«Это хорошо или плохо?» — собралась спросить опешившая Света, но не успела.
— Это хорошо. Чудесно, когда человек красив не только добрыми намерениями, но и внешне. Только вы зря не высыпаетесь. Морщинку на лбу пока не видно глазами, но таким, как я, она уже сообщает о вашей утомленности.
— Леночка отличный физиономист! — с гордостью произнес профессор. — Когда мой друг Семен Макаренко услышал, что я взял себе в секретари незрячую ученицу, то списал это на мою профессиональную деформацию. Но, познакомившись с Леной, стал всерьез строить планы по тому, как бы ее у меня сманить, — Соколянский улыбнулся с явной гордостью. — Знаток человеческих душ, Антон почувствовал, насколько верно она трактует окружающие события, сколько в ней житейской смекалки и рационализма, ничуть не идущей в разрез с чистотой ее души… — Он говорил о живом человеке так, будто тот вовсе не стоял рядом, причем девочке это явно было привычно и совсем ее не смущало. — Когда-то я имел неосторожность спорить с нашим агитпропом. Вы помните плакат «Неграмотный — тот же слепой! Всюду его ждут неудачи и несчастья»? Я был возмущен таким оскорблением слепых и подал жалобу. Леночка тогда сразу поняла, что добром это не закончится, хотя формально никаких претензий по поводу жалобы мне не предъявляли. Когда меня арестовали, — профессор перешел на шепот, — именно Леночка добилась реабилитации и освобождения. Одна из моих лучших учениц, очень талантливая девочка, слепоглухонемая, которой мне удалось вернуть речь и веру в себя, переписывалась с Горьким. Леночка убедила ее пожаловаться Буревестнику на мой несправедливый арест. Лена как чувствовала, кто может помочь, и, главное, кто захочет помогать. Через два месяца заключения, когда я уже был уверен, что пропал, меня выпустили, извинившись и сняв все обвинения. Вот как бывает! И, кстати, наш Гнат Мартынович, — профессор кивнул вверх в сторону лестницы. — Он ведь тоже был уже арестован. Взял в предисловии к своему сборнику и надумал пошутить, мол, жаль, что он не граф, что не Ходкевич, а простой Хоткевич, но, мол, ему вообще-то это не мешало жить замечательную жизнь, знать множество народа, вот, мол, и с тем, и с тем когда-то был знаком. И среди прочих он упомянул Петлюру. За что, понятно, сразу был призван к ответу. Но отпустили очень быстро. Поняли, что это было шапочное знакомство и придираться не стали. Вы понимаете, что это значит? — Профессор посмотрел на Свету очень серьезно, и ей сделалось не по себе. — Значит, шанс есть всегда. Я, знаете, кем только в жизни не был — то оказался введен в состав Верховного суда по делу над Союзом Освобождения Украины, то сам стал заключенным, то уважаемый профессор — то ничто, но никогда не забываю главное — знай свое дело, люби его, работай честно, и всегда будет шанс на лучшее. Понимаете? — Света решительно не понимала, но он продолжал. — Те люди, о которых мы вам сейчас расскажем, они… Какие бы они ни были, но они любят свое дело. И делают его с полной, решительной самоотдачей… Я, кстати, набрался смелости и про них тоже написал Горькому, но тот молчит. Ходят слухи, что его практически изолировали от реальной жизни, ему нарочно не передают корреспонденцию, чтобы перестал уже опекать всех униженных и оскорбленных…
— Профессор, Светлана хотела пойти на выступление, а мы ее отвлекли. Давайте принесем извинения и перейдем, наконец, к нашему делу, — с укоризной произнесла слепая, а профессор принялся спорить.
— Выступление? Ах, да… Но разве это важно? Был бы это творческий вечер — другое дело. Вот, знаете, в 1902-м в этих самых стенах во время археологического съезда Хоткевич сотворил самое настоящее чудо. Под его руководством тут дала концерт капелла кобзарей Левобережья. Это было божественно! Это было незабываемо! Можно ли после этого всерьез относиться ко всем этим нынешним лекциям из-под палки? — Профессор так легко переключался от спокойного шепота на восторженные возгласы, что Света невольно шарахалась. Правда, Соколянского это, кажется, не слишком смущало. — Краткий доклад о забытом украинском классике. «Образовательное мероприятие», как сейчас говорят. Что в переводе означает — «Мы отметим галочкой, что вы тут были, а вы поразвлекайте публику впустую, ни в коем случае не высказав никакой глубокой мысли». Понятно, что Хоткевич — это сила. И он, возможно, даже сквозь цензуру хоть что-то передаст, но много — не позволят.
— Все равно это — знаковое событие, — не могла не поспорить Света, обругав себя мысленно за это «все равно», прозвучавшее так, будто в целом она соглашалась… — Знаковое, потому что редкое. Гнат Мартынович так долго не хотел выступать на публике…
— Не хотел? — Профессор аж закашлялся от возмущения. — Ему не позволяли! Но в чем-то вы и правы. Хоткевича так долго запрещали, что сам факт присутствия его на Съезде писателей — уже торжество справедливости. Надеюсь, это разрешит трудности, в которые он попал. Говорят, что так как украинистика нынче не в чести, издательство, успевшее пока издать два тома Гната Мартыновича, требует возврат гонорара за шесть остальных. Мыслимое ли дело? Это при том, что все статьи, научные труды, лекции Хоткевича — все это вдруг оказалось под негласным запретом. Но все же есть в нашей вселенной высший разум. Недавно кто-то из уважаемых иностранных журналистов спросил: а будет ли Хоткевич на съезде? И остальные тоже вдруг осознали: какой же украинский съезд без Гната Мартыновича? Ох и завертелись тут чинуши! Те самые, что честили и травили его, как и меня, за этот злополучный, самими ими выдуманный «буржуазный национализм». Хоткевича нашли, выдали путевку на отдых всей семьи в Одессу, пригласили выступить… Бывает же такое, а?
«Зрадники или провокаторы?» — мысленно прикидывала в это время Света. Если второе — то и ладно. Нужно просто сделать безразличное лицо, сказать, мол, на подобные темы рассуждать не собираюсь, и уйти в зал. Где надо, потом поставят галочку о Светиной благонадежности, и все забудется. А вот если второе — а на это походило больше, ведь Микола Гурович действительно рассказывал об этих людях, и девочка явно не прикидывалась слепой, — придется повозиться. И обижать нехорошо, и силы тратить неохота. Была в последние годы пятилетки замечена такая особая группа людей — зрадники. От украинского слова «зрада» — «измена, предательство». Все им было не так, все они преувеличивали и подавали в негативном свете. Да, семье Хоткевичей жилось последнее время несладко — Света знала, что дети их ходили зимой в школу по очереди, потому что имели лишь одну пару сапог на двоих, — но так жил весь поселок, и никакой «травли из-за буржуазного национализма» в этом не было. Да, Максим Горький не отвечал на их письма — но, собственно, с какой стати он должен отвечать всем вокруг, только воспаленный мозг мог усмотреть тут зловещее — «его изолировали от реальной жизни и не передают прессу». Да, Света нахмурила лоб — почему сразу «морщинка»-то, а? Главное в общении с такими людьми было не поддаться их пессимизму. Ну и не обидеть — ведь на самом деле они свернули с верной дороги из слабости, а не от осознанной тяги к вредительству.
— Профессор, прошу вас, говорите по существу! — вновь подала голос Лена.
— Да-да… Светлана, это просто чудо, что вы здесь! — Взволнованно и снова без всякой конкретики вернулся к теме профессор. — Само провидение, вот правда! Мы с Леночкой уже отчаялись связаться с вами и шли просто на выступления Гната Хоткевича.
— Э… И? — Света все еще не смирилась с тем, что пропустит выступление, поэтому нелепо показал рукой на дверь в большой зал, мол, так идемте же.
— Мы подойдем к нему после. Уверен, он уделит нам время. Он ведь много работал со слепыми. Вы знали? Учился играть у кобзаря Павла. Он должен понять нашу просьбу. А пока мы с той же просьбой обратимся к вам… Как хорошо, что ваша фамилия висела на двери малого зала. Обнаружив это, мы с Леночкой ждали, когда вы освободитесь, потом пошла толпа, мы отступили и чуть не упустили вас совсем. Повезло, что я сообразил искать вас в очереди…
— Повезло ли? Я ничего не понимаю, — честно сказал Света, уже даже не пытаясь скрыть раздражение.
— Не удивительно. Я с некоторых пор не слишком четко изъясняюсь… — с горьким смешком покаялся профессор. — Как дефектолог, кое-что смыслящий в психике, скажу вам, что это комплекс. И даже болезнь… Полгода ареста, последующее отторжение в обществе, сами понимаете… Но постараюсь вернуться к теме. О том, что нужно с вами говорить, Леночка сказал мне еще в доме «Слово», когда мы гостили у наших милых Антонины и Миколы Кулиша. Я тут же кинулся выяснять у Гуровича, как вас найти, а он пожал плечами. Сказал лишь, что Морской, возможно, знает. С Владимиром Морским я знаком как с журналистом, потому сегодня утром отправился прямиком во Дворец труда, к нему в редакцию. И даже видел его перед подъездом, но он, знаете, был слишком занят, и я счел некорректным его отвлекать. Леночка потом меня ругала за дурацкую тактичность, но когда человек так страстно общается с женой, мне кажется нелепым отвлекать его…
— Простите, вы совсем меня запутали, — мягко перебила Света. — Я верно понимаю? Чтобы найти меня, вы решили обратиться к Морскому, но он был занят спорами с Ириной…
— Нет-нет, не спорами! С чего вы взяли споры? — запротестовал Соколянский. — Еще не хватало, чтобы меня обвинили в распространении слухов о плохих отношениях в крепкой семье. Нет, как положено супругам, Морские, скажем прямо, целовались… — В глазах профессора проскочила и тут же погасла озорная искорка. — И я не мог себе позволить их прервать. А я спешил, поэтому уехал, решив, что, может, нам не так и важно вас искать. А Леночка считает, что напрасно. Мол, вы — наша последняя надежда. Вы и Гнат Хоткевич…
— Целовались? — отбросив всякое стеснение, переспросила Света. — Вы уверены, что то была Ирина?
— Конечно! Я, как истинный ценитель балета, не раз имел удовольствие наблюдать гражданку Онуфриеву на спектаклях, и даже с новым цветом волос я тоже ее видел…
— Прошу вас, хватит! — на этот раз почти что гневно произнесла Елена, и наконец стало понятно, что профессор не зря описывал ее рационализм. — Простите, Света. Профессор после своего ареста настолько привык, что бывшие знакомцы делают вид, что знать его не знают, что каждый раз, даже когда очень надо, никак не может решиться подойти и заговорить. Детям в школе, где он преподавал, заявляли на уроках, что бывший их учитель «фашист». При том, что с омерзительной фашистской идеологией профессор даже по официальному обвинению не имел ничего общего. Но нашим гражданам все равно. Было бы на первых полосах газет другое самое ругательное слово, употребляли б и его. О том, что все обвинения сняты, детям после освобождения профессора никто ничего не сказал. О взрослых я вообще молчу. Никто ничего не понимает, поэтому на всякий случай просто делают вид, что с нами не знакомы. Профессору очень сложно восстанавливать связи, поэтому он не подошел к Морскому. Он даже к своему милейшему приятелю Майку Йогансену не решился зайти недавно. Хотя уже даже к нему пришел. Но перед самой квартирой занервничал, смутился, и мы часа три просто простояли в подъезде. Хорошо, когда мы выходили, случайно встретил Миколу Кулиша. Тот первый окликнул профессора, высказал искреннюю радость, и мы снова стали завсегдатаями у добрых людей в доме «Слово». Кстати, профессор к вам бы сейчас тоже не подошел, если бы я не настояла. И, видите, вот, даже подойдя, он все никак не может начать говорить о деле. Пожалуй, я сама все расскажу. Я слышала ваш разговор с Кулишом…