– Это и впрямь так, – согласился я.
– Однако чего-то все равно не хватало. Что бы я ни делала, мне не давала покоя мысль о кабинете Рональда Коулмана.
– Каком еще кабинете?
– Рональда Коулмана. Он в здании старой библиотеки, рядом с Олд-Мэйн. Последнее время, насколько знаю, там размещается фотолаборатория. Рональд Коулман был ректором еще в те дни, когда на месте университета стоял простой педагогический колледж. После смерти – а умер он в возрасте ста четырех лет – одну из комнат, которая прежде была библиотекой, переоборудовали под музей, посвященный его памяти. Однажды я забрела в те края и заметила на двери табличку; покопалась в архивах и нашла копию мемориальной доски. Там говорилось, что кабинет-музей призван отдать дань памяти человеку, много сделавшему для нашего учебного заведения. Мол, всякий раз, когда ученики будут видеть имя Коулмана, они станут вспоминать о нем, и память сохранится на века… Чего, разумеется, не произошло. И это не единственный случай. Весь кампус усеян мемориальными досками, чуть ли не каждое дерево, скамейка, кабинет, а то и целое здание посвящены памяти бывших студентов, преподавателей или сотрудников. Но единственное имя, которое помнят люди, – это Харриет Джейкобс, и то лишь потому, что она была писательницей. Что до остальных… ну, ты понимаешь, что человек был занят важным делом, но каким именно – неизвестно. Память уходит. В мою честь тоже могут посадить дерево или назвать аудиторию, однако в конце концов меня постигнет та же участь, что и бывшего ректора. Будь Ивонна жива, меня бы это не заботило. Неспроста говорят, что в детях наше будущее. Но Ивонны больше нет. От моей дочери в этом мире ничего не осталось…
Минерва подняла стакан и сделала пару глотков.
– Что ж, – хмыкнула она. – Полагаю, ты не это рассчитывал услышать.
Я не знал, что ответить.
– Вот так… – Она снова отпила из стакана. – Разумеется, это не объясняет, отчего я выгляжу, как дряхлая старуха. Впрочем… назовем это предысторией. Главная причина моего старения здесь.
Она похлопала ладонью по книге, лежащей у нее на коленях. Отметив изначально, что она довольно крупная, размером с журнал, а переплет у нее из кожи цвета сливочного масла, я больше не обращал на книгу внимания. Когда Минерва коснулась обложки, то на мгновение – я готов в этом поклясться – она исчезла, от нее остался лишь прозрачный силуэт в кресле. Однако она тут же появилась снова, и я решил, будто мне мерещится.
– Мне сказали, она называется «Восполнение».
– Что это за книга?
– Подарил мне ее другой человек, не тот, который о ней рассказывал. Его звали Джордж Фаранж. Не знаю, сколько ему лет. Он намного старше меня, даже в моем нынешнем обличье, но свои годы несет легко, словно темно-синий костюм, в котором появился на пороге моего кабинета. Это случилось за полтора месяца до того, как я вышла на пенсию. Он подошел к стойке выдачи и попросил показать рукопись из коллекции Кройдона. Люсиль отправила его ко мне. Лицо у него было странным, словно нарисовано карандашом, и все черты – щеки, челюсть, лоб – смазаны. Отчетливо выделялись только глаза. Бледные, почти начисто лишенные цвета и будто горящие. Если сравнивать его с наброском на бумаге, то глаза были словно дырки, сквозь которые светит паяльная лампа. Все остальное – и дорогой костюм, и отполированные туфли, и подстриженная бородка, и зачесанные волосы – не более чем мишура. Он решил обратиться к нам, потому что до его ушей якобы дошел слушок (он так и сказал: «До ушей дошел слушок»), будто бы покойному профессору Кройдону удалось заполучить письмо, в котором Уилки Коллинз описывал своему приятелю Чарльзу Диккенсу некий визит в парижские катакомбы. Не знаю, откуда у него такая информация. Большая часть коллекции Кройдона лежала в коробках, ее не успели внести в каталог. Может, он был лично знаком с профессором? Я так и спросила. По словам Фаранжа, подобной чести он не имел. О местонахождении письма ему стало известно лишь после безвременной кончины Кройдона, что было крайне досадно, поскольку он хотел бы лично навестить этого достопочтенного джентльмена в его доме. (Роджер Кройдон жил в особняке на Фаундерс-стрит, в доме Бельведер.) Я так и не поняла, откуда он узнал о документе. И зачем тот ему понадобился. Допустив вероятность, что я готова поискать письмо и в случае успеха дать с ним ознакомиться, я все-таки подчеркнула, что не позволю вынести документ из стен библиотеки. Если бы Фаранж попытался забрать его силой, я бы с ним справилась. Он был довольно тощим: одна оплеуха – и костей не соберет. Я примерно представляла, где может лежать письмо, да и дел у меня не было – Хидеки к тому времени забрал на себя большую часть обязанностей. Я не стала ничего гарантировать, но обещала посмотреть. Фаранж рассыпался в благодарностях. Как я и думала, письмо лежало в одной из коробок с редкими рукописями и корреспонденцией. Оно было в самом верху: шесть листов бумаги, исписанных с обеих сторон, в прозрачном пластиковом конверте. Почерк был крупным, аккуратным, хорошо читаемым. Я вытащила письмо из футляра и разложила на ближайшем столе. Ужасно довольная собой, вернулась и позвала Фаранжа. Однако письмо не произвело на него впечатления. Засунув руки в карманы, он подошел к столу с таким видом, будто перед ним старые рекламные буклеты. Он даже не стал наклоняться, как это сделал бы любой ученый или коллекционер. И вообще, если честно, не проявил интереса. Вместо этого повернулся ко мне, держа в руке книгу…
Минерва кивнула на томик, лежавший у нее на коленях.
– Готова поклясться на Библии, что она взялась из воздуха; ее не было в руках Фаранжа, когда он заходил. Фаранж сказал: «Извините, не могли бы вы на нее взглянуть? Мне любопытно узнать ваше мнение». Я сразу поняла, в чем подвох. Открыв книгу, я обнаружу внутри пачку банкнот. Скажу что-то вроде «Мне нужно взять очки в кабинете», выйду, а вернувшись, замечу, что на столе пусто. Верну книгу Фаранжу, и он уйдет. Потом, возможно, если ему потребуется очередная редкость из наших фондов, мы провернем этот трюк еще раз. Естественно, я и не думала брать взятку. Однако мне было интересны нынешние расценки. Я взяла книгу, уже предвкушая, как перекосит Фаранжа, когда он услышит отказ. Взявшись за книгу левой рукой, я самым кончиком указательного пальца перевернула обложку.
Минерва театральным жестом показала, как это выглядело.
– Внутри было пусто. Ни единой строчки. На вид – как обычный журнал из любого газетного киоска, разве что на ощупь довольно старый. Обложка истерлась от времени. Страницы казались мягкими, почти маслянистыми; такое чувство, будто их сшили из пергамента. Я перелистнула несколько штук, и в воздух поднялось облачко пыли. Я пролистала до конца, но книга была пуста. Я посмотрела на Фаранжа и сказала: «Не понимаю. Что именно я должна увидеть?» Хотела вернуть ему книгу. «Может, взглянете еще раз?» – предложил он. Мол, по опыту он знает, что порой надо приноровиться к книге, а той – настроиться на читателя. Возможно, я что-то пропустила? Неужто Фаранж решил дать взятку в виде банковского чека – кто знает, какие нынче правила? Я снова открыла обложку. Тщательно перелистнула все страницы до последней, проверяя, не слиплись ли они. Не знаю, из чего их сделали, но явно не из пергамента, потому что они были слишком мягкими и податливыми. В книге по-прежнему не было ни текста, ни денег. Я задумалась: может, это лишь дурацкий розыгрыш, прощальный подарок от Хидеки, хотя смысл сего действа по-прежнему от меня ускользал. Этот тип явно не из тех, кого можно нанять для подобной работы. Я подняла голову…
…И передо мной стояла Ивонна – живая, во плоти, как ты сейчас. На ней была широкая цветастая футболка и новые джинсы, которые мы с отцом купили ей на выписку из реабилитационного центра. Да-да, ты не ослышался. Девушка передо мной не приняла смертельную дозу героина, вместо этого она пошла к школьному психологу, вывалила на стол содержимое рюкзака и заявила, что ей срочно требуется помощь. Мисс Боуэн показала себя молодцом: она не вдарилась в панику, не бросилась звонить школьному юристу или нам с мужем. Она даже не тронула вещи на столе. Три часа она безостановочно говорила с Ивонной, пока та не почувствовала в себе достаточно сил, чтобы позвонить родителям. Я вспомнила тот звонок, вспомнила свой ужас – меня словно окатило ледяной водой; вспомнила жуткое ощущение в животе – будто огромной рукой мне сминают внутренности, сделанные из фольги. Я села в машину, включила не ту передачу, зацепила бордюр, расцарапала все днище. Возле школы меня ждал отец Ивонны – он в ярости метался перед дверью, как делал всегда, когда по-настоящему напуган. Мы взялись за руки и вошли в здание, где нас ждала Ивонна с психологом. Долго разговаривали вчетвером. Потом мы с мужем отвезли ее в Пенроуз и поместили в реабилитационный центр. Следующий месяц выдался тяжелым для всех нас. Мы ходили на консультации с ее лечащим врачом, на заседания группы поддержки для членов семей наркоманов, встречались с психологом и с моей дочерью – как в компании врача, так и наедине. Консультации продолжались и потом, когда мы забрали Ивонну домой: мы с ней много говорили, обсуждали планы, перенесли встречи с психотерапевтом на другое время, чтобы дать ей возможность участвовать в весенних соревнованиях…
У Минервы перехватило горло.
– Я не просто увидела свою дочь – я стояла с ней на кухне в том самом доме, который мы продали при разводе. Этот дом был мне дорог. В нем были большие комнаты с высокими потолками, на отопление уходила уйма денег, но счета за электричество меня не пугали. Кухня располагалась в задней части дома, и там имелся уютный уголок возле окна, где Ивонна любила сидеть с книжками. Таких домов на улице было два, их после Гражданской войны построил один человек, сколотивший состояние на железнодорожных перевозках. Сам он жил в нашем доме, а его брат-близнец – в соседнем; потом они поссорились и до конца дней не разговаривали. Я много что могу рассказать про то место. Наверное, в душе я навсегда останусь ученым и исследователем… В общем, я очутилась на кухне с длинной барной стойкой. Отец Ивонны тоже был с нами, он в фартуке с надписью «Не заставляйте меня вас травить» жарил на сковороде лук со специями для чили кон карне. Его возвращение стало для меня таким же шоком, как и появление Ивонны. Однако в происходящем имелся смысл – раз она не умерла, то и разводиться нам не пришлось. Мы все вместе по-прежнему жили в нашем доме. Я была в полнейшем шоке. Чуть не заплакала от радости. Потом ужаснулась. Да-да. Когда умирает близкий человек – очень близкий, родной, – нужны долгие годы, чтобы принять его смерть и привыкнуть, что его больше не будет рядом. Как там Фрейд описывал траур? Это тяжкая работа, процесс, посредством которого ты переносишь любимого человека из мира живых в мир мертвых, из настоящего в прошлое? Когда умерший воскресает спустя столько лет, тебя буквально выворачивает наизнанку. Не говоря уж о том, что страшно снова его потерять… Так и произошло, когда я выронила книгу. Она упала на ковер, и я оказалась в библиотеке. Все потемнело; я подумала, что падаю в обморок. Схватилась за стол, чтобы удержаться на ногах; мельком заметила, что он пуст. Письмо исчезло, и Фаранж вместе с ним. Я кое-как села. Книга лежала на полу. Я наклонилась за ней. Взглянула на страницы, по-прежнему чистые. Как это он…