Алексей был, несомненно, одним из образованнейших людей своего времени. Неизвестно, где и когда он изучил греческий язык, но долго сохранялась грамота с его собственноручной подписью на греческом языке. Ему же приписывают перевод Нового завета с греческого языка на славянский. В других случаях мне уже приходилось указывать, что греческое образование не было редкостью в Москве XIV в., усиленно торговавшей в то время с Константинополем и другими причерноморскими городами.[1021] В библиотеках Чудова монастыря и Троице—Сергиевой лавры мы находим рукописи с греческими пометками и записями, написанными грецизированным почерком.[1022] Чудов монастырь был основан самим Алексеем, а строителями Троице—Сергиева монастыря были братья Стефан и Сергий. Стефан ранее жил в Богоявленском монастыре. Греческий язык знало не только московское духовенство, но и купцы, торговавшие с Судаком и Константинополем, люди бывалые, нередко говорившие на нескольких языках.[1023]
Эта связь Москвы с отдаленным Константинополем объясняет нам очень многое в культурной жизни Москвы XIV в. Русские встречались в Константинополе с представителями различных народов. Важнее всего были связи с итальянскими купцами, утвердившимися в константинопольском пригороде – Галате. Наши источники ясно говорят о каких—то близких связях русских людей с Галатой, в основном населенной итальянцами (преимущественно генуэзцами).[1024] В свете сказанного ничего не будет непонятного и в том, что на Руси появляются итальянские иконные композиции, а одна из икон так и носит традиционное название «Галатской». Не случайно и то обстоятельство, что знаменитый художник того времени Феофан Грек (Гречин) до прибытия на Русь расписывал церкви в Галате и Судаке. Так перед нами наметился тот путь, по которому византийский мастер попал на русский север.
Связи московской культуры с византийской позднего времени наиболее бросаются нам в глаза, но Константинополь был только тем центральным пунктом, при посредстве которого культурные веяния достигали Москвы с юга. Какие обширные международные связи имела Москва того времени, видно из одной замечательной фразы из «Задонщины» – фразы, еще не получившей должного расшифрования. Говоря о победе на Куликовом поле, автор «Задонщины» восклицает: «…шибла слава к Железным вратом, к Риму и к Кафе по морю, и к Торнаву и оттоле к Царю—граду на похвалу: Русь великая одолеша Мамая на поле Куликове». Здесь перед нами большой круг земель, до которых должна дойти весть о русской победе: Дербент (Железные врата), Рим, Кафа в Крыму, Тырнов в Болгарии и, наконец, Царьград (Константинополь) – вот те пункты, до которых дойдет слава.[1025] В других списках «Задонщины» добавлен еще Орнач, т. е. Ургенч, в Средней Азии. Таковы отдаленные и разнообразные центры, которые были связаны с Москвой.
Это особое положение Москвы как пункта, к которому выводили водные пути по Дону и Волге, имело громадное значение. Москва выступает перед нами в роли крупного международного центра Восточной Европы в те ранние века ее существования, когда она нередко представляется нашим историкам в образе захудалой княжеской усадьбы. И действительно, мы видим, что через Москву проникают на Русь новые технические усовершенствования, утвердившиеся и вошедшие в обиход в средиземноморских странах и на Востоке. Ограничимся только несколькими, но тем не менее показательными примерами.
Палеографы считают одним из важнейших моментов в истории письма появление бумаги, вытеснившей дорогой пергамен. Наиболее раннее применение в Европе бумага получила на Юге, в Италии. В русских землях она стала внедряться в конце XIV в., но еще первая половина XV в. была временем борьбы пергамена с бумагой. И вот оказывается, что древнейшим русским документом, написанным на бумаге, является духовная грамота Симеона Гордого не позже 1353 г. Таким образом, бумага появилась в Москве уже в первой половине XIV в., гораздо раньше, чем в Новгороде и других русских городах того времени, и нашла себе применение в княжеской канцелярии для написания важнейшего государственного документа. Это говорит о том, что бумага уже получила распространение в Москве, что ее перестали считать непрочным материалом. Духовная Симеона Гордого напоминает нам о тех оживленных связях, которые Москва поддерживала с Константинополем и при его посредстве – с итальянскими торговыми городами.
Связи с Константинополем и южнославянскими странами помогали Москве выступать в роли освоителя новых технических усовершенствований, внедрявшихся на Руси после долгих лет культурного обнищания, вызванного татарскими погромами. В 1346 г. в Москве начали лить колокола. Литейным мастером был некий Бориско. В поздних летописных сводах он назван «Римлянином», но в ранних сводах он упомянут без этой добавки. Вероятно, мастер был болгарином, так как имя Борис особенно распространено в Болгарии.[1026] В 1404 г. на великокняжеском дворе в Москве были поставлены часы с боем; их ставил серб Лазарь, афонский монах.[1027]
Близкие связи с Востоком подчеркиваются ранним появлением в Москве огнестрельного оружия – пушек и тюфяков. Как доказал В. В. Мавродин, слово «тюфяк» персидского происхождения и пришло к нам с Востока. Пушки и тюфяки впервые появляются в Москве, и летописец говорит о них по случаю разорения города Тохтамышем в 1382 г.
Таким образом, Москва в наиболее тяжелые годы татарского ига была тем местом, откуда технические усовершенствования Средиземноморья и Востока распространялись по русским землям. Но Москва с самого начала своей культурной деятельности была чужда слепому подражанию иноземному. Даже люди, получившие византийское образование, как митрополит Алексей, были далеки от преклонения перед чужой, византийской образованностью. Исследователи русского языка XIV в. отмечают любопытнейшую особенность двух московских Евангелий, написанных в Москве в 1354 и 1358 гг. В них заметно стремление приблизить старинную речь к народному московскому языку. Переписчики по просторечию пишут «Иван» вместо «Иоанн»; в евангелии 1358 г. «особенно заметно усилие передать мысль текста яснейшими русскими и даже простонародными оборотами речи»; употребляются такие выражения, как «и аще кто поимет тя в версту», «смотри цветца селнаго»[1028] и т. д.
Тенденция покончить с феодальной обособленностью отдельных земель проявляется и в искусстве. В частности, это сказалось в том, что лучший московский мастер начала XV в., непревзойденный Андрей Рублев, поехал во Владимир и расписывал там обветшавшие владимирские соборы.
Особое положение Москвы как центра русского народа сказывается в литературе и искусстве. Центральное политическое событие времени Дмитрия Донского – Куликовская битва – порождает целый цикл сказаний о Мамаевом побоище. В этих сказаниях проводится мысль о том, что время бедствий русского народа кончается. Татарское иго, началом которого московские книжники считали битву при Калке, потрясено победой на Куликовом поле, поэтому «Задонщине» предпосылается расчет лет от Калатской битвы (т. е. битвы на Калке) до Мамаева побоища. Нельзя не обратить внимания на то, что ни одно событие XIV в. не было прославлено в таком числе сказаний, как Куликовская битва, сделавшаяся символом победы русских над татарами, победы, неразрывно связанной с Москвой и ее князем Дмитрием Донским.
XV столетие было временем очень трудным для Москвы. Разорение посадов Москвы в 1409 г. от отрядов Едигея, длительная феодальная война и соперничество Василия Темного с Дмитрием Шемякой, опустошительные пожары и эпидемии задерживали рост города, мешали накоплению культурных богатств. И тем не менее в XV в. еще ярче становится значение Москвы как передового русского города.
К середине XV в. старые связи со странами Средиземноморья ослабли. Турецкие завоевания положили конец Византийской империи и итальянским колониям на черноморских берегах. Москва продолжала торговать с Югом, но все яснее становится ее посредническое значение в торговле Запада с Востоком. Для европейца, возвращавшегося из долгого путешествия по странам Востока, Москва XV в. казалась первым европейским городом, где можно было отдохнуть после долгих скитаний и чувствовать себя в безопасности. «12 сентября 1476 г. вступили мы, наконец, с благословением Божиим в Русскую землю», – пишет итальянский путешественник, возвращавшийся в Европу из Персии. «26–го числа прибыл я, наконец, в город Москву, славя и благодаря всемогущего Бога, избавившего меня от стольких бедствий и напастей», – вырывается у того же путешественника вздох облегчения.[1029] Позади остались голые степи, восточные города с произволом их властителей. Впереди Европа, а Москва – уже европейский город, связанный постоянными сношениями с Италией. Только так можно объяснить приведенные выше слова путешественника.
В Москве постоянно жило некоторое число выходцев из Западной Европы. Поляки, немцы, итальянцы, греки, болгары и сербы встречались на ее узких улицах, а самое главное – общественный строй России был близок и понятен европейцам. Недаром знаменитый Герберштейн в начале XVI в. обращал особое внимание на религиозные обряды русских, разъясняя своим соотечественникам, что русские такие же христиане, как и они, только отличаются от них своими религиозными обрядами. Западноевропейские обычаи проникали ко двору, и мы неожиданно узнаем о существовании при дворе московского великого князя Василия
Дмитриевича рыцарских турниров («игрушки»), во время которых был заколот княжеский кормиличич.[1030]