Было бы напрасно считать эту сторону научного творчества Ключевского чем—то второстепенным. «Легкое дело – тяжело писать и говорить, но легко писать и говорить – тяжкое дело». Этот афоризм Ключевского следовало бы усвоить нам всем, пишущим исторические, литературные, экономические и прочие и прочие сочинения.
Наконец, не забудем и того, что «Курс русской истории» появился в годы, когда в России господствовала реакция. В «Курсе» не было ничего крамольного, но он казался оппозиционным. Тонкая ирония в отношении прошлого, грустные размышления о печальных событиях русской истории, насмешка над самодержавными «папашами и мамашами» не могли нравиться официальным кругам царской России. И труд Ключевского нашел отклик среди передовых кругов русского общества. Как раз в те годы, когда он создавался, вышла в свет «История России» Д. И. Иловайского, жалкая попытка реакционера от науки воскресить традиции Карамзина. По сравнению с произведением Иловайского полнокровный и интересный «Курс русской истории» Ключевского, несомненно, имел прогрессивное значение.
Говоря о крупном значении трудов В. О. Ключевского, мы не можем пройти и мимо тех ошибочных положений, которые он и его последователи внесли в историческую науку.
На этом следует остановиться уже потому, что такие ошибочные положения иной раз поднимаются на щит, тем более что яркое и образное изложение, подкрепленное ссылками на источники, утвердило многие ошибочные взгляды В. О. Ключевского на историю России, и они порой дают знать о своем существовании. Ключевский впитал в себя некоторые отрицательные черты буржуазной исторической науки, в частности эклектизм, соединяющий самые противоположные точки зрения.
Остановимся на некоторых из положений Ключевского, вошедших в первые три части «Курса».
Одним из важнейших факторов русской истории, по Ключевскому, был непрерывный процесс колонизации. На место «Руси Днепровской», т. е. Киевской, появилась Русь Верхневолжская, полная противоположность первой. В Днепровской Руси главное значение, по Ключевскому, имели звероловство, рыболовство и бортничество. Это Русь городов, Русь, торгующая мехами, медом и воском со своими соседями. Совсем по—иному рисуется Русь Верхневолжская, земледельческая по преимуществу. «Двигателем народного хозяйства на верхней Волге становится вместо внешней торговли сельскохозяйственная эксплуатация земли с помощью вольного труда крестьянина—арендатора».[1146] И Ключевский набрасывает яркий и в то же время глубоко неверный очерк, долженствующий охарактеризовать великороссов.
Суровая русская природа в сочетании с влиянием «финских туземцев», как называет Ключевский мерю и другие неславянские племена, жившие в междуречье Волги и Оки, создали «психологию великоросса». А основной чертой этой психологии, по Ключевскому, является «каприз собственной отваги. Эта наклонность дразнить счастье, играть в удачу и есть великорусский авось».[1147]
Современный читатель легко заметит в этом определении скорее красивую фразу, чем подлинную «психологию» какого—либо народа, и тем более русского. Советская наука далеко ушла от примитивных психологических этюдов Ключевского. В трудах покойного академика Б. Д. Грекова и других советских исследователей раскрыты подлинный облик и исторический путь русского и других народов нашей страны, не имеющие ничего общего с этими психологическими этюдами. Советские историки доказали и то, что Днепровская Русь была земледельческой страной с развитыми феодальными отношениями, а не страной, где якобы имели место лишь звероловство, рыболовство и бортничество, как утверждал Ключевский.
Ошибочной стороной взглядов В. О. Ключевского, которую не всегда заметит неискушенный читатель, является его стремление рассматривать исторические факты прежде всего со стороны их юридической формы. Конечно, Ключевского никак нельзя безоговорочно причислить к так называемой юридической школе историков. В конце прошлого столетия, когда в основном складывался «Курс русской истории», так называемая юридическая школа не имела уже прежнего значения, но влияние ее все еще чувствовалось в исторической науке. И это влияние нашло свое отражение в трудах Ключевского: земские соборы XVI в. превратились под его рукой в орган центрального правительства. «Наш собор родился не из политической борьбы, как народное представительство на Западе, а из административной нужды»,[1148] – пишет Ключевский, делая, таким образом, русское общество XVI в. безгласным свидетелем политических событий.
Этот взгляд Ключевского на русское общество с особой силой отразился в третьей части «Курса». Ключевский начинает свою вторую лекцию, посвященную крестьянской войне и интервенции начала XVII в., под заголовком «Последовательное вхождение в смуту всех классов общества». Он набрасывает искусственную схему участия «общественных классов» в том явлении, которое обозначает старым термином «смута». Вначале выступает боярство, «оно и начало смуту». Простонародье идет вслед за провинциальными служилыми людьми, «и за них цепляясь».[1149] Нет особой нужды доказывать всю порочность построения Ключевского, совершенно забывшего о движении Хлопка и фактически сведшего весь вопрос о широчайшем народном движении начала XVII в. к династическим спорам.
В краткой статье невозможно отметить другие неверные положения Ключевского, вошедшие в обиход буржуазных исторических сочинений начала XX в. Советская историческая наука давно уже отвергла ряд его положений, но одну их особенность следует подчеркнуть и теперь. Читая «Курс русской истории», мы нередко сталкиваемся с совершенно несостоятельными характеристиками, которые даны тем или иным сторонам русской действительности XI–XVII вв.
История русской культуры в «Курсе», например, в значительной мере сводится к западному и византийскому влияниям. Мы не найдем даже упоминания об Андрее Рублеве, об Иване Федорове и других великих деятелях родной культуры, тогда как Котошихин, Хворостинин и другие заняли не подобающее им место. Иными словами, хотел того В. О. Ключевский или не хотел, он замолчал лучшие достижения русской культуры.
Бедность и противоречивость философских взглядов Ключевского с особенной силой отразились в вводной лекции «Курса», рассуждающей «о идеальной цели социологического изучения». Справедливо отбрасывая мысль о неизменности «внутренних, постоянных особенностей того или иного народа», Ключевский тут же заявляет, что тайна исторического процесса заключается «в тех многообразных и изменчивых счастливых или неудачных сочетаниях внешних и внутренних условий развития, какие складываются в известных странах для того или другого народа на более или менее продолжительное время». Тут же делается и вывод: «Эти сочетания – основной предмет исторической социологии».[1150] Таким образом, изменчивое и случайное оказывается, по Ключевскому, основой социологии.
Тем не менее, было бы неправильно упрекать его в непонимании задач исторического исследования. Для научного творчества Ключевского характерен эклектизм его воззрений, способность соединить различные точки зрения. И этим объясняется то, что, красиво сказав об изучении счастливых и неудачных сочетаний, Ключевский на той же странице говорит, что «из науки о том, как строилось человеческое общежитие, может со временем – и это будет торжеством исторической науки – выработаться и общая социологическая часть ее – наука об общих законах строения человеческих обществ».[1151]
Так от изменчивых причин Ключевский вдруг переходит к признанию возможности создания подлинной исторической науки.
Современная историческая наука, основанная на методологии бессмертных трудов Маркса, Энгельса и Ленина, далеко ушла вперед по сравнению с предшествующим досоветским периодом исторической науки. Труды советских историков, археологов, этнографов, историков искусства открывают все новые и новые страницы в изучении нашей Родины. Сочинения В. О. Ключевского требуют поправок, дополнений и исправлений с точки зрения специалистов. Тем не менее, труды В. О. Ключевского – это наше наследство, лучшее достижение буржуазной науки конца XIX – начала XX в.; они заслуживают внимания и изучения.
Построения В. О. Ключевского нельзя с легким сердцем отбросить в сторону. Ведь как раз он первый нанес удар норманистской теории возникновения Русского государства, приведя данные о существовании государства на Руси уже в VIII в., задолго до появления варягов. Ключевский обладал редким даром выпуклой и образной передачи даже труднейших исторических фактов, создав, пожалуй, единственное по красоте своей литературной формы и языка историческое повествование о судьбах России.
Сейчас вышли первые три тома сочинений В. О. Ключевского из восьми. В первые томы (I–V) войдет «Курс русской истории», снабженный критическим аппаратом, позволяющим судить о той большой работе, которую провел Ключевский над текстом «Курса» в самом начале XX в. В VI–VIII томах будут напечатаны статьи Ключевского, в том числе по источниковедению и историографии. Возможно, понадобится и дополнительный – IX том.
Новое издание сочинений В. О. Ключевского отличается от более ранних изданий своим критическим характером и в то же время большей точностью передачи текста, в частности, большим вниманием к своеобразной пунктуации автора, с помощью которой он стремился оттенить свои мысли.
Комментарии к первому тому сочинений В. О. Ключевского составлены В. А. Александровым и А. А. Зиминым.
ДРЕВНЕРУССКИЕ МИНИАТЮРЫ КАК ИСТОРИЧЕСКИЙ ИСТОЧНИК (РЕЦЕНЗИЯ НА РАБОТУ А. В. АРЦИХОВСКОГО)[1152]
Древнерусские миниатюры принадлежат к числу источников, изучение которых требует затраты громадного количества времени и труда, основанного на непосредственном знакомстве с рукописями, так как лишь незначительное число лицевых рукописей более или менее фототипически воспроизведено. Да и эти фототипические издания только отчасти передают краски и рисунок подлинников и служат скорее подсобными материалами, чем источником для суждения о древнерусской миниатюре. Добавим тут же, что история русской миниатюры – почти не разработанная область. Несмотря на отдельные исследования и замечания о русских лицевых рукописях, история и взаимоотношение школ русских миниатюристов, их связь с иконописными и живописными школами остаются неясными. Совсем слабо была изучена историческая достоверность изображений, помещенных в лицевых рукописях. В науке существовало представление о крайней условности изображений в русской миниатюре, говоря проще, о незначительной исторической достоверности рисунков русских художников—миниатюристов, дававших чисто условные фигуры людей и животных, пейзажа и домов («палатное письмо») и т. д. Тем более надо приветствовать появление книги А. В. Арциховского, который изучает древнерусские миниатюры как исторический источник. Тема, поставленная в таком разрезе, разрешается впервые в нашей науке. В дальнейшем все будущие исследователи русской миниатюры будут основываться на книге А. В. Арциховского.