— Боюсь, вы меня идеализируете. Впрочем, это вам профессор наговорил. Он очень добрый и любит петь дифирамбы всем своим ученикам.
— Но вы же сами мне рассказывали, как по одному только тону разговора поняли, что интересоваться у «знающих людей» судьбой пропавших родственников бесполезно.
— Я это для Ивана Афанасьевича сказала, — Лена перешла на шепот. — На самом деле у меня просто хороший слух. Я слышала, еще когда сидели в коридоре, ожидая приема, как в кабинете говорили про расстрел. Мол, было в том году одно решение, по которому всех бродяг-калек безродных расстреляли. Ну, потому что сами они бы не выжили — просить милостыню отныне по закону запрещали, содержать их за казенный счет было не на что, а бросать умирать негуманно… Да, примерно так и говорили, — Елене вся эта речь давалась явно с большим трудом, но она старалась сохранять спокойствие. — И добавляли сразу, мол, вот, теперь, мол, непонятно, что отвечать этим сидящим в коридоре хлопочущим, ну, может, давайте им в чем-то другом поможем, кто ж знал, что он — научное светило и что бродяги могут быть его знакомыми.
— Но как же так? — оторопела Света, ощутив, как сердце внутри груди сжалось в комок и даже заболело. — И вы не стали уточнять и спорить?
— Не стала. И профессору соврала, чтобы он не стал. И потому я вас прошу забыть про это, чтобы вы тоже ничего не натворили, — Лена говорила очень серьезно и требовательно. — Процентов 98 и две десятых, поднимая шум вокруг незрячих, вы навредите школе. Сейчас важно кардинально разграничить в сознании людей бродяг-кобзарей и слепых музыкантов, готовых приносить пользу обществу. И не только музыкантов. Мы думаем, что наши выпускники смогут учиться в вузах наравне с обычными детьми. Мы надеемся…
Она говорила еще что-то, но Света уже не слушала. Расстреляли… Калек за их покалеченность… И, чтобы сохранить других людей, смерть этих нужно попросту простить…
Чтобы не разреветься, Света решила переключиться на дело. Но тут тоже все было не очень гладко. Честно говоря, она пришла к Елене, как к провидице. От прошлых встреч осталось впечатление, что, если эта странная девушка узнает обстоятельства убийства, то сразу сможет каким-то мистическим образом назвать имя убийцы. Ну, хотя бы того, кто может им являться на 97 и три десятых процента. А выходило, мистики никакой и нет. Обычный человек с усиленным слухом. Чем это может пригодиться? Хотя…
— Елена, извините, что перебиваю, — Света постаралась говорить спокойно, но наверняка выдала себя. — Я к вам на самом деле с одним вопросом. Помните, вы сказали, что недавно, не решаясь зайти к Майку Йогансену, профессор очень долго простоял в подъезде? И вы стояли с ним.
— Конечно, помню.
— Скажите, куда отправилась девушка, которая выходила вечером из квартиры на втором этаже? Мы полагаем, что она ходила на свидание. Причем, через чердак. Возможно, кто-то ее ждал в подъезде. Или, может, вы со своим слухом могли услышать, кто ее встречал у дальнего конца дома.
— Я вас, наверное, слегка разочарую, — улыбнулась Елена. — Я не услышала бы дальний конец дома. Я не волшебница, я просто человек. И вот еще, я точно-точно знаю, что из квартиры на втором этаже тогда никто не выходил. Давайте сверим время! Это было 21 июня. Мы с профессором простояли в подъезде с 22–00 до часу ночи или даже позже. За это время в подъезде вообще не было никаких передвижений. Я уверена на 99 и четыре десятых процента. Это много.
«Вот так поворот! — только и смогла подумать Света. — И как же мы сами не сообразили?»
Одновременно с тем, как Света выкраивала время среди служебных обязанностей, чтоб переключиться на расследование убийства Милены, Морской, напротив, отлынивал от криминалистики, распределяя время в пользу газетных и личных дел.
— Опрос свидетелей подтверждает слова художника Семенко. Он в тот вечер был подтянут, бодр. Но, кстати, дрался с каким-то скульптором, я забыл фамилию, — опровергая редакционный миф о том, что в крошечной, заставленной книгами каморке завлита негде развернуться, Коля ходил взад-вперед по кабинету Морского, докладывая текущее положение дел. Шаг влево, разворот, шаг вправо — разворот.
Считалось, что хозяин кабинета предпочитает работу рядового газетчика и потому все время сбегает из редакции, но именно сейчас Морской по доброй воле погряз в вычитке статей и выходить куда-либо отказался.
— Вы слушаете вообще? — переживал Коля.
— Не сомневайтесь. Просто параллельно мне нужно привести в порядок бумаги. Не хотелось бы оставлять незаконченные дела на усмотрение моих последователей. Мало ли каких дилетантов назначат. — Морской говорил о своем будущем уходе из редакции, как о само собой разумеющемся факте.
Коля понимал, что это правильно, но, тем не менее, ему приходилось прикладывать массу усилий, чтобы не замечать трагизма ситуации.
— Как думаете, драка со скульптором важна для нас? Мог скульптор отомстить, украв билет и паспорт? Или, быть может, драка означает, что Семенко все же не был отравлен, а сам напился?
— Может, означает, — эхом повторил Морской, с серьезным видом подчеркивая что-то в очередном просматриваемом тексте и быстро набрасывая на полях какие-то слова. — Постойте! — дописав фразу, хозяин кабинета, наконец, осмыслил заданный Колей вопрос. — При чем тут скульптор? Подсыпать снотворное оппоненту и использовать его документы для совершения убийства после прилюдной драки может только сумасшедший. И потом, художники довольно часто сейчас дерутся. Это нынче можно и модно. Чуть что — обидные слова, тумак и сдача. Потом их все стремятся разнимать, а в слухах это называют дракой. Так и было? Значит, ничего серьезного. Тем более, что скульптор этот нынче всеми, кем только можно, осуждаем. Речь о прекрасном для роскошного шоколадного торта-однодневки, но не годящемся в скульптуры памятнике актрисе Юрченко?
— Именно, — подтвердил Коля. — Я понимаю скульптора, ринувшегося в драку. Конкурсная комиссия и так запретила его работу, обозвав памятник непрофессиональным, так еще и каждый псевдодруг стремится сказать гадость. Семенко обозвал памятник Юрченко позолоченной пустышкой и брякнул что-то, мол, даже в театре деревья из папье-маше куда более живые и настоящие. Еще и обозвал меня телепой.
— Вас? — удивился Морской.
— Всех «обывателей, ничем прекрасным не интересующихся и потому слепых к искусству, всех, кому памятник Юрченко показался красивым». Я в их числе.
— Ну… — Морской с сожалением развел руками, — Тут уж кто на что учился. В любом случае этот эпизод ничего не означает. Весь город разделился на тех, кому нравится памятник, и кому нет. Враждующие лагеря клеймят друг друга, искажая все смыслы. Я слышал, например, что «кто осуждает памятник, тот, стало быть, не любит актрису, то есть ненавидит искусство, то есть гад, вредитель и предатель родины».
Вспомнив, что последнее высказывание, в общем-то к нему вполне применимо, Морской снова посерьезнел и взялся за бумаги на столе.
— А раньше вы все это прочитать никак не могли? — расстроился Коля. — Я ведь к вам не просто поговорить пришел. Я правда верю в вас, как в консультанта. Вы обещали помогать следствию… В конце концов именно поэтому вы все еще на свободе.
— Я помогаю, — парировал Морской. — По мере сил, а их сейчас немного. И, кстати, раньше я, конечно, все это уже читал, но реагировал не точно. Мой вам совет: всегда, в любое время, делайте свою работу так, будто по ней потомки будут судить об уровне вашего профессионализма и ваших личных качествах. И стройте жизнь примерно так же. И…
— Так вы считаете, мы можем верить истории Семенко? — Коля часто-часто заморгал и нарочно сменил тему разговора. — По его версии, после драки, он чаевничал с сочувствующими, но почти и не знакомыми ему людьми, беседуя о сложностях искусства и, почему-то, о том, на какие ухищрения пошел мальчишкой Дунаевский, чтобы иметь право жить в Харькове. В процессе этой беседы неизвестный преступник опоил Семенко снотворным, похитил проездной талон и паспорт, пробрался в поезд, чтобы убить Милену, а потом вернулся назад и подбросил паспорт на место? Нужно проверить алиби у всех, кто участвовал в проводах…
— Нужно, — легко согласился Морской. — Проверьте, будьте так любезны, без меня. Я собирался повидаться с дочкой. Она как раз сейчас придет из школы.
Напомнить в ответ на эту просьбу об обязанностях консультанта следствия и договоре о помощи у Николая не хватило силы воли, поэтому вскоре Морской уже трясся в полупустом трамвае.
С Ларисой все было понятно — напомнить про отцовскую любовь, взять обещание прилежно заниматься, не прогуливать музыкальные занятия и сообщить, что, может быть, папе Морскому суждено будет уехать. А вот с Двойрой разговор, конечно, будет сложным. Рассказывать о происшедшем ей нельзя, но, в то же время, просто даже в целях ее собственной безопасности, бывшая жена должна была знать, в чем Морской может быть обвинен. Двойра давно уже была замужем за их общим другом и одногруппником по медицинскому институту, стариной Яковом Кировым, давно, кроме Ларочки Морской, растила еще и маленького Женю Кирова, потому неприятности Морского не должны были по ней ударить, но все же. Первый раз в жизни Владимир жалел, что сохранил с Двойрой дружеские отношения и с самого момента развода исправно навещал и регулярно водил на интересные прогулки дочь.
На остановке Морской встретил Якова. Тот недоверчиво косился на трамвай, не зная, в какую сторону должен ехать.
— Избаловали тебя на работе! — подмигнул Морской, здороваясь. — Привычка к личному автомобилю расслабляет и лишает навыков элементарного передвижения по городу.
— Это точно. Я, кстати, к тебе еду. В редакцию. Потому и на трамвае, чтобы незаметно. К нам вчера заходил Хаим. Мы все знаем.
— Отлично! Я никак не мог придумать, как все вам объяснить, а тут такое дело.
— Пройдемся? — предложил Яков. И почему-то потянул Морского не вниз по Лермонтовской, где жил, а к конечной трамвая, в сторону кладбища.