В общем, отпуск в тех краях проходил отлично, не считая одного маленького неудобства: размеры домика не позволяли нашей семье разместиться с комфортом, поэтому о личном пространстве и уединении приходилось забыть. На следующий год папа с мамой решили проблему, сняв жилье у родственников старого янки, которому принадлежал первый коттедж. Новое жилье оказалось гораздо больше, с просторной комнатой и мансардой. Наверху стояли две узкие кровати для меня и брата и одна широкая для сестер; между ними висела серая шерстяная занавеска. Родители спали внизу, и у них тоже была своя занавеска, только в желтый цветочек. Если выдавалась холодная погода, в гостиной рядом с родительской кроватью ставили металлическую жаровню, куда складывали дрова. В доме не было телевизора, но нас это не смущало: мы читали книги, слушали шоу Ларри Глика на маленьком радиоприемнике, привезенном с собой, или играли в карты за кухонным столом (обычно в джин-рамми или в «Достань соседа» – игру, название которой говорит о моих отношениях с братом и сестрами больше, чем хотелось бы).
Дом стоял на крутом склоне, а с террасы открывался прекрасный вид на деревья и реку внизу. Правда, на пляж приходилось спускаться – и, что еще более важно, подниматься – по длинной лестнице. Впрочем, ноющие икры и колени были справедливой платой за прогулки, поскольку здешний пляж оказался гораздо лучше, чем возле прошлого дома. Берег был более пологим, и во время отлива обнажалась широкая полоса из песка и камней. Когда вода прибывала, некоторые валуны оставались на поверхности, и можно было прыгать по ним, пока вокруг плещутся волны. Из воды выпирали острые скалы, рядом с которыми виднелись причалы (папа решил, что там ставят ловушки на омаров, но, как по мне, идея была бредовой, хотя сам я ничего вразумительного не придумал). Недалеко от подножья лестницы, примерно в тридцати метрах, возвышался огромный по сравнению со своими собратьями валун: бело-серый, выше человеческого роста, длиной больше метра. По форме он напоминал голову кашалота. Можно было залезть на него с камня поменьше, похожего на китовый хвост. Мы с братом и сестрами постоянно забирались туда и разглядывали пляж с высоты, а родители наперебой твердили, чтобы мы были осторожнее.
В паре метров от этой достопримечательности находилась скала поменьше с плоской макушкой, которую облюбовала мама: она частенько сидела там и читала (как правило, свежие романы Даниэлы Стил). Иногда я тоже забирался к ней, захватив для виду книжку, если хотел поговорить о чем-нибудь интересном. За последние четыре года характер наших бесед изменился: мать начала рассказывать о своем детстве в Шотландии, о старшем брате, с которым у нее сложились непростые отношения; о парне, с которым она была помолвлена до встречи с папой; о том, как они переехали в Америку; как жили у маминой кузины в Бруклине; о том, как они с папой в самое первое, удивительно жаркое лето в Штатах по привычке носили шерстяные свитера. Иногда, поднявшись по лестнице в дом, она просила папу уточнить некоторые детали. (Но только не о предыдущем женихе, о нем она при отце никогда не говорила; потом я узнал, что этот человек эмигрировал в Австралию.) Отцовские ответы в свою очередь наталкивали маму на новую мысль, и уже вместе они рассказывали мне и брату с сестрами, как жили, когда были совсем маленькими, а вокруг бушевала Вторая мировая война, или как, всю жизнь проведя в городе, вдруг поселились в сельском доме, где с соседнего участка мычат коровы, не давая ночами спать. Папа мог рассказать какую-нибудь ужасно смешную байку из своего армейского прошлого (он служил в британской армии и чего только не вытворял), а мама – про то, как ездила с подружками в Глазго на танцы. Родители были прекрасными рассказчиками, поскольку выросли в те времена, когда доступных развлечений было не так уж много, а значит, высоко ценилось умение поведать забавную историю или спеть красивую песню. Сидя на камнях возле воды или на стульях вокруг жаровни, от которой промозглым вечером исходило приятное тепло, мы зачарованно слушали рассказы родителей, сплетаясь с ними в единое целое, становясь частью истории, уходящей корнями в далекое прошлое задолго до нашего рождения.
2. Гринок
Некоторые мамины истории я слышал впервые. Например, про быка, отбившегося от стада по дороге из доков на скотобойню: зверь вломился к ним в дом и забежал по лестнице на второй этаж. Им с матерью оставалось лишь испуганно кричать и звать на помощь. Или про несчастный случай, когда она каталась на санках одним особенно холодным зимним утром: за ночь сильный снегопад засыпал холмистые улицы города, превратив их в удобные трассы. Мать с друзьями сооружали сани из всего, что попадалось под руку, – из кусков дерева, из ящиков, из коробок. Обычно самодельные конструкции проезжали совсем немного, но деревяшка, на которую села мама, оказалась на удивление скользкой и стала набирать скорость. Сперва было весело, а потом страшно: мама поняла, что остановиться не сумеет, улица заканчивается, а впереди широкий проспект, на котором стоит большая повозка, запряженная лошадьми, и сани летят аккурат в ее сторону. К счастью, за детьми присматривал отец, и когда угол деревяшки зацепился за обод заднего колеса и мать кувырком полетела через улицу, он рванул со всех ног по скользким булыжникам; подбежал к ней, пока она лежала на спине, ошеломленно хлопая глазами и глядя, как крутится над головой небо, схватил на руки и потащил в больницу.
Потом мать повторяла эту историю еще несколько раз; более того, когда я учился в колледже, то нарочно выспросил подробности, потому что хотел написать на ее основе рассказ. Я писал с детства, лет с четырнадцати, когда познакомился с творчеством Стивена Кинга, и это определило мое будущее. Позднее, прочитав романы Уильяма Фолкнера, я решил обратиться за вдохновением к семейным и местным традициям. По совету родителей даже нарисовал стилизованную карту того района, где чуть не разбилась мама, хотя сам рассказ так и не написал, не определившись, какой смысл вложить в него, помимо описания собственно несчастного случая. Также я не стал записывать мамины байки про привидения, хотя позднее эти истории мелькали в моем первом сборнике рассказов и в романе.
Еще была история, которую я не пытался записать, потому что мама рассказала ее только однажды, пасмурным днем во время первого отпуска в доме, ставшем нам практически родным, в конце второй недели нашего там пребывания. Отец, недавно выписавшийся из больницы (в сентябре прошлого года его чуть не отправили на тот свет два сердечных приступа, о чем мы старались лишний раз не вспоминать), полюбил долгие прогулки: иногда он брал с собой маму, иногда – кого-то из нас, детей. Во время прилива он учил нас бросать по воде камешки; мне этот навык никак не давался, в отличие от сестер и брата. Так вот, в один из подобных дней мама решила посидеть на камне с книгой, а я остался рядом с ней, пока прочие члены нашей семьи бродили вдоль песчаного берега. Жаль, не помню, что за книгу читала мама; там, кажется, говорилось про медсестру, работавшую в Лондоне во время войны; она полюбила американца, оказавшегося шпионом. Над сюжетом мать посмеялась, но описания города в разгар бомбардировок сочла правдоподобными.
– Знаешь, – сказала она, кладя открытую книгу обложкой вниз на камень рядом с собой, – Гринок сильно бомбили во время войны.
Я знал – она говорила об этом не раз, – поэтому невольно кивнул, не придавая ее словам особого значения. Потом, спустя много лет, если не десятилетий, я прочитал про так называемый «Гринокский блиц». Город бомбили две ночи подряд, шестого и седьмого мая сорок первого года, начиная с полуночи. Маме тогда исполнилось четыре. Клайд с его судостроительными верфями и глубоководными портами считался лакомой целью. За два месяца до этого, в ночь с тринадцатого на четырнадцатое марта, люфтваффе нанесли удар по Клайдбанку, расположенному недалеко от Глазго, в ходе «Клайдбанковского блица». Потери и разрушения были столь огромны, что к началу мая немецкие военно-воздушные силы нацелились на запад, то есть на Гринок. Триста пятьдесят бомбардировщиков в сопровождении истребителей пересекли Северное море и сбросили на город разрывные и зажигательные бомбы, а также фугасные мины на парашютах. Самолеты обстреляли всех, кому не повезло оказаться на открытой местности. Погибших было меньше, чем в Клайдбанке (двести семьдесят один человек), но количество раненых не поддавалось исчислению (более десяти тысяч!). Кто мог, укрылся в железнодорожных тоннелях в восточной части города, остальные попрятались в бомбоубежищах или, если таковых рядом не имелось, по подвалам. Пять тысяч домов были разрушены, двадцать тысяч – повреждены. Однако операция не увенчалась успехом, немцы не достигли своей цели – им не удалось уничтожить верфи Гринока и корабли, стоявшие на якоре в Клайде. Выжившие надолго затаили обиду, вплоть до того, что мама не позволила отцу купить немецкую машину. Когда мы позднее ездили в Шотландию (летом после того, как я закончил школу), мать показала мне в Гриноке здание, стены которого были испещрены отверстиями от пуль: здесь немецкий летчик расстрелял семью из трех человек. Каменный фундамент ремонтировать не стали, сделав из него своеобразный мемориал.
Однако на тот момент про «Гринокский блиц» я ничего не знал и, если честно, не думал, что мать скажет что-то еще: до того отстраненное, рассеянное, я бы даже сказал, мечтательное выражение было у нее на лице.
Но она заговорила снова:
– Первая бомбежка стала настоящей неожиданностью. Мать разбудила меня посреди ночи. Велела поскорей надевать пальто и ботинки. Дядя Бобби уже встал и оделся. Отец ушел. Он стоял на вахте: должен был проследить, чтобы соседи вышли из квартир. Предполагалось, что мы идем в бомбоубежище. С собой надо было взять противогазы – вдруг немцы применят газ. Их всегда нужно было держать под рукой, куда бы ни пошел. У меня был детский, в виде Микки Мауса, с ушками, чтобы не так страшно. Помню, как мать искала его, а он завалился под кровать. Мы ушли прежде, чем вернулся отец. Мать хотела подождать его, но бомбы уже падали. Они сп