т разозлило, что слушателей пришло совсем немного, хотя лично у меня складывалось впечатление, что они держались бы точно так же и в битком набитом зале.
Когда группа вышла на сцену, кассета в голове у меня успела доиграть примерно до середины, однако к первым нотам второй песни внутренняя музыка синхронизировалась с тем, что происходит на сцене. Ощущение было странным: будто я стал гранью, где сошлись две версии одной и той же песни. Близко к сцене я не подходил, Джуд же топтался у самого края. С такого расстояния звук наверняка бил по ушам, оглушал и кружил голову. По мере того как The Subterraneans играли одну песню за другой, освещение в зале тускнело, отчего происходящее на сцене теряло очертания и становилось зыбким. При всем этом казалось, будто я слышу музыку не так, как прежде. Клавиши и гитара больше не соперничали, скорее наоборот: синтезатор рождал пространство, от стен которого эхом отражались гитарные ноты. Барабаны возводили под ними опору, а певец становился центром композиции, вокруг которого выстраивалось невиданное прежде сооружение. Меня охватило чувство священного трепета, возвышенного и пробирающего до костей.
В тот самый момент ветер защекотал волоски на шее, я обернулся и вместо бара увидел проулок. Меня тянуло туда, сопротивляться не было сил. Сделав шаг, я заметил в дальнем конце проулка высокие фигуры – Стражу, готовую встретить всякого, кто осмелится нарушить границу. В лицо дул ветер, наполняя ноздри влажным запахом моря. В теле ощущалась странная легкость.
Джуд, задев меня локтем, прошел мимо и шагнул на истертые булыжники. Он остановился, глянул через плечо, иду ли я следом. Я хотел, но после его касания словно потерял способность двигаться. Вдобавок Стражи подтянулись ближе, и от того, как плавно они перемещались – будто состояли из чернил, а не живой плоти, – меня скрутило ужасом. Я замер. Джуд же не мешкал ни секунды. Он повернулся к проулку и шагнул вперед. Меня потянуло вслед за ним, я сделал шаг, второй… Клавишное соло отразилось от стен. Джуд должен был видеть плывущие к нему темные силуэты, однако скорости не сбавлял. Стража позволила ему дойти до середины проулка (где, возможно, проходила граница), и только потом его схватили. Только что они стояли в пяти метрах от него – а в следующий миг окружили со всех сторон, словно змеиный клубок или стая угрей, скользящих вокруг жертвы. Джуд заозирался, распахнул глаза, что-то заговорил. Что именно, я не слышал, а по губам читать не умел. По проулку эхом разнесся гитарный рев. Стражи вскинули плащи, те будто взлетели сами собой. Маски спали, клювы удлинились, глаза пропали. Джуд вскинул руки, умоляя погодить хоть секунду и выслушать. Стражи кинулись на него все разом. Руки так и остались белеть поверх скопища тьмы, облепившей тело. До меня донесся высокий истерический смех. Что хуже всего, смеялся именно Джуд. Я рванулся в проулок, но тот исчез.
Я налетел на одного из вышибал. Он сперва обругал меня за неуклюжесть, а потом напрягся, услышав мои испуганные вопли. Судя по всему, меня приняли за наркомана, поэтому выгнали из клуба и велели проваливать, пока не приехала полиция. Пришлось уйти. Как добрался домой, не помню. Следующим утром, когда мы собирались в церковь, я пожаловался, что у меня болит живот, и весь день провалялся в постели. Сил встать не было совершенно, но и уснуть не получалось. В глазах намертво застыла картинка: высокие фигуры вскидывают плащи, а клювы на масках вырастают в лезвия, будто косы. Стоило задремать, как мне снились вороны, стаей налетевшие на несчастную жертву и терзающие ее в клочья. Меня трясло от страха: и из-за того, что случилось с Джудом, и из-за того, что его родители, а то и вовсе полиция, вот-вот позвонят в дверь и спросят, что мне известно о его пропаже. Наряду с ужасом меня грызло чувство вины. Я не был причастен к тому, что случилось с Джудом, но, возможно, мог его остановить. Любой адвокат, скорее всего, оправдал бы меня в два счета, а вот моя совесть не успокаивалась. Я был виноват в том, что случилось с моим другом.
Наверное, мне даже хотелось, чтобы за мной поскорее пришла полиция; я рассказал бы обо всем и понес заслуженное наказание. Я не слишком верил в Бога, но всегда признавал за церковью право на таинство исповеди и епитимьи. Так полагается, если бессилен закон. Однако полиция не пришла. Возможно, родители Джуда не знали, что он собирается в клуб вместе со мной, а может, предпочли не разбираться в деле до конца. В следующую субботу я пошел на исповедь, и тогда священник, выслушав краткую версию описанных мною событий, прочитал длинную лекцию о вреде употребления наркотиков. Вздумай я признаться родителям, результат, наверное, был бы таким же.
Я много размышлял о том, как найти дорогу в тот проулок, хоть и не знал, что именно рассчитываю там увидеть. Останки Джуда? Или доказательства того, что он жив и содержится в инопланетной тюрьме? В любом случае тот, другой, мир был недоступен. Через несколько дней после концерта я понял, что музыка The Subterraneans больше не звучит у меня в голове на бесконечном повторе. Если я запускал кассету, то песни не откладывались в памяти. Следующие несколько недель, до конца лета, я включал ее снова и снова в надежде, что воздух передо мной дрогнет и я опять увижу темный проулок. Однако Джуд был прав. То, что родилось благодаря записи, при живом прослушивании умерло. В конце концов примерно за неделю до начала учебного года пленку зажевало в магнитоле, и кассета оказалась безвозвратно испорченной.
После этого я много лет, в каждом магазине музыки, спрашивал копию той записи. Попутно искал в интернете любую информацию о группе и ее участниках. Увы, поиски ни к чему не привели. В прошлом году я несколько дней без устали рылся в сети, но ничего полезного не нашел.
Что касается Джуда, то в начале учебного года я увидел Лорри в столовой для старшеклассников; мы обменялись любезностями, рассказали друг другу о летних каникулах, о том, на какие занятия будем ходить. Я упомянул Джуда. Спросил, как у него дела.
– О, давненько он не показывался, – ответила Лорри. – Наверное, уехал в Бостон, как и мечтал.
– В Бостон, значит? – переспросил я.
– Да, – кивнула она. – Здесь ему не нравилось. Да и дома были проблемы.
Я выразил надежду, что там Джуду удалось обрести счастье.
– Вряд ли, – покачала головой Лорри. – Некоторые люди не знают, что это такое. Понимаешь, о чем я?
Я ответил, что понимаю.
В самом начале письма я уже говорил, что эту историю никогда никому не рассказывал: ни твоей матери, ни Лиз. Возможно, и тебе не стоило… Если я рискну отправить это письмо, можешь выбросить его и притвориться, будто в ответ на твой вопрос я поведал какую-то безобидную ерунду. Пожалуй, так будет лучше. Не знаю, что еще можно написать. Ответов на свои вопросы я так и не нашел…
Что потеряно – уже не вернуть
1
Встреча выпускников в честь десятилетия со дня окончания школы в тысяча девятьсот девяносто седьмом году принесла мне одни разочарования. Не знаю, чему я удивлялся, – видимо, пересмотрел в свое время фильмов и сериалов, где вмиг забываются давние обиды и бывшие одноклассники понимают, что у них много общего. Однако выяснилось, что десять лет – это слишком мало, чтобы изменить людей, не считая наметившихся лысин и расплывшихся фигур.
Впрочем, это было не самое важное мое открытие.
Юбилей отмечали два дня: в пятницу мы неофициально встречались в баре «Касл», а в субботу нас ждал торжественный ужин в теннисном клубе «Поукипзи». В перерыве те, кто хотел ярче воскресить в памяти юношеские годы, мог сходить на футбольный матч в честь встречи выпускников школы Фатимской Богоматери.
Уже в пятницу я понял, что мои ожидания не оправдаются. Казалось, кроме меня никто не изменился и все выглядят по-прежнему. Когда я заканчивал школу, то был тощим как жердь, однако за последующие годы набрал тридцать килограммов и отрастил густую пшеничную бороду в тон выгоревшим на солнце волосам. Видимо, меня попросту не узнавали. Наверное, это было логично. И все же я пребывал в замешательстве. Бродя по залу среди однокашников, разбившихся по парочкам и группкам, совсем как в школе, я чувствовал на себе рассеянные взгляды, но люди тут же отворачивались. В свое время я не был ни президентом класса, ни капитаном футбольной команды, ни школьным клоуном, зато успел отметиться в театральном кружке, сыграв роль злодея Джонатана в постановке «Мышьяк и старые кружева», дважды участвовал в спринте с препятствиями, неплохо проявил себя на уроках английского, обществознания и религии. Наш выпуск насчитывал сто тридцать два человека, и хоть кто-то из них должен был меня запомнить: мы же проучились вместе все старшие классы. Но нет…
Просидев битый час у барной стойки, потягивая пиво и глядя, как в зал заходят новые гости, радостно приветствуют друг друга и обмениваются рукопожатиями, я решил наконец встать и заявить о себе. Я подходил к людям, протягивал руку, обращался к ним по имени и назывался – но даже тогда не видел на лицах узнавания. Никто не спешил трясти мне ладонь, радостно восклицать и расспрашивать о жизни. Вместо этого люди, с которыми я здоровался, нерешительно пожимали мне руку, удивленно морщили лоб (словно мое имя им знакомо, но они никак не могут вспомнить откуда), выдавали какую-то банальность, мол, меня ужасно рады видеть, после чего отворачивались и возобновляли прерванный мной разговор. За час я обошел едва ли не весь зал и в отчаянии вернулся к бару. Я приехал на машине один, поэтому не мог заказать ничего крепче пива.
Протолкнув в бутылку торчащую из горлышка дольку лайма и глянув на отражение в зеркале за барной стойкой, я произнес тост: «Выпьем за безвестность». Неожиданно кто-то позвал меня по имени. Настроение мигом поднялось; я обернулся и увидел Джоэла Мартина. Точнее, мистера Мартина. Даже сейчас я не смел называть его иначе. Он вел у нас физику и химию, а еще был помощником тренера юношеской сборной по футболу и баскетболу. Незадолго до моего выпуска Мартин оскандалился из-за интрижки с Шинейд Макгаэрн, моей одноклассницей, в результате чего та забеременела, а его с позором уволили из школы.