление города. Эти бедствия касались всех кругов населения, и поэтому летописные рассказы о московских пожарах красочны и выразительны.
Первый не по времени, потому что Москва, конечно, горела и до него, а по известиям летописи, был пожар 3 мая 1331 года, когда выгорел Кремль. Второй, записанный в Новгородской летописи, относится к 1335 году. В этот год зараз погорели Москва, Вологда, Витебск и Юрьев Немецкий (Тарту).[676] В третий раз Москва погорела 3 июня 1337 года. На этот раз выгорело 18 церквей. Так, в течение шести лет Москва трижды горела по разным причинам, чаще всего в летнее время, когда сухая погода способствовала распространению огня. Четвертый пожар, в который сгорело уже 28 церквей, случился 31 мая 1343 года. Летописец замечает по поводу этого пожара: «В пятое на десять лет бысть се уже четвертый пожар на Москве велики».[677] Таким образом, москвич—автор насчитал за 15 лет 4 больших пожара.
Особенно был памятен для москвичей «великий пожар» от Всех Святых, происшедший летом 1365 года. В том же году, красочно пишет летописец, был пожар в Москве, загорелась церковь Всех Святых, и оттого погорел весь город Москва – и посад, и Кремль, и Загородье, и Заречье. Было тогда жаркое время, великая засуха и зной, да к тому же началась великая буря с ветром: головни бросало за десять дворов, а буря кидала бревна. Один двор люди погасят, а где—нибудь через десять дворов и в десяти местах загоралось. Поэтому люди не могли погасить, не успевали не только дворы и строения спасать, но и имущества никто не успевал вынести; настиг пожар и все погубил, все пожрал огонь и пламенем испепелил. Так за один или за два часа погорел весь город без остатка. Такого пожара раньше не было. Он называется великий пожар, что от Всех Святых.[678] Другое известие поясняет, что церковь Всех Святых стояла в Чертолье, как назывался глубокий овраг с ручьем в районе современных Кропоткинских ворот. В течение 30 с лишним лет в Москве было 5 больших пожаров, а о скольких пожарах, своевременно потушенных и оставленных летописцем без внимания, мы не знаем»
ВЕЛИКИЙ МОР
Другим страшным бедствием, опустошавшим Москву, были эпидемии. Современникам больше всего запомнился «великий мор», погубивший множество людей. Он принесен был по Волге «с низу» в Нижний Новгород, оттуда перекинулся в Коломну, из Коломны в Переяславль Залесский, а на следующий год (1364) появился в Москве и во всех московских волостях. В Переяславле в иной день умирало 20–30, порой 60 и 70 человек, «а таковы дни бывали – поболе ста человек на день умирало». Страшная болезнь, несомненно, чума восточного происхождения, описана летописцем следующими приметами. «А болезнь была такова: сперва как рогатиной ударит за лопатку или против сердца под грудь, или между крил (т. е. на спине), и разболеется человек и начнет кровью харкать и разобьет его огнем и потом бывает пот, потом дрожь его возмет, и так полежав в болезни иные один день, другие два дня, а иные три дня, умирают. А прежде мор был, кровью харкая умирали. Потом железою разболевшись умирали, так же полежав два или три дня. Железа же появлялась не одинаково: у одного на шее, у другого на стегне (бедре), у третьего под пазухою, у иного под скулою, у иного за лопаткою. Увы мне, восклицает далее москвич, записавший эти слова, как могу рассказать о той грозной беде и страшной печали, бывшей в великий мор… Плакали живые по мертвым, потому что умножилось множество мертвых, в городе мертвые, и в селах и в домах мертвые, и в храмах и у церквей мертвые. Много мертвых, а мало живых».[679]
Мор перебросился и на другие города. Люди мерли десятками и сотнями в Твери, Суздале, Кашине и других городах. Этот великий мор, грозной волной прокатившийся по русским городам, надолго оставил о себе память у русских людей и служил своего рода памятной датой.
ЛИТОВЩИНЫ
Тяжелыми испытаниями для Москвы были две «литовщины», как современники называли походы литовского великого князя Ольгерда на Москву. Наступление на русские земли литовских князей в середине XIV столетия сделалось угрожающим. После захвата Ржевы и Брянска литовские владения сомкнулись с границами Рязанского и Тверского княжеств. Смоленское княжество оказалось почти в литовском окружении.
К середине XIV века литовские владения стали подходить непосредственно к московским рубежам. Мелкие русские княжества в верховьях Оки быстро делались вассалами литовского великого князя, в то время замечательного полководца и политика Ольгерда Гедиминовича. Он не столько силой, говорит о нем летописец, сколько умением воевал.
Уже в княжение Симеона литовский великий князь осаждал Можайск, сжег посады, но города не взял. С этого времени начались изнурительные «литовщины» – непрерывные военные столкновения на протяжении ряда лет. Все недовольные действиями московских князей обращали свои взоры в сторону Литвы; наоборот, враги Ольгерда искали помощи в Москве.
Предприняв свой первый поход на Москву, Ольгерд действовал так скрытно, что в Москве очень поздно узнали о приближении литовского войска. Тотчас же были разосланы грамоты по городам для сбора рати, но войска не подоспели сойтись из отдаленных мест. Тем временем Ольгерд вошел в московские пределы и ознаменовал свое движение пожарами и грабежами, «порубежнаа места жечщи, сечи, грабити, палити, пленити». Он дошел до реки Тростны к востоку от Волоколамска и тут разбил московский сторожевой полк (21 декабря 1368 года). Отсюда Ольгерд поспешил к Москве.
В Кремле засел великий князь Дмитрий Иванович с двоюродным братом Владимиром Андреевичем и митрополитом Алексеем. Все деревянные строения вокруг города были заблаговременно сожжены, и Кремль приготовился к осаде. Ольгерд простоял под Москвой три дня и три ночи, предал пламени церкви, монастыри и остатки строений вокруг Кремля, разорил окрестные села и со множеством пленных тронулся в обратный путь.
Поход Ольгерда произвел громадное впечатление на москвичей. Прежде того столь великое зло Москве от Литвы не бывало в Руси, если и от татар бывало, пишет о первой литовщине современник.[680]
«Другая литовщина», как называет ее летописец, произошла через два года после первой. Литовское войско под командой Ольгерда двинулось в путь осенью 1370 года. С Ольгердом шли его братья и сыновья, тверской и смоленский князья. На этот раз предприятию Ольгерда сопутствовали неудачи. Ольгерд два дня бился под Волоколамском и не мог его взять. Героем, «хоробром», обороны Волока был князь Василий Иванович Березуйский, погибший от раны, полученной необычным путем. Он стоял на мосту у городских укреплений, когда какой—то литвин пронзил его дротиком («сулицею») из—под моста. Раненый князь разболелся и умер. «Тому хоробру такова слава», – восклицает о нем современник.
Безуспешно простояв под Волоколамском два дня, Ольгерд поспешил к Москве. На зимний Николин день (6 декабря) литовское войско подошло к Москве. На этот раз Ольгерд стоял под Кремлем восемь дней, но «города Кремля не взя». Город оборонял великий князь Дмитрий Иванович, тогда как митрополит Алексей был в Нижнем Новгороде, а Владимир Андреевич вместе с подошедшей рязанской помощью стоял в Перемышле, заняв фланговую позицию. Конец второй литовщины был несколько неожиданным. Боясь нападения московских войск, Ольгерд начал переговоры с Дмитрием. Великий князь, по настоянию Ольгерда, согласился «на вечный мир», закрепленный на следующий год брачным союзом князя Владимира Андреевича с Еленой, дочерью Ольгерда, принявшей крещение с именем Евпраксии.[681]
Обе литовщины причинили большой вред Москве, особенно городским предместьям («посаду») и окрестным селам. Воспоминание о них было настолько прочным, что нашло свое отражение в былинах. Они поют о женитьбе князя Владимира на литовской королевне Апраксии, явно спутав Владимира Андреевича XIV века с любимым былинным персонажем Владимиром Красное Солнышко.
Поэтому в былине о женитьбе Владимира в сборнике Кирши Данилова так странно говорится о «короле» Золотой Орды и об Афросинье «Королевишне», которая в той же былине названа Евпраксией. Какие—то неясные воспоминания о Елене—Евпраксии найдем и в былине о молодце и литовской королевичне, которая зовется Еленой.[682] Вообще цикл песен о королевичах из Кракова, о литовских князьях заслуживает большого внимания со стороны исследователей русского фольклора как отражение определенного исторического этапа в развитии наших былин и исторических песен.
В самой Литве сложился легендарный рассказ о литовских походах: Ольгерд и Дмитрий поддерживали дружеские отношения. Вдруг Дмитрий Иванович без всякой причины прислал к Ольгерду своего посла с упреками, а с ним огниво да саблю, со словами «буду в земли твоей по красной весне и по тихому лету». Ольгерд вынул из огнива губку и кремень, запалил губку и отдал ее послу с обещанием: «Я у него буду на Велик день и поцелую его красным яйцом – щитом, и с сулицею, а Божиею помощию к городу Москве копье свое прислоню». На самый Великий день (то есть на Пасху) князь великий с князьями и с боярами рано шел из церкви, а Ольгерд показался под Москвою на Поклонной горе. Испугавшись литовской силы, Дмитрий Иванович сам выехал к Ольгерду, поднеся ему большие дары, и помирился, но Ольгерд этим не удовлетворился. В знак победы он сел на коня и с копьем в руке подъехал к городу, «и копие свое под Москвою приклонил».[683] В этом рассказе чувствуется отголосок какого—то предания, а возможно, песни, сложенной в честь Ольгерда, с ее народными мотивами о красной весне и тихом лете. Для историка Москвы в этом рассказе имеется, впрочем, одна интересная деталь – высокое представление о значении Москвы как стольного города. Ольгерд в легенде поступает примерно так же, как древний Олег, повесивший щит на вратах Царьграда.
МОСКВА И КУЛИКОВСКАЯ БИТВА
Значение Москвы как объединительного центра русского народа особенно сказалось в 1380 году – в памятные дни Куликовской битвы. Москвичи приняли горячее участие в общерусском деле борьбы с татарами и обеспечили победу над грозным врагом. Москва была тем центром, куда сходились отряды из русских городов, «снидошася мнози от всех стран на Москву к великому князю». Сюда пришли белозерские полки, ярославские, ростовские, устюжские, но главная сила русского войска составилась из москвичей. Это видно из рассказа об уряжении полков на Коломне и на Куликовом поле. В числе других воевод в передовом полку находим московского боярина Микулу Васильевича, в большом полку при самом великом князе находились московские бояре Иван Родионович Квашня и Михаил Бренк.
Замечательно описание проводов русского войска, отправлявшегося из Москвы в поход против татар. «В слезах и во кричании ни единаго слова не может рещи от жалости сердца», – рассказывает повесть о Мамаевом побоище. Великая княгиня Евдокия в слезах не могла произнести ни одного слова, и сам великий князь едва удержался от слез, но не прослезился «народа ради», в душе жалостно плакал, а словами утешал княгиню.[684] К этой картине проводов воинов, такой простой и понятной, трудно что—либо добавить. Другая повесть о Мамаевом побоище поясняет причины этой всеобщей скорби в Москве и в других русских городах.
Нигде не хотели утешиться об ушедших воинах, потому что они пошли с великим князем за всю землю Русьскую на острая копья.[685]
Московская рать составила ядро русских войск, сражавшихся на Куликовом поле. Она и выдержала главный удар татарских войск.
Под княжеским знаменем в княжеских доспехах на Куликовом поле стоял Михаил Бренк. Сюда и устремился неодолимый напор татар. Бренк погиб, но войско знало, что это не решает исхода битвы. Ведь под княжеским стягом погиб не великий князь, а боярин.
Дмитрия Ивановича отличало бережливое отношение к воинской силе. После битвы он объезжал Куликово поле, заваленное трупами убитых воинов, и оплакивал своих сподвижников – «и проплака о всех князь великий горким плачем с великими слезами».[686]
Сказания о Мамаевом побоище передают нам речи Дмитрия Ивановича, сказанные им воинам перед началом сражения. Конечно, подлинные слова Дмитрия Ивановича всячески изменялись под пером позднейших переписчиков и составителей сказаний о Мамаевом побоище, но общая мысль речей Дмитрия передается почти одинаково – это мысль о необходимости пострадать за Русскую землю. На слова приближенных: «Аще ли спасемся, а тебя единаго не будет, чей успех будет?» – Дмитрий отвечал такой речью: «Сами разумеете, коль красно есть з добрыми людьми умрети, а прияти себе смерть мученическая». В другом случае Дмитрию Ивановичу приписываются не менее замечательные слова: «Да приях от Бога на земли власть болши всех, чести и дарове, зла ли не могу терпети, и како могу терпети, а како вас могу терпети и видети побежаемых».[687]
В собрании Государственного исторического музея имеется замечательная рукопись, которая возвращает нас ко времени памятной Куликовской битвы. Это Синодик, написанный на пергамене полууставом XV века, с добавлениями позднейшего времени. В нем мы находим почти современную запись о погибших на Куликовом поле: «Князю Федору Белозерскому и сыну его Ивану (на полях Константину Ивановичу), убиенным от безбожнаго Мамая, вечная память. И в той брани избиеным: Симеону Михайловичу, Никуле Васильевичу, Тимоф(е)ю Васильевичу (на полях Валуеву), Андрею Ивановичу Серкизову, Михаилу Ивановичу и другому Михаилу Ивановичу, Льву Ивановичу, Семену Мелику и всей дружине их по благочестию скончавшихся за святые церкви и за православную веру, вечная память». В рукописи тут написано: «возглас». На церковных службах тут возвышали голос, поминая убиенных на Куликовом поле.[688]
Москва видела и радостное событие – возвращение великого князя Дмитрия Ивановича, отныне навсегда прозванного Донским. Позднейшие версии сказаний о Мамаевом побоище говорят, что великий князь прибыл в село Коломенское и ждал здесь своего брата Владимира Андреевича, также прозванного Донским. В день торжественного вступления победоносного войска в Москву, оно выстроилось по обеим сторонам Яузы. Это было 1 октября 1380 года. Митрополит Киприан встречал великого князя в Андроникове монастыре с крестным ходом. Отсюда шествие пошло к Кремлю. Во Фроловских воротах великий князь увидел великую княгиню с княгинею Марьей, женой Владимира Андреевича, «с воеводскими женами и с воинскими». Евдокию сопровождали два малолетних сына, Василий и Юрий. Дмитрий Иванович пошел в Архангельский собор для поклонения гробам предков, а оттуда в Успенский собор.
Так рассказывается в названном нами Новгородском Хронографе, и дело будущих исследователей – определить, с чем мы тут имеем дело – с позднейшими припоминаниями и домыслами или с действительными событиями. Впрочем, указание на митрополита Киприана, отсутствовавшего в 1380 году в Москве, заставляет нас несколько осторожно отнестись к повествованию о церемониале торжественной встречи в Москве; в остальном рассказ не вызывает особого сомнения и, во всяком случае, правдоподобен.[689]
НАШЕСТВИЕ ЕДИГЕЯ
О Тохтамышевом разорении говорилось уже выше. Спустя четверть века, в 1409 году, Москва испытала новые разорения от татар. Современные летописцы не скрывают, что успех нового татарского нахождения в немалой степени зависел
от неумелой и излишне доверчивой политики Василия Дмитриевича: татары «яко волцы ухитряюще покрадают нас».[690]
Татарский набег был хорошо подготовлен князем Едигеем, тщательно скрывавшим свои замыслы и даже помогавшим Василию Дмитриевичу во время его трехлетней войны с Витовтом. Едигей вел двуличную политику и посылал свои войска на помощь московскому князю, желая возможно дольше продлить распри между русскими и литовцами, «да не вскоре устраяють мира». Замыслы Едигея стали известны в Москве, и одному московскому боярину поручено было сообщить о движении Едигея, но последний перехитрил великого князя, задержал боярина и поспешно пошел к Москве. Известие о приближении татарского войска пришло в Москву тогда, когда враг уже находился поблизости от города («близ сущу града»). Великий князь тотчас же покинул город вместе с княгиней и детьми, направившись в Кострому. Часть горожан бежала из города, где начались разбои и грабежи. Смятение еще более усилилось, когда были зажжены посады, чтобы очистить место вокруг стен Кремля, так как строения помогали врагам скрываться за ними. Люди бегали и кричали, а пламень огненный подымался к небесам с громом, пишет об этом летописец.
В пятницу (1 декабря)[691] к вечеру под городскими стенами показались татарские полчища. Они расположились лагерем в некотором расстоянии от Кремля, а сам царь остановился в селе Коломенском. Едигей хотел зимовать под городом, чтобы овладеть Кремлем, и потребовал от тверского князя прийти к нему на помощь с пушками. Тверской князь сделал вид, что идет к нему на помощь, но дошел только до Клина и повернул обратно. Дело решила смута в самой Орде. Один ординский царевич внезапно напал на Сарай и чуть не захватил самого хана, который спешно послал за Едигеем, призывая его немедленно вернуться домой. Воспользовавшись общим смятением, Едигей взял с москвичей большой выкуп и освободил Москву от осады.
Каменный Кремль на этот раз выдержал испытание, но московские посады были разорены. Жалостно было видеть, говорит современник, как чудные церкви, которые были созданы многолетними временами и высокими зданиями украшали величество града, в один час загорались пламенем, а величество и красота града, чудные храмы, от огня погибли. В тот час было страшное время, люди бегали и кричали, а великое пламя с громом поднималось на воздух, тогда как город был в осаде от беззаконных иноплеменников.[692] Разорение «Едигеевой рати» особенно коснулось московских посадов и окрестностей. Едигей простоял под городом 3 недели и отошел 20 декабря.
Едигеево нашествие было страшно не только для Москвы, но и для других русских городов. Татарские отряды взяли и разорили Переяславль Залесский, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верею, Нижний Новгород, Городец. Много народу замерзло, спасаясь от татар бегством, потому что зима 1409 года была студеной, со многими метелями и ветрами.
НОВЫЕ ПОЖАРЫ И НОВЫЙ ВЕЛИКИЙ МОР
В 1415 году «погоре град Москва». В том же году (7 июня) москвичи видели затмение солнца («изгибе солнце и скры луча свои от земли в 4 час дни… и звезды явившася яко в нощи»). Суеверные люди считали это небесное «знаменье» предостерегающим знаком грядущих опасностей, особо отметив, что оно случилось в 26–й год великого княжения Василия Дмитриевича.
Страшнее пожаров был великий мор, который начался в русских городах в 1417 году. Люди мерли в Новгороде, Пскове, Твери, Дмитрове, в Москве и во многих других местах. Многие села и городские посады окончательно запустели, богатые дворы стояли пустыми, здоровые едва успевали погребать мертвых. Признаки болезни были примерно такими же, как и в великий мор середины XIV века. И столь велик был мор, пишет летописец, что живые не успевали мертвых погребать, не хватало здоровых, чтобы обслуживать больных, но один здоровый обслуживал десятерых больных, и многие дворы были пусты, а в иных по одному человеку осталось, а где и один ребенок.[693] Великий князь избегал жить в Москве и пребывал в подмосковных селах. Болезнь свирепствовала в Москве («на Москве начался мор злее первого») и унесла в могилу нескольких представителей княжеского дома. Одновременно умерли три сына Владимира Андреевича Храброго (Ярослав, Василий, Семен). Умер и младший брат великого князя Петр Дмитриевич.
Новое бедствие произошло в 1422 году. Начался голод, охвативший многие русские земли. Голодавшие ели трупы павших лошадей, ели кошек и собак, «и люди людей ядоша». Многие люди, по летописи, умерли от голода, а иные из Руси в Литовское княжество ушли, иные на дорогах умерли от голода и стужи, иные мертвых животных ели, и коней, и псов, и кошек, и люди людей ели. В Москве, впрочем, было благополучнее, чем в других городах. Оков ржи стоил в Москве полтора рубля, в Костроме два, в Нижнем Новгороде шесть рублей.[694]
МОСКВА В ПЕРИОД МЕЖДУКНЯЖЕСКОЙ БОРЬБЫ
Большие бедствия выпали на долю Москвы во время княжеских междоусобий, получивших у современников название «Шемякиной смуты». Они начались борьбой за великое княжение между великим князем Василием Васильевичем, прозванным впоследствии Слепым («Темным»), и его дядей Юрием Дмитриевичем, князем Галицким и Звенигородским. Смерть Юрия не приостановила этой борьбы, так как войну продолжали его сыновья – Василий Косой и Дмитрий Шемяка.
Междоусобная княжеская борьба нанесла немалый ущерб для города, переходившего из рук в руки, от одной борющейся стороны к другой, так как в этой борьбе вопрос о владении Москвой был центральным, и все события долгой междоусобной войны в той или иной мере были связаны с Москвой. Москвичи явно разделились на две группировки: сторонников Василия Темного и приверженцев Юрия Галицкого с его сыновьями. В заговорах против Василия Темного принимали участие многие из москвичей («бояре же и гости, были и от чернецов в той же думе»). Внутренние распри усиливали опасность от внешних врагов, в первую очередь от татар, и от постоянных местных бедствий, подобных пожарам и эпидемиям.
Для москвичей особенно страшным был 1445 год, когда Василий Темный потерпел под Суздалем поражение от татар и был взят в плен татарами (7 июля). Василий Темный не раз терпел поражения и скорее был несчастлив, чем удачлив в своих военных предприятиях, но он обладал несомненной личной храбростью, своеобразными рыцарскими чертами, которые напрасно отнимаются у московских князей В. О. Ключевским, нарисовавшим мастерский, но далекий от истины портрет московских князей, якобы серых и скопидомных. Во время Суздальского боя с татарами Василий Васильевич мужественно сражался. На великом князе было много ран на голове и на руках, тело его было все избито, он сам мужественно сражался, говорит современник.[695] Нательные кресты, «тельники» великого князя, привезенные в Москву татарскими посланцами, оповестили великокняжескую семью и москвичей о поражении; «и бысть плач велик и рыдание много».[696] Почти одновременно с этим событием столица была испепелена опустошительным пожаром (в среду 14 июля 1445 г.). Это был один из тех великих пожаров, которые опустошали древнюю Москву. Кремль загорелся ночью. В нем сгорели все деревянные строения, выгорели каменные церкви, а каменные кремлевские стены распадались от невыносимой жары. В этот пожар погибло множество людей, сбежавшихся в Кремль из окрестных городов и сел из боязни татарского нашествия. В городе началась паника, как и в Тохтамышево разорение. Обе великие княгини (мать и жена) захваченного в плен Василия бежали в Ростов с их боярами. А горожане «в велицей тузе (печали) и волнении бяху». Те, кто мог убежать, бежали. И в этот раз черные люди («чернь») взяли оборону города на себя, стали прежде всего укреплять городские ворота, а хотящих бежать из города – хватать, бить и заковывать в оковы.[697] Однако тревога была напрасной, так как татары не пошли к Москве, а великий князь был выпущен на свободу за большой выкуп.
1 октября Москва испытала необычайное для нее явление: «В 6 час нощи тоя потрясеся град Москва, Кремль и посад весь и храми поколебашеся». Землетрясение было небольшим, и спящие его не ощутили, бодрствующие же восприняли его как предвещение бедствий и были «во мнозе скорби».[698]
Воспользовавшись отъездом великого князя в Троице—Сергиев монастырь, сторонники Шемяки в феврале 1445 года ворвались обманом в Кремль, взяли в плен его мать, жену и детей, разграбили казну великого князя.
Это было следствием длительного заговора, в котором приняли участие многие москвичи, бояре, купцы, даже монахи. Во главе заговора стояли бояре Добрынские, Константиновичи, как их называет летописец. Дмитрий Шемяка начал вместе «с своими советники безвестно вооружатися и искати подобна времени, как бы изгонити великого князя». В Хронографе редакции 1512 года, который использовал какую—то русскую летопись XV века, в заговоре обвиняются князь Дмитрий Шемяка и Иван Андреевич Можайский, «а с ними коромолил Иван Старков с Москвы, да и от гостей, да и от Троицких черньцев».[699] Заговор увенчался успехом. Великий князь был захвачен в Троице—Сергиевом монастыре, привезен и посажен на Шемякином дворе, а в среду на той же неделе, 16 февраля 1446 года, был ослеплен. Сам виновник этого варварского поступка, Дмитрий Шемяка, в это время жил не у себя во дворце, а на каком—то «дворе Поповкине».[700]
Великий князь был заточен в Угличе, но вскоре освобожден из заточения, обещав не выступать против Дмитрия Шемяки. Он подтвердил свое обещание, дав грамоту, что он будет проклят в случае нарушения присяги. Подобные грамоты так и назывались проклятыми. Однако он тотчас нарушил свои клятвы и начал новую борьбу за великое княжение. Москва была вновь захвачена, на этот раз боярином Василия Темного, путем обмана. А так пришел весь тот отряд, пишет летописец, никем не видим, к Москве в ночь на Рождество Христово (25 декабря). В самую же заутреню пришли к Никольским воротам, а в ту пору в город к празднику ехала к заутрени княгиня Ульяна, жена князя Василия Владимировича, и ворота были отворены, они же тотчас вошли в город. Наместник Шемяки бежал из города на коне, а других его людей схватили и заковали. Горожан привели к присяге Василию Темному, а город стали укреплять.[701] 17 февраля великий князь вернулся в Москву, но междоусобная княжеская борьба продолжалась еще несколько лет. В конце концов, Шемяка бежал в Новгород, где надеялся найти убежище, но Василий Темный не постеснялся отделаться от опасного врага с помощью отравы. «Людская молва» рассказывала о дьяке Стефане Бородатом, что он привез из Москвы и отдал отраву посаднику Исааку, а тот подкупил княжеского повара, прозванного Поганком, видимо, за свои «высокие» душевные качества. Повар дал отраву в курице, и Шемяка умер внезапной смертью. Подьячий Василий Беда, прискакавший в Москву с радостным известием о смерти Шемяки, тотчас же был сделан дьяком,[702] конечно, не только за радостную весть, но и за участие в отравлении великокняжеского врага (1453 год).
Шемяка оставил по себе тяжелую память: «Шемякин суд» сделался синонимом неправедного суда.
СКОРАЯ ТАТАРЩИНА
Междоусобная княжеская война еще не закончилась, как Москва снова увидела татар под своими стенами (1451 год). Этот татарский набег получил название «скорой татарщины». На этот раз Москва хорошо подготовилась к татарскому набегу и выставила заслон на Оке. Однако московский воевода испугался татар и очистил берег реки. Не встречая сопротивления, татары под начальством царевича Мазовши устремились к Москве и рано утром в пятницу 2 июня показались под ее стенами. Татары зажгли деревянные строения, и огонь тотчас же обступил со всех сторон каменный Кремль, – «а тогда и засуха велика бе и с вся стороны объят град». Дым заволакивал весь город и мешал видеть приготовления врага. Неприятель подступал к городским воротам и слабым частям крепости, там, где каменные стены не были еще возведены («где несть крепости каменные»). Когда посады, окружающие Кремль, выгорели, и город получил «ослабу» от дыма и огня, защитники Москвы стали выходить из города и сражаться с врагами. К сумеркам татары отступили от Москвы, а горожане начали спешно готовиться к новому бою, – «готовить на утриа пушки и пищали, самострелы и оружиа, и щиты, лукы и стрелы». Но утром обнаружилось, что татары внезапно бежали. Видимо, Мазовша получил какие—то неблагоприятные известия или решил, что бесполезно осаждать крепкий город с большим гарнизоном.[703]
В пустом татарском лагере валялись награбленные вещи, тяжелые предметы из железа и меди. Об этом событии любопытно рассказывается в одном житийном памятнике под заголовком «Чудо о скорой татарщине». «И того же дня граждане, если и изнемогли от многия истомы и от дыма, но Богом укрепляемые, силой препоясались, и начали выходить из града и храбрьски ополчилися и билися с сопротивными. И когда было к сумраку, отступили татары от града. Граждане же к утру готовились на брань, милосердный же Бог вложил в татарские сердца страх и трепет».[704]
«Скорой татарщиной» можно закончить краткую летопись московских бедствий XIV–XV веков. Татары снова угрожали городу в 1480 году, пожары по—прежнему опустошали Москву. Однако со второй половины XV века начинается новый рост Москвы, а в последнюю четверть этого века переустраивается и весь город. Это уже другая тема, требующая особого исследования.