Я присел, чтобы рассмотреть его поближе. Снизу на плите заметил еще несколько отметин. Сперва принял их за царапины и следы от инструментов, которыми экспонат вырезали из скалы, но, приглядевшись, разобрал символы. Кривой квадрат с пустым верхним углом, треугольник с закругленными углами, две косые параллельные линии. Круг, перечеркнутый посередине чертой, полумесяц. Завершал ряд еще один незамкнутый в нижнем углу квадрат, линия в котором изгибалась внутри несколько раз, образуя подобие лабиринта.
Мир вокруг потерял четкость. Все, кроме фрагмента скалы, заволокло пеленой. Послышались равномерные щелчки и вздохи аппарата искусственного дыхания, пронзительный писк кардиомонитора, отрывистый треск еще какого-то механизма, поддерживающего жизненные функции моего отца. В нос ударил запах антисептика, которым мы поливали руки всякий раз перед тем, как зайти в палату. В ладонях почувствовалось тонкое больничное одеяло – в реанимации было холодно, и отца старательно укутывали. Сердце затрепетало. Я хотел встать, но меня повело, и я плюхнулся на задницу. Поднял голову, но по-прежнему видел перед собой лишь символы на камне. Вспомнилось, с каким выражением на лице отец тыкал пальцем в эти рисунки – и какое нескрываемое разочарование читалось у него в глазах.
Габриэль схватил меня за плечо, возвращая в реальность.
– Что такое? Что случилось?!
– Поскользнулся, – сказал я, вставая на ноги. – Присел на корточки посмотреть поближе и упал. Ничего страшного.
– Ты это хотел увидеть, да? – Габриэль махнул в сторону витрины с камнем. – Дай угадаю: отец рассказал свою любимую байку про Трупорота и про таинственное захоронение на востоке? Так?
– Ага.
– Ты ведь в курсе, что он все придумал?
– Откуда тогда взялся камень?
Я кивнул на витрину.
– Это обычная плита с рисунками. В ней нет ничего волшебного.
Такая безапелляционность, надо сказать, обескураживала.
– Ну не знаю… – протянул я. – Выглядит круто. У нас в Нью-Йорке ничего подобного нет.
Габриэль пожал плечами.
– А что за рисунки внизу? – спросил я.
– Какие еще рисунки?
– Вот эти.
Я показал на иероглифы в нижней части камня.
Габриэль наклонился, приглядываясь.
– Кто-то, наверное, выцарапал ножиком. Что про них пишут на табличке?
– Ничего.
– Вот видишь.
Возникло искушение рассказать ему, что рисунки я вижу не впервые. Но признаваться в том, что иероглифы показывал ныне покойный отец сразу после того, как очнулся в реанимации, было бы чересчур пафосно и мелодраматично.
Поэтому я произнес:
– Наверное, ты прав. Пойдем посмотрим, чем занимаются наши дамы?
13
Шагая по Сошихолл-стрит мимо витрин с дорогой одеждой, обувью и бутылками со спиртным, я все-таки не вытерпел и спросил у кузена, правда ли тот уверен, что его отец выдумал историю про Трупорота.
– Не то чтобы выдумал… – ответил Габриэль. – Просто папа любит книги, и он вполне мог вычитать байку про подобное чудовище. А вот король, о котором он рассказывал, Риддерх, был настоящим и правда жил в замке на Дамбартонской скале.
– А Мерлина не было? – уточнил я.
– Вообще в здешних местах ходят легенды о том, что Мерлин к нам заглядывал, – возразил Габриэль. – Как там говорят? Хочешь соврать – скажи немного правды?
– Тогда это не вранье, – пожал я плечами. – Это история.
Габриэль отвечать не стал.
14
Весь оставшийся день, пока мы гуляли по городу, ужинали в кафе, а потом ехали обратно до Гринока мимо Дамбартонской скалы, я невольно размышлял про увиденные символы. Насколько помнилось, в музей Вест-Энд отец нас не водил. Более того, он и сам там не бывал. Впрочем, кто его знает… По крайней мере, он никогда не рассказывал, хотя, например, про поход в Лувр во время очередной командировки он трезвонил без конца.
Вечером, за ужином, делясь впечатлениями о музее, я решил спросить у матери напрямую.
– Там столько всего интересного. Вы с папой туда ходили?
Прошел год со дня его смерти, но стоило упомянуть отца – и мамины глаза опять заблестели от слез, а щеки раскраснелись. Прежде чем ответить, она взяла салфетку и промокнула лицо.
– Нет, – сказала наконец она, кладя салфетку на стол. – Я, кажется, ездила туда на школьную экскурсию. Не помню даже, сколько мне было лет. Совсем еще крохой.
– А папа? – уточнил я. – Его тоже возили в музей?
– Не знаю, – пожала она плечами. – Может быть. Он никогда не рассказывал. А что?
– Просто интересно, – отмахнулся я. – Вы часто водили нас по музеям, когда мы были маленькими.
– А чем еще развлекать детей в дороге? – улыбнулась она. – Хотя изначально, в «додетскую эпоху», как мы это называли, мы с отцом больше ездили по пикникам и танцам.
Возможно, отец бывал в музее школьником, тогда он и увидел загадочные символы, вырезанные в основании каменной плиты, а потом, под воздействием наркоза, невольно про них вспомнил. Все-таки человеческий мозг – чрезвычайно сложный и чувствительный орган; в пору стресса он способен выкинуть что угодно – нельзя предугадать его реакции.
И все же в отцовском поступке мне чудилась скорее мольба, нежели причуда: словно он, невзирая на странность своего поведения, пытался что-то сказать мне, только облек в непонятные для меня символы.
15
Вернувшись в Гринок, мы отвезли маму, Маккензи и Лесли к Стюарту и Бетти, а сами поехали к Габриэлю домой, чтобы, по словам кузена, посвятить бестолкового американца во все тайны употребления односолодового виски. Габриэль с Лесли жили возле реки. У домов вдоль берега имелись огромные террасы, которые уходили вниз по склону.
Габриэль, оставив машину во дворе, пригласил меня в гостиную, где я горой свалил покупки на диван, а затем провел в сад, куда выходили высокие окна от пола до потолка. Кирпичная дорожка провела нас сквозь цветущие кусты к деревянной хижине. Над дверью висела написанная от руки табличка: «ЛОГОВО ГЕЙБА»; под ней художник изобразил стилизованный рог, откуда лилась жидкость.
Внутри справа была короткая барная стойка, за которой располагались полки, заставленные бутылками с виски, водкой и бурбоном приличных сортов. Во всю стену висело зеркало, отчего помещение казалось вдвое больше, чем на самом деле. В левой части комнаты за круглым столом стояли четыре стула. В углу блестел хромированный музыкальный автомат. На стенах висели плакаты и вымпелы местной футбольной команды «Гринок Мортон», а между ними – фотографии Лесли и Габриэля из отпуска.
Габриэль зашел за стойку и принялся выбирать бутылку.
Я присел на высокий табурет и сказал:
– Здорово тут у тебя!
Габриэль оглянулся через плечо.
– Правда? Мы с Лесли сами все это сделали.
– Просто фантастика! – искренне признался я.
– Любим посидеть здесь вечерком или позвать в гости друзей.
– Похоже на одно место, куда водил меня отец, – вспомнил я. – У него на работе был приятель, тоже родом из Шотландии. Однажды вечером отец решил забрать у него какие-то документы и взял меня с собой. Мне тогда было лет тринадцать или четырнадцать. Этот парень пригласил нас в подвал, где тоже оборудовал себе бар, только не такой крутой, как у тебя. Отцу предложили выпить. Не знаю, что именно, но отец сказал, что вкус у его приятеля отменный. Мне налили имбирного эля, причем из самого настоящего диспенсера, какие стоят в барах: ну, знаешь, такой со шлангом и с кнопками. Я был в восторге. Во время войны этот парень служил в авиации; у него на стенах висели фотографии с самолетами. Мы просидели там целый час, болтали о всяких пустяках. Я чувствовал себя ужасно взрослым.
– Ага. – Габриэль кивнул. Он взял три бутылки и выставил их на столешницу. – Имбирный эль у меня тоже есть, но, думаю, настала пора попробовать что-нибудь покрепче.
Из-под стойки он достал пару стаканов для виски и небольшой кувшин с водой. Открыл одну из бутылок и щедро налил из нее. Добавил каплю воды. Я взял ближайший стакан и понюхал. В нос ударил резкий, сдобренный медом запах, хорошо знакомый по семейным праздникам. Отец всегда выступал в роли бармена, а я – в качестве официанта. Мои обязанности заключались в том, чтобы собирать заказы у гостей и передавать отцу на кухню, а тот разливал напитки из винного шкафа. Я брал столько бокалов, сколько мог унести за раз, и раздавал гостям, а потом бежал обратно на кухню. Для некоторых приятелей отец мог припасти особый ликер, и я обязательно сообщал об этом гостю.
– Ну, за встречу, – сказал Габриэль, поднимая стакан.
– За встречу.
Я повторил его жест.
Виски обожег язык и покатился по горлу в желудок, где взорвался огненным шаром. Глаза заслезились, я закашлялся и поставил полупустой стакан на стойку.
– Ты говорил, что не слишком любишь виски, – удивился Габриэль.
– Ага, поскольку никогда его не пил, – ответил я. – Что, к слову, странно, потому что на домашних посиделках только его и наливали.
– Пей медленнее, – велел Габриэль. – Ты же хочешь распробовать?
– Ладно.
Я отпил глоток поменьше и ощутил на языке вкус меда, смешанного с чем-то древесным, почти горьким. Описал свои впечатления Габриэлю.
– Это торф, – пояснил тот.
Я кивнул, пробуя еще.
Вкус казался совершенно непривычным, он обволакивал рот совсем не так, как напитки, которые доводилось пробовать прежде. Я не был большим любителем алкоголя, поэтому в голову мне вдарило сразу, не успел я опустошить первый стакан. Бар со всей обстановкой расплылся перед глазами, предметы потеряли четкость. Внутри меня будто ослаб тугой узел.
Я произнес:
– Ладно… Что не так с байкой про чудовище?
Габриэль поднял бровь.
– Ты про Трупорота?
– Ага, – кивнул я. – В музее мне показалось, она тебе не нравится.
– Да нет, – пожал тот плечами. – Отец всегда любил старые легенды.
– Мой тоже, – признался я.
– Эта история, про Трупорота… ты ведь понял, про что она на самом деле?