Но я заметил запинку и почти не сомневался, что она собиралась сказать «так я и сделала».
Я решил перенести театр действий на территорию противника.
— Понимаю, — сказал я самым любезным тоном, — так вы, значит, тоже получили такое письмо?
Эме Гриффитс была не из тех женщин, которые опускаются до лжи. Она залилась румянцем, чуть помолчала, покраснела и сказала:
— Ну да. Но не позволила себе раскиснуть из-за подобных мерзостей.
— И много их там было? — спросил я участливо, как подобает товарищу по несчастью.
— Достаточно. Думаю, как и у всех. Бред сумасшедшего. Я с первых строк поняла, что это такое, и тут же выбросила его в мусорную корзину.
— Вам не пришло в голову отнести его в полицию?
— Тогда не пришло. Я подумала: чем меньше об этом говорить, тем лучше.
Меня так и подмывало обличающим тоном добавить: «нет дыма без огня!» Но я удержался. Чтобы избежать соблазна, я вернулся к разговору о Меган.
— Вам что-нибудь известно относительно финансового положения Меган? — поинтересовался я. — Я спрашиваю не из праздного любопытства, просто хочу знать, не придется ли ей теперь искать работу.
— Не думаю, что это так уж необходимо. Вроде бы у нее есть небольшой доход с суммы, оставленной ей бабушкой — матерью первого мужа миссис Симмингтон. И потом, Дик Симмингтон в любом случае не выкинет ее на улицу — даже если бы бабушка ничего ей не оставила. Тут важен сам принцип.
— Какой именно?
— Трудиться, мистер Бертон. Это основа основ. Самый страшный грех — это праздность.
— Сэр Эдвард Грей, — сказал я, — наш министр иностранных дел, был исключен из Оксфордского университета за неисправимую леность. Я слышал, что на герцога Веллингтона[73] учебники тоже наводили тоску. А вам не приходило в голову, мисс Гриффитс, что вы не могли бы сейчас ездить в Лондон поездом, если бы юный Джордж Стефенсон[74] активно участвовал в молодежном движении, а не болтался на кухне у матери, где исключительно из праздного любопытства наблюдал за свойствами кипящей воды?
Эме только иронично усмехнулась.
— У меня тоже есть своя теория, — продолжал я, входя в азарт. — Большей частью великих изобретений и гениальных открытий мы обязаны праздности, добровольной или вынужденной. Человеческий ум предпочитает питаться с ложечки чужими мыслями. Но когда он лишен этой пищи, он начинает, пусть неохотно, мыслить самостоятельно, а такое мышление, заметьте, весьма нестереотипно и может дать ценные результаты. Кроме того, — продолжал я, прежде чем Эме успела снова фыркнуть, — тут есть и эстетическая сторона.
Я извлек из письменного стола репродукцию с моей любимой китайской картины. На ней изображен старик, который сидит под деревом и делает из шнурка «корзиночку» на пальцах своих рук и ног.
— С выставки китайской живописи, — сказал я. — Меня она поразила. Взгляните на название! «Старик, предающийся праздности».
Но моя прелестная картина не произвела никакого впечатления.
— Всем известно, — сказала Эме, — что представляют собой китайцы.
— Вам не нравится? — спросил я.
— Откровенно говоря, нет. Признаться, я не очень-то интересуюсь искусством. А ваша позиция, мистер Бертон, это позиция большинства мужчин. Вы не хотите, чтобы женщины работали — боитесь конкуренции.
Я опешил. Так она, оказывается, феминистка!
Эме, вся раскрасневшись, продолжала настаивать на своем:
— Вы не допускаете мысли, что женщина тоже хочет иметь профессию? Вот и мои родители считали это блажью. Я так мечтала стать врачом. А они не пожелали оплачивать мое обучение. Хотя охотно делали это для Оуэна. А ведь из меня получился бы прекрасный врач, куда лучше, чем из Оуэна.
— Очень вам сочувствую, — сказал я. — Когда сильно чего-то желаешь…
Она тут же меня прервала:
— Я сумела это пережить. У меня есть сила воли. Я живу полной и активной жизнью, и совершенно ею довольна. Таких счастливчиков в Лимстоке очень немного. У меня масса дел. И я категорически не согласна с этим глупым старым предрассудком: будто место женщины — только ее дом.
— Простите, я не хотел вас обидеть. Я имел в виду совсем другое. Меган как раз совсем не похожа на домоседку.
— Не похожа, бедняжка. Боюсь, что она так нигде и не найдет себе места. — Эме успокоилась и снова заговорила своим обычном тоном: — Ведь ее отец, вы же знаете…
Она сделала паузу, и я поспешил этим воспользоваться:
— Нет, не знаю. Все чуть не шепотом говорят «ее отец» и замолкают. Что же такое он натворил? И жив ли он?
— Этого я не знаю. И вообще ничего конкретного сказать не могу. Известно только, что он был совсем пропащий. Говорят, сидел в тюрьме. Он был не совсем нормален… Так что меня не удивляет, что и Меган не вполне…
— Меган вполне нормальна, — возразил я. — И я уже говорил, что считаю ее умной девушкой. И сестра моя того же мнения. Кстати, Джоанна очень полюбила Меган.
— Вероятно, вашей сестре здесь очень скучно.
По ее неестественно сдержанному тону я кое-что понял: Эме Гриффитс недолюбливала мою сестру.
— Мы все тут удивляемся, почему вы забрались в такое захолустье.
Это был вопрос, и я на него ответил:
— Предписание врачей. Мне велели уехать в тихое место, где никогда ничего не происходит. — Помолчав, я добавил: — Однако Лимсток оказался не таким уж тихим.
— Да уж, — озабоченно сказала она, собираясь уходить. — Этому надо положить конец. Мы не можем больше терпеть всю эту грязь.
— Разве полиция не принимает меры?
— Полиция полицией, но я считаю, что и мы все должны за это взяться.
— У нас для этого меньше возможностей.
— Чепуха! Мы наверняка гораздо сообразительней. Главное — решиться.
Коротко попрощавшись, она ушла.
Когда Джоанна и Меган вернулись с прогулки, я показал Меган мою китайскую картину.
— Изумительно! — сказала она восхищенно.
— Вот и я так считаю.
По уже знакомой мне привычке она наморщила лоб.
— Но это трудно, верно?
— Предаваться праздности?
— Нет, не предаваться праздности, а получать от нее удовольствие. Ведь для этого надо быть очень старым.
— Тут как раз и изображен старик, — сказал я.
— Нет, не в этом смысле. Не годами старый, а…
— Ты имеешь в виду, — сказал я, — что надо достичь определенного уровня культуры, чтобы уметь взглянуть на это именно так? Достичь утонченности мысли? Ну что же, я готов отточить твой ум, Меган. Прочту тебе сотню стихотворений, переведенных с китайского.
К концу того же дня я встретил на улице Симмингтона.
— Вы не возражаете, если Меган немного побудет у нас? — спросил я. — И Джоанне веселее. Ей иногда одиноко без друзей.
— Кто? Меган? Да-да, очень любезно с вашей стороны.
Я почувствовал к Симмингтону неприязнь, которая с этой минуты уже не покидала меня. Он явно забыл о Меган. Пусть бы он открыто невзлюбил ее. Бывает, что мужчина ревнует жену к ее ребенку от первого брака. Но он не то чтобы невзлюбил Меган, он просто едва замечал ее. Так обычно человек, не любящий собак, относится к домашнему псу. То есть замечает его, лишь случайно об него споткнувшись (естественно, при этом чертыхнувшись). Изредка может похлопать по спине — если пес подвернется под руку. Полное равнодушие Симмингтона к своей падчерице очень меня раздражало.
— Что вы намерены делать с Меган? — спросил я.
— С Меган? — Такого вопроса он не ожидал. — Что ж, будет жить здесь, как и раньше. Это же ее дом.
Моя бабушка, которую я очень любил, часто пела под гитару старинные песни. Я вспомнил, что одна из них кончалась так:
Чужой я тут,
И мой приют
Лишь в сердце у тебя.
Я пошел домой, тихонько напевая эту песню.
Мы только что кончили пить чай, когда пришла Эмили Бартон. Ей надо было сказать нам что-то насчет посадок. Мы около получаса провели в саду, а потом по пути к дому она; понизив голос, вдруг спросила:
— Надеюсь, девочка не слишком тяжело переживает весь этот кошмар?
— То есть смерть матери?
— Ну конечно… Но я имела в виду причину.
Я изумился и решил узнать, что же имеет в виду сама мисс Бартон.
— Вы думаете, что в письме была правда?
— О, конечно нет! Я убеждена, что миссис Симмингтон никогда… Что он не… — Хрупкая Эмили Бартон порозовела от смущения. — Конечно, все это ложь. Но может, это кара?
— Кара? — ничего не поняв, переспросил я.
Эмили Бартон стала теперь густо-розовой и еще больше стала похожа на фарфоровую пастушку.
— Меня не оставляет чувство, что все эти ужасные письма и все горе, какое они причинили, посланы нам с определенной целью..
— Да уж, цель тут очевидна, — сказал я мрачно.
— Нет-нет, мистер Бертон, вы не так меня поняли. Я не говорю о заблудшем создании, которое их пишет… Я хочу сказать, что это божественный промысел… чтобы пробудить в нас сознание нашей греховности.
— Полагаю, Всевышний избрал бы для этого менее гадкий способ, — заметил я.
Мисс Эмили тихо сказала, что пути Господни неисповедимы.
— Нет, — возразил я, — мы слишком склонны приписывать Богу зло, которое творим сами. Скорее уж стоило бы сослаться на дьявола. А Богу незачем нас карать. Ведь мы только и делаем, что караем друг друга.
— Одного я не могу понять: что заставляет этого человека делать подобные вещи.
Я пожал плечами.
— Конечно, у него что-то с психикой.
— Как печально!
— Это не печально. Это попросту черт знает что! И я даже не стану извиняться, потому что именно это и хочу сказать.
Краска сбежала со щек мисс Бартон. Теперь она была очень бледна.
— Но почему, мистер Бертон, почему? Что за удовольствие можно от этого получать?
— Этого мы с вами, к счастью, не понимаем.
Эмили Бартон понизила голос:
— На моей памяти ничего подобного здесь не бывало. Мы жили мирно и счастливо. Что сказала бы моя дорогая мама? Слава Богу, что она избавлена хотя бы от этого.