В приведенном выше известии 1493 г. находим прямые указания на то, что церковь в Вологде была построена «вверх», т. е. шатром, и что она была окружена помостом. Замечательнее всего, что в конце XV в. шатровые церкви уже обозначались термином писцовых книг «вверх», а сомневаться в точности летописной записи нет никаких оснований, так как Вологодско—Пермская летопись дошла до нас уже в списках середины XVI в.[1052] Итак, у нас имеются все основания утверждать, что шатровое деревянное зодчество существовало на Руси уже в XV в.
Однако воплощение шатровых храмов в камне было делом не бедного русского севера, а богатой Москвы. Ранние каменные шатровые храмы окружают Москву. Их находим в Коломенском, Острове, Беседах, т. е. в дворцовых царских селах. Была ли церковь в Коломенском их прототипом, мы не знаем, но что прототипом Вознесенской церкви в Коломенском был деревянный храм, это мы точно знаем из ясного свидетельства летописи. Вспомним также, что в 1529 г. Василий III вместе с молодой женой Еленой ездил на север, в Кириллов монастырь и в Вологду, а на следующий год родился долгожданный наследник – будущий царь Иван Грозный.[1053] Будет правильно предположить, что церковь Вознесения в Вологде и послужила прототипом каменной церкви в Коломенском, построенной в память поездки «по чудотворцем», у которых Василий III вымаливал себе сына. Московские мастера воплотили в камне деревянные постройки севера и создали свой национальный, ни с чем не сравнимый архитектурный стиль. Вершиной их мастерства был храм Василия Блаженного в Москве (Покровский собор), построенный по многим переводам и образцам, как об этом говорит летопись.
Большое число ремесленников, живших в Москве, создавало из нее крупнейший производственный центр Московской Руси XVI в. Поэтому ряд предметов получает прозвание «московских», что обозначает особенность данного предмета, характерную именно для московского производства. В описи ратных доспехов Б. Ф. Годунова 1589 г. находим немало обозначений вроде: «сабля турская», «лук бухарский» и т. д. Но в ней же мы встречаем и такие названия, как «лук московской с тетивою», «лук московское дело», «копье московское, промеж пер до тулей через грань наведено золотом». Тут же наравне с «шеломами черкасскими», «шамохейскими», «литовскими» названы «шеломы московские», а далее следуют «пансыри московские», «юмшаны московские», «трубы московские».[1054] Так в области производства оружия Москва идет впереди других русских городов и дает свое прозвание различным его образцам.
Московская духовная и материальная культура все сильнее оказывает влияние на остальные русские земли. Даже в области церковного пения Москва становится застрельщицей новых запевов. Грозный окружает себя знаменитыми певцами: они создают новые напевы, память о которых надолго сохранится у будущих поколений.
Не случайно у очевидца московского разорения в начале XVII в. вырываются слова, рисующие значение Москвы для всей России: «И так разрушена была великая Москва, и разграблены ее сокровища, и засели поляки во внутреннем городе в превысоком Кремле, и тут разделили награбленное по всему войску и начали веселиться, как победители, обильные многими богатствами. Оставшиеся же москвичи, как побежденные, бегут отовсюду по дорогам и площадям, и не знают, куда бежать, и не имеют, где главы преклонить. Услышано же было об этой победе во всех градах московских, что превеликая Москва разрушена и раскопана, и плакали об этом все люди».[1055] В XVI в. сами русские люди начинают называть свою страну Московской по имени столицы и даже остальные города – московскими. В Западной Европе название «Московия» становится общепринятым.
В событиях начала XVII в. Москва играла центральную роль. Она была тем пунктом, захват которого польские интервенты ставили своей целью в первую очередь. Поэтому занятие Москвы интервентами оплакивалось всей Россией, а освобождение ее от польских войск рассматривалось как освобождение страны от иноземного ига. «Иди под Москву. Есть ли будет Москва за тобою, и мы готовы быть твоими», – говорят королевичу Владиславу русские изменники.[1056]
Москва сравнительно скоро оправилась от разорения и вновь стала крупнейшим центром Восточной Европы. О Москве XVII в. мы уже имеем вполне достоверные данные русских и иностранных источников. Москва XVII в. представляется нам обширным городом, со значительным числом каменных построек. Громадное число московских церквей было построено в XVII в. на средства посадских людей. Среди них встречаем и небольшие храмы, увенчанные пятью луковичными главами на длинных шеях, и величественные церкви, подобные церкви Воскресения в Кадашах, построенной богатыми кадашевцами, имевшими большие торги и промыслы и ворочавшими немалыми капиталами.
В XVII в. чрезвычайно расширились те международные связи, которые и ранее создавали из Москвы крупнейший связующий центр между Западом и Востоком. Расширились и дипломатические сношения России с другими странами. Установился обмен посольствами: на Западе – с Испанией и Францией, на Востоке – с отдаленным Китаем. Усиленные попытки иностранных купцов наладить европейскую торговлю со Средней Азией при посредстве России общеизвестны. Известно также, какое большое число иноземцев оседало в Москве, где возникла особая Немецкая слобода. Однако обычное представление о культурной роли этой слободы в Москве крайне преувеличено. Иностранные влияния должны были бы с особенной силой сказаться в русском искусстве XVII в., но как раз в этой области мы находим только отдельные черточки, напоминающие нам об иноземных течениях в искусстве. Даже в знаменитые иконы Симона Ушакова и росписи ярославских церквей только к концу века вносятся новые, «фряжские» черты, как по старой традиции иногда обозначают западноевропейские влияния, хотя они теперь в основном идут из Северной Европы, а не от «фрягов», из Италии. При всех новых веяниях русская иконопись XVII в. продолжает традиции прежнего времени.
Московские мастера по—прежнему быстро осваивают новые технические приемы, заимствованные из Западной Европы, но по—своему их обрабатывают и осмысливают. Об этой способности русских быстро осваивать лучшее из иностранных технических навыков говорит Я. Рейтенфельс, приезжавший в Москву в 1671–1673 гг. «Число искусных мастеров, некогда весьма небольшое в Московии, в наше время сильно увеличилось, и самые мастерства в высокой степени усовершенствовались. Этого русские достигли благодаря становящемуся с каждым днем все более свободному обращению с иностранцами, а также природной понятливости и способности их ума. И действительно, они не только радушно принимают иностранных мастеров, европейских и азиатских, являющихся к ним по собственному желанию, но и приглашают их к себе, предлагая через послов и письменно большое вознаграждение, причем так успешно подражают им, что нередко превосходят их новыми изобретениями».[1057]
Совершенно естественно, что среди русских людей XVII в. находились охотники перенимать иноземное и видеть в подражании иноземному своего рода прогресс в тех отраслях быта, в которых можно было бы избежать такого подражания. Однако в этом отношении XVII век был более осторожен, чем последующее столетие. Царь Алексей Михайлович завел при дворе театр («комедийную храмину») и первый журнал («куранты»), но остался верен прежнему московскому быту. Знаменитый А. Л. Ордин—Нащокин, виднейший русский дипломат XVII в., усиленно предлагал организовывать русскую торговлю «с примеру сторонних чужих земель»,[1058] но он откровенно выступал против слепого подражания иностранцам: «Их платье не по нас, а наше не по них».
Историк не может пройти мимо того факта, что в XVII в. вся русская культура в основном была московской. Это не значит, что все остальные русские города не имели никакого культурного значения, наоборот, не только в больших, но и в маленьких городах мы наблюдаем расцвет каменного строительства, находим своих архитекторов и художников. Говоря о тождестве московской культуры с русской в XVII в., мы хотим сказать о всеобъемлющем влиянии Москвы на культуру этого столетия. Местные культурные особенности, еще четко заметные в предыдущем столетии, стираются, становятся незначительными в XVII в., вливаются в общий поток русской культуры. При этом мы видим, как именно через Москву приходят новые веяния, характерные для второй половины XVII в. Из Укра ины заносится в Москву новый архитектурный стиль, получивший прозвание «нарышкинского», книги с гравюрами киевской печати, многоголосое пение, утверждающееся в русских церквах.
Все новое в области культуры идет неизменно через Москву. Именно здесь появились новые переводы латинских и немецких книг, над которыми нередко трудились подьячие и переводчики (толмачи) Посольского приказа. Еще в начале XVII в. толмач Федор Гозвинский перевел басни Эзопа, снабдив их следующим предисловием: «Нравоучительная к нам сей беседует и в притчах полезная к житию дарует». Подобные переводные сочинения все более наполняют русскую литературу XVII в., в основном при посредстве московских образованных кругов.
В Москве создаются и первые библиотеки с собраниями книг на иностранных языках. Одно из таких собраний существовало при Посольском приказе, который имел постоянный штат переводчиков. В свободное время для практики толмачам поручалось составление переводов с иностранных книг. В конце века мы находим библиотеку иностранных книг в доме Василия Васильевича Голицына, фаворита царевны Софьи.
Новым и крупным явлением было возникновение в Москве особой библиотеки греческих книг, инициатива создания которой принадлежала патриарху Никону. Эти книги легли в основу замечательного собрания греческих рукописей бывшей Патриаршей библиотеки (ныне Государственного исторического музея) в Москве.