— Чего я-то? — обиженно проговорил Глеб. — Ну, и не корми, пойду вон в вареничную, да и поужинаю…
— Так, стоп! — очнулся Верещагин. — Никто никуда не идёт, все сидят тихо и слушают мою команду. Аркадий!
— Да, хозяин! — домовой вытянулся в струночку.
— Через сорок минут подай, пожалуйста, ужин на пятерых. И предупреди Софью. Глеб, некоторые даты мне нужно будет уточнить, но в принципе всё, что я знаю о Елене, в том числе — о её жизни после нашего расставания, я расскажу. Влад, запишешь основные пункты, чтобы инспектор не отвлекался? Отлично. Тогда так… Мы поженились в 2170 году в Москве, а годом позже родились близнецы.
— То есть, им сейчас четырнадцать? — уточнил Суржиков.
— Почти. Будет в июле. Когда им было по четыре года, Елена от нас ушла. Я был в отъезде, тогда расследование завело меня в Карелию, а когда вернулся, дома нашел только мальчишек и совершенно незнакомую мне женщину, сказавшую, что она временная няня, нанятая для них матерью. Она оставила записку…
— Записка сохранилась? — перебил Новиков.
— Нет. Я тогда разозлился и сжёг её, даже и не знаю, откуда у меня стихии огня хватило, чтобы спалить листок… и то, на чём он лежал.
— Я так понимаю, ты тогда и стол поменял, — усмехнулся инспектор.
— И шторы, — вернул ему ухмылку Алекс. — Это называется «Сгорел сарай, гори и хата».
— Понятно. И искать сбежавшую мамашу ты, конечно, не стал? А что в записке-то было?
— Что-то вроде того, что она теряет способность к самовыражению и лучшие годы жизни. Неважно. Другое существенно: три года назад Елена появилась здесь. Удачно, что близнецы в это время были в Степи, в археологической экспедиции вместе с моим братом.
— Они её помнят?
— Конечно. Я и не скрывал ничего, ну, только сказал, что мы очень поссорились, а её пригласили сниматься в голографическом фильме.
— Понятно, — покивал Суржиков. — Может, и зря не рассказал, как дело было…
— Неважно, — отрезал инспектор. — Итак, Елена Мейзенштольм появилась здесь летом 2182 года?
— В июне, — кивнул Алекс. — Только тогда она ещё не была Мейзенштольм, носила девичью фамилию, Прокудина. Она пришла вечером…
Верещагин прикрыл глаза, и перед ним, словно наяву, встала картинка: стучит дверной молоток, он отворяет дверь, и на пороге стоит Елена. Алёна. Леночка… Чуть похудевшая, с шальным блеском голубых глаз, под которыми появились еле заметные морщинки; белокурые волосы коротко подстрижены, только справа длинная прядь свисает почти до подбородка. Она спрашивает: «Пустишь? Я ненадолго, не бойся», и от её чуть хрипловатого голоса внутри поднимается такая жаркая волна, что даже больно становится глазам.
Тряхнув головой, он договорил:
— Лена попросила подписать документы на развод. Она ни на что не претендовала, я подписал, и она снова пропала на два года. Появилась почти год назад, в июле…
— Детей дома снова не было?
— Были! К счастью, здесь тогда гостила Катя, племянница, они играли вместе и не заинтересовались, кто пришёл. Впрочем, у нас договорённость: ко мне могут прийти клиенты, поэтому Стас и Сергей не выходят, если я их не зову.
— Понятно. И зачем она пришла?
— Просила деньги в долг, на год.
— Много?
— Немало. Двести тысяч дукатов.
Никонов непочтительно присвистнул.
— И что?
— Я взял время подумать, и через пару дней отдал ей эту сумму, наличными. Говоря честно, я был готов к тому, что денег этих больше никогда не увижу, но совсем недавно, в марте, они вернулись на мой счет — все двести тысяч. Без какого-либо сообщения.
— Лихо, — оценил Суржиков. — Повезло тебе с бывшей женой, шеф…
Пожав плечами, Алекс повернулся к инспектору:
— Скажи мне, ты считаешь меня в числе подозреваемых?
— Полагалось бы… Согласись, ты очень удобная для этого фигура: живёшь рядом с местом преступления, тела тебе, можно сказать, на порог выложили. Само собой, ты имеешь право не любить бывшую жену, а уж её нового мужа так и вовсе люто ненавидеть.
— В этом нет логики, — заметил Суржиков.
— В жизни её вообще немного, — парировал Глеб. — Хотя, может быть, у тебя есть алиби? Если верить экспертам, то Оскара Мейзенштольма убили между полуночью и пятью утра двадцать третьего апреля, а его жену — между шестью и десятью часами вечера двадцать седьмого.
— Двадцать третье и двадцать седьмое… — Верещагин почесал затылок и полез в ящик стола, чтобы вытащить оттуда наполовину исписанный блокнот. — Сейчас проверим. У меня, видишь ли, на каждое дело заведена отдельная тетрадка, вот эта как раз по расследованию истории о мошенничестве с банковскими облигациями. И занимался я этим расследованием ровно неделю, между двадцатым и двадцать седьмым. Вчера как раз и отчёт клиенту отправил… — Тут он оторвался от блокнота, с некоторым удивлением воззрившись на Никонова. — Это что же, вчера только всё и началось?
Тот только пожал плечами.
— Ладно… Так вот, насчет алиби: у меня их куча. Я просто ими битком набит.
— А поподробнее?
— С двадцать второго по двадцать четвёртое апреля я был в Вятке по делам расследования. Жил в гостинице «Центральная» в одноместном номере. Вернулся двадцать пятого утром на поезде. Конечно, ты можешь сказать, что никто не отменял междугородние порталы, но там-то регистрируется каждый проходящий.
— Как и в поездах, тут ты прав. А двадцать седьмого вечером?
Тут Алекс широко улыбнулся:
— А двадцать седьмого вечером я был в ресторане «Прага» на праздновании дня рождения секунд-майора Ухтомского из Мещанского отделения городской стражи.
— Вот и славно, — невозмутимый Новиков пометил что-то в блокноте. — Значит, я могу обсудить дело с тобой в роли консультанта.
— С полной взаимностью! Поскольку у нас тоже новое дело, может, ты что присоветуешь. Только поедим сперва… Аркадий!
— А? — отозвался с подоконника домовой.
— Ужин будет сегодня?
— Так ведь Софьи Григорьевны нету ещё, не пришла. Волнуюсь я, хозяин! — усеянная веснушками физиономия домового и в самом деле выражала беспокойство. — Вы б её встретили, что ли? Темно уже, мало ли, кто лихой набежит?
— Куда ж мы пойдём ей встречать? Я даже и не знал, что Софья ушла куда-то… А что Макс говорит? Ма-акс! — взревел Верещагин.
— «О нет, не знак бездушья — молчаливость! Гремит лишь то, что пусто изнутри», — возведя глаза к потолку, продекламировал бывший актёр.
Инспектор сидел в кресле и беззвучно хохотал, прикрывая лицо ладонью.
Отводки сирени были небольшими, сантиметром тридцать длиной, и казались ужасно хрупкими. Всю дорогу от Сиреневого сада до портального перехода Софья волновалась, как бы их поудобнее пристроить, чтобы, не дай Бригита, не повредить почки с уже отчётливыми наклюнувшимися листочками. Конечно, Колесников ворчал, что пересаживать отводки поздно, нужно было в начале апреля, никакой магией несвоевременность пересадки не заполируешь… Потом смягчился, сам лично завернул небольшие пока ещё корешки во влажную ткань и надписал ярлычки, приговаривая:
— Вот, четыре сорта тебе даю. Смотри, это «Мэйденс Блаш», розовая, немахровая — твой домовой просил, чтобы были пятилепестковые цветочки? — тут селекционер усмехнулся в густые усы. — Вот здесь и будет искать. А пахнет она!.. Это «Карпе Диэм», она махровая, морозостойкая, голубая. Это «Жильбер» — тёмная синевато-лиловая, очень красивый цвет. Этот куст будет высокий, так что гляди, чтобы он никого не притенял. А это вот, — и он с гордостью повертел в руке красновато-коричневый толстенький прутик, — это «Красная Москва», пурпурные кисти будут прямо огромные.
— Спасибо, Леонид Алексеевич! — прижимая ладони к груди, сказала Софья. — Вот как зацветёт, я вас приглашу смотреть!
— Ладно, ладно… О псковском саде как, жалеешь? Загубят ведь.
— Загубят, — согласилась она. — Но мне себя и Макса жальче, сад я заново выращу, а себя бы из кусков не собрала. Вы же знаете…
— Знаю, Сонюшка, — он неожиданно погладил её по голове, как маленькую. — Ладно, отправляйся, а то время позднее, и так по темноте пойдёшь. Может, тебе экипаж вызвать?
— Не-не-не, — со всей возможной убедительностью сказала она, пятясь. — Не надо. Тут до портальной пять минут ходу, и там мне от Цветного бульвара минут пятнадцать, какой ещё экипаж?
«Ну, не пятнадцать, — думала Софья, стараясь идти как можно быстрее и шарахаясь от тёмных арок и подворотен. — Ну, предположим, двадцать минут, и всё равно — ничего страшного. Уже больше, чем полдороги прошла, вот и Сретенка с её огнями, ресторанами, кафе, магазинами, витринами, толпой… Всё, добежать до конца переулка, и вот он, дом!»
Она споткнулась о камушек, зажмурилась, удерживая равновесие, а когда открыла глаза, перед ней соткались из тёмных теней пустого двора две кривые, искажённые фигуры. Перехватив поудобнее пакет с саженцами, Софья оглянулась и увидела, что за спиной у неё тоже двое, в таких же чёрных куртках с капюшонами, натянутыми почти до бровей.
— Куда же ты спешишь, цыпочка? — ухмыльнулась гадкая рожа. — И что это ты такое тащишь, покажи дядям.
— Тю-ю, Крыса, тут прутики какие-то!
— Ты что, училка и розги домой несёшь?
— Для извращений, небось! Свин, гляди, ну точно, для извращений!
Они обступили Софью, подходя всё ближе, сжимая круг и перекидываясь фразочками, словно мячиком. Женщина прикусила губу. Потом вдруг рассмеялась и сказала ласково:
— Извращений хотите, значит? Ла-адно…
Миг — и стебли травы, ставшие вдруг прочнее канатов, обвили их ноги, не давая сделать и шага. Вожак, обозванный Крысой, попытался выдернуть ступни, но покачнулся и сел. Растения тут же закрутились вокруг его пояса, сковали колени и стали подбираться к шее. Крыса заорал от ужаса, и по его штанам поползло позорное мокрое пятно.
Софья протянула руку к кусту боярышника, и в её руке оказались несколько прутьев. Взвесив их на руке, она повернулась к толстяку и повторила с улыбкой:
— Значит, извращений?
Получив удар розгами по заду, Свин тоненько взвизгнул и упал на четвереньки.