Как по мне, прав был Элиот, когда сказал: „Такая свобода внутри“[6]. Я прожил в горах двенадцать месяцев. Во время предыдущих вылазок мне запомнилось несколько заброшенных хижин. В одной из них и обосновался. Устроил там базу, гадая, додумаются ли мать с отцом искать меня в здешних краях. Убедившись, что родителей можно не ждать, я перебрался дальше: вторая хижина сохранилась лучше и больше подходила для зимовки. Рядом с ней стоял навес, под которым кто-то сложил дрова, их хватило бы до самой весны. Если честно, я боялся, что рано или поздно объявится хозяин и выставит меня прочь. Что делать в таком случае, я не представлял.
Однако никто так и не пришел, и я прожил там до конца срока. Каждый день начинался с того, что я собирал дрова, ставил ловушки на мелкую дичь, добывал съедобные растения, ловил рыбу и обустраивал хижину, чтобы та выдержала непогоду. При этом я старался найти время на Йейтса и написать пару стихотворений. Я захватил с собой несколько блокнотов и горсть карандашей. Где-то вычитал однажды, что Вергилий поутру писал десяток строчек, а к вечеру сокращал их до двух… Я решил последовать его примеру.
Приходилось нелегко. Еды не хватало; дел было много, и неважно, болен ты или здоров. Йейтс вскоре приелся, а других книг взять было негде. Мои собственные стихи получались скучными и убогими. Я мог бы уйти, найти дорогу в Бойсе, но отчего-то казалось, что стоит переступить границу любого населенного пункта, как меня тут же найдет отец.
Пришла зима, и стало еще хуже. Похолодало. Уже в метре от печки воздух становился ледяным. Целыми днями напролет валил снег, засыпая крышу. Однажды ночью в дом ломился гризли, но как-то несмело. Если бы он захотел, то снес бы дверь в два счета и сожрал бы меня на ужин.
Карсон допил виски и налил еще немного. Протянул бутылку мне, но я отказался.
– Тот медведь… Не знаю, отчего он вышел из спячки и вылез из своей пещеры. Словами не передать, как это жутко – когда стоишь рядом с хлипкой дверью, а по другую сторону тебя ждет огромный свирепый хищник. Страх парализует тело: от него колотит сердце, сжимает яйца и трясутся ноги. Медведь обнюхивал дверь и фыркал, словно собака. Навалился на нее, доски застонали. У меня была винтовка двадцать второго калибра, хотя вряд ли она сумела бы остановить гризли. Я был абсолютно уверен, что жить мне оставалось каких-то пять минут, сейчас мне выпустят кишки.
Но я уцелел. Пережил ту ночь и благополучно дожил до конца зимы. Весна пришла неожиданно и оказалась самым удивительным, самым сказочным временем года. Живя с родителями, я ненавидел весну, потому что начиналась работа: лед на реках трогался и короткому отпуску приходил конец. Однако долгая стылая зима в продуваемой всеми ветрами хижине заставила иначе взглянуть на проклевывавшиеся вокруг меня краски и тепло, которое пропитывало воздух. Я не знал, что у зеленого цвета бывает столько оттенков: от изумруда новорожденной травы до шартреза пушистого мха, от мяты сорняков до нефрита хвойных иголок. Полевые цветы распустились все сразу: золотые, фиолетовые, лиловые, лавандовые… Воздух наполняло пение птиц. Реки и ручьи потекли, забурлили от таявших снегов, но я все равно ловил в них яркую бойкую рыбу. Временами становилось жутко: вдруг снова нагрянет медведь или кто-нибудь из его собратьев, но те несколько гризли, что попадались на глаза, были заняты своими делами и не проявляли ко мне интереса.
В конце июня, в пору солнцестояния, я отправился ловить рыбу и заметил незнакомый ручей. Берег Салмона в тех местах был очень крутым. Я подумывал, не вернуться ли к дому. Слева обнаружился широкий приток. Я не очень хорошо знал те места, поэтому списал его появление на плохую память. Ручей вытекал из ущелья в сотне метров от реки. Его я тоже не помнил. Решил взглянуть поближе.
Возникло подозрение, что ни ручья, ни ущелья прежде не было. Недавно в тех краях случилось сильное землетрясение. Повредило много домов в округе, погиб кто-то из школьников, заметно попортило ландшафт. Зимой я не замечал тряски, но возможно, случился новый толчок, который расколол здешний берег.
Впрочем, приглядевшись к ручью, я понял, что моя идея не выдерживает никакой критики. Возле воды росли можжевельник и пихты высотою метров десять – значит, им не один год. Русло ручья было ровным, без крутых изгибов. На стенах ущелья не виднелось ни осыпей, ни обвалов, свидетельствующих о том, что здесь недавно треснул холм. С моей стороны возле воды была узкая полоска берега. Я прошел по ней метров двадцать и увидел еще одну трещину в скалах. Внутри мерцал свет. Мне показалось, там горят деревья, но огонь какой-то неправильный: не привычный рыже-красный, а отчего-то с платиновым оттенком. Еще, как ни странно, он не издавал ни малейшего треска. Я пошел дальше вдоль берега. Присмотрелся к скале напротив. В ущелье было сумрачно, но я не сумел разглядеть ни единой борозды, которые обычно видно на больших участках обнаженной породы. Передо мной возвышалась гладкая стена из розового камня. У самого основания проступало темное пятно, похожее на дверь, но я решил, что у меня просто разыгралось воображение.
В одном месте стены каньона смыкались, и ручей собирался в небольшое озеро, которое ловило лучи полуденного солнца и направляло их прямо мне в глаза. На мгновение меня ослепило. За шумом воды, вытекавшей из скал, слышалось низкое неравномерное гудение. Понемногу я разглядел открывшийся передо мной пейзаж. Впереди лежало озеро, в которое стекал ручей. Под солнечными лучами, отражавшимися от поверхности воды, озеро и его притоки выглядели совсем черными. Я решил, мне чудится оттого, что солнце застилает глаза. По другую сторону озера искрился тот самый свет, который я видел из каньона. Пройдя по левому берегу, я вышел на ровный участок. В этом месте светлая, почти белая скала уходила в озеро. Размерами площадка была с небольшой зал. На другом конце скального выступа, примерно в середине озера, возвышалась башня из белого огня, которая сияла, будто жидкий металл. Она выглядела приземистой – с меня высотой и весьма широкой. Костер такого размера должен был источать нестерпимый жар, который ощущался бы даже на расстоянии. Но я ничего не чувствовал. Я подошел к горящей башне и увидел, что она висит над круглым углублением в скале, наполненным жидкостью, в которой не отражается пламя. На уступе перед озером стояла каменная чаша.
Не знаю, о чем я думал в тот момент. Мысли скакали в разных направлениях. Возможно, это была хитрая конструкция для газоотвода, отсюда странный цвет пламени и отсутствие жара. А может, то, что я принял за огонь, – лишь водяные испарения, полные минералов, которые ловят и отражают солнечный свет. В общем, зрелище казалось донельзя странным, и, наверное, неразумно было подходить столь близко. В голове невольно пронеслась мысль: „Папа с мамой сколотили бы здесь целое состояние“. Меня невольно тянуло к сияющему огню, который не становился жарче. Внутренний голос, наверное, орал: „Какого черта ты творишь?“, но я уже и не помню. Запомнилось лишь одно: чувство абсолютной правильности, которое охватило меня, когда я шагнул к огню. Будто делаю ровно то, что должен. Прикрывшись одной рукой от бликов, я опустился на колени, а другой поднял каменную чашу. Она оказалась шероховатой, местами острой, будто ее вырубили наспех. Я окунул ее в углубление под башней и поднес к лицу.
В ушах зазвенели неоднократные предупреждения отца никогда не пить незнакомую воду. Я поднес чашу к губам и проглотил все до последней капли.
Вода оказалась прохладной, но не ледяной и на вкус совершенно обычной, без каких-либо примесей. Поразмыслив, я решил больше не пить и вернул чашу на место. Встав, отошел от белой башни. Гудение, что я слышал прежде, стало громче и обратилось в слова, которые никак не удавалось понять. Оно слилось в медленный многоголосый напев. Со всех сторон скального выступа проступили фигуры: мужчины и женщины, окутанные бледным пламенем, как у пылающей башни. Возможно, мне почудилось, но некоторых я узнал. Среди них был мужчина с огненной бородой, похожий на Уитмена, а у другого, в горящей короне, угадывался орлиный нос Данте и его меланхоличные глаза. Я не мог разобрать слов их песни, но понимал, что мотив очень древний, древнее самых старых известных нам стихов. Так пели охотники, празднуя добычу мамонта. Так пели родные над покойниками перед тем, как завалить тела камнями. Так приветствовали весну и просили зиму о пощаде. Так дарили имена созвездиям, перечисляя заслуги существ, которых они воплощали. Мои губы тоже невольно задвигались в такт песнопению, а язык подстроился под непривычные звуки. И вдруг среди окружавших нас холмов раздался пронзительный медный лязг; он зазвенел на одной ноте, заглушая слова огненных призраков и заставляя меня зажать ладонями уши. Поднялся ветер, закружился вокруг каменного уступа. Поэты померкли. Приближалось нечто. Воздух сгустился. С какой стороны двигалось неведомое создание, было не понять, но казалось, что еще секунда – и оно выскочит из пустоты.
Я сбежал, не дожидаясь его появления. Рванул прочь из этого сказочного места с его чудесами – так быстро, как позволяли ноги. За спиной ревел ветер. Я мчался по ущелью вдоль ручья, спотыкаясь о камни. Выбежал на берег Салмона и свернул к своей хижине. К тому времени я знал, что за день пешком могу преодолеть немалое расстояние, но никогда не думал, будто способен бежать так долго и так стремительно. Ноги болели, легкие горели огнем, и все же я не сбавлял темпа до самой хижины. Забежав внутрь, швырнул рюкзак на пол и схватился за винтовку. Остаток дня и всю ночь до восхода я просидел у приоткрытой двери, не спуская глаз с луга перед хижиной: не объявится ли тот, кого принес ветер. Но никто не пришел. По крайней мере, в тот раз.
Возвращаться к озеру я не стал. Теперь думаю, не зря ли? Может, стоило пойти обратно и проверить, было ли оно на самом деле? А может, я все придумал и мне почудилось? Или сквозь брешь в нашем мире я попал… в какое-то другое место? Я уверен, что все увиденное, услышанное, опробованное на вкус было реальным… Точнее, так кажется. Я подумывал вернуться в те края, но никак не мог найти в себе смелость. Не потому, что боялся, будто озеро в глубине ущелья, пылающая башня и пламенные поэты мне привиделись, стали признаком острого психоза. Галлюцинации с тех пор меня больше не мучили. Больше пугало то, что озеро было настоящим и, испив воду из чаши, я навлек на себя гнев… сам не знаю кого. Проверять, так ли это, не хотелось.