«Разинутая пасть Харибды». Не знаю, сколько мне было лет, когда мать впервые рассказала, что у нее случился выкидыш вскоре после рождения моего младшего брата, перед старшей из сестер. (Я, кажется, был еще подростком и не понял, отчего эту информацию утаивали прежде, – наверное, не желали ворошить семейное горе, хотя как по мне, это больше походило на тщательно запрятанный скелет в шкафу.) Впоследствии я частенько размышлял о том, что у меня мог быть еще один брат. Интересно, какой стала бы жизнь, если бы он родился? (Да, именно «брат». Я знал, что это был мальчик, а еще я знал, что его звали бы Эдвард.) Не могу сказать, к каким я пришел выводам, но эта мысль не давала мне покоя.
Когда Лоис Греш пригласила поучаствовать в антологии, посвященной приморскому городу Иннсмут, рожденному фантазией Г. Ф. Лавкрафта, я понял, что именно там мой брат и обретет свое место. Помимо него, в рассказе нашли отражение попытки исследователей творчества Лавкрафта найти источник Иннсмута в реальном мире; та связь, которую Лавкрафт проложил между Иннсмутом и южной частью Тихого океана (которая, в свою очередь, заставила вспомнить про картины Поля Гогена), а также идеи о пространстве и времени, высказанные Майклом Циско в рассказе «Машины из тверди света и тьмы». Поскольку единого мнения о том, где мог бы располагаться Иннсмут, так и не сложилось, это навело на мысль, что город невозможно найти, поскольку его спрятали вне обычного времени и пространства. Я поместил себя и двух моих братьев – реального и несуществующего – в проклятый город в тот самый момент, когда он исчезает из нашего измерения; мы втроем идем взглянуть на картину, которая (как впоследствии выяснится) изображает то самое событие. Хотя у Гогена много недостатков, мне все равно нравится его творчество и захотелось упомянуть художника в своем рассказе.
Придуманное название поначалу мне не нравилось. Я часто использую образ разинутых пастей и прожорливых ртов, поэтому, наверное, тем самым я шел по проторенной дорожке. Однако после выхода сборника (когда я несколько раз успел перечитать «Одиссею») образ водоворота, к которому нельзя подплывать слишком близко, иначе он утянет корабль навстречу гибели, показался мне как никогда уместным. Он создавал эффект случайной обреченности. А еще в этой истории присутствовал ярко выраженный образ спирали (еще он есть в другом рассказе из сборника – в «Якоре»).
В конце концов Эдварда я потерял. Любой иной исход стал бы чересчур сентиментальным. Тем не менее я рад, что (хоть и с некоторой долей условности) получил возможность с ним повидаться.
«Тень и жажда». Впервые я узнал о великой, но очень странной поэме Роберта Браунинга «Роланд до Замка черного дошел» из обсуждений «Стрелка», первой книги Стивена Кинга из цикла «Темная башня». Стихотворение я прочитал задолго до того, как ознакомился с книгой, которая в те дни выходила ограниченным тиражом и была мне не по карману. Прочитав поэму в первый раз (это было в старших классах школы, кажется, перед самым выпуском), я пришел в полное замешательство. Пару лет спустя я спросил у своего приятеля, профессора Боба Во, что он думает про сей шедевр. Тот сказал: «Автор использует чудесные метафоры», что, разумеется, ни капли не помогло разобраться в ее смысле (но его слова крепко запали мне в душу).
Как это часто бывает с текстами, которые я считаю непонятными, стихотворение стало для меня навязчивой идеей. В последующие годы я постоянно перечитывал его, не раз упоминал в лекциях и в научных работах (в частности у меня есть статья на сто шестьдесят страниц о связи поэмы с тремя рассказами Г. Ф. Лавкрафта, которую я никак не доделаю [поскольку не уверен, что такое станут печатать]). Отчасти мой неугасающий интерес к «Роланду» был вызван тем, что Стивен Кинг продолжал выпускать книги про Темную башню. Впрочем, даже если бы он забросил цикл про Роланда Дискейна, я все равно не забыл бы историю Браунинга (и впрямь очень метафоричную) о походе (неудачном?) рыцаря по пустынной земле. Не знаю, когда именно я решил, что должен написать свой собственный ответ на поэму, – видимо, еще в школьные годы. Правда, не думал, что это займет столько времени.
Сперва мне пришлось повзрослеть и, наверное, достичь определенных карьерных высот, как Стивен Кинг со своими романами о «Темной башне». И все же когда я сел за стол, чтобы написать «Тень и жажду», то первым делом увидел «черного замка массив» из кульминации поэмы. Я представил башню у подножия холма возле моего дома и сразу понял, что должен набраться смелости и заглянуть внутрь (как Стивен Кинг в своем цикле; как Лавкрафт в коротком романе «Сомнамбулический поиск неведомого Кадата»). Еще я осознал, что в моей башне обитает вампир. В первую очередь потому, что рассказ предназначался для сборника про кровососов. Меня пригласил к участию Кристофер Голден, поставив одно-единственное условие: история должна быть действительно жуткой. Никаких блестящих на солнце подростков!
Наверное, можно было сделать вампиром саму башню, но мне она представилась местом, где обитает кровопийца. Стало быть, внутри башня должна оказаться гораздо больше, чем снаружи (эдакая демоническая Тардис). Подобные пространства встречались и в других моих работах, например в «Доме окон» и «Матери камня». Не знаю, чем мне так нравится этот прием. (В данном случае можно разглядеть намек на то, что изначальное стихотворение Роберта Браунинга включает в себя множество разных интерпретаций.)
Очень быстро я установил связь между вампиром (узником), обитающим в башне, и жуткими Стражами из «Рыбака» (который только что отправился в печать). Эти персонажи патрулировали черный город на берегу черного океана, старательно храня его магические артефакты. Трудно сказать, осознавал ли я их вампирскую суть во время работы над романом, но когда я приступил к рассказу, все встало на свои места. Оттого мой кровососущий узник получился еще более интересным. Иногда мне кажется, что историю можно было бы показать иначе – глазами отца; описать, как Тони входит в башню и оказывается заперт в ней вместе с чудовищем. (Возможно, все еще впереди. Но не сейчас. Как-нибудь потом.)
Мой рассказ в большей степени сосредоточен на фигуре Августа, у которого много общего с моим старшим сыном Ником. Он тоже, бросив колледж, пошел работать в полицию и частенько рассказывал байки о своей службе: чаще всего смешные, но порой пугающие. Я скептически отношусь к американской полиции и все же отчего-то считаю, что Ник будет хорошим копом. Отношения у нас всегда были непростыми, особенно когда сын подрос; и лабиринт внутри башни можно трактовать как наши попытки найти общий язык. Однако именно с Ником я отважился бы плечом к плечу выйти против вампира.
Написав свой ответ Браунингу, я решил, что закрыл эту тему окончательно. А потом, просматривая другие рассказы из сборника – тот же «Якорь», – понял, что в нем тоже звучат мотивы из поэмы. Видимо, я не готов расстаться с башней – или она со мной.
«Трупорот». Название рассказа появилось стараниями моего дантиста. У меня сгнили корни в двух соседних зубах, отчего их пришлось удалить. Вместо них предложили поставить имплантаты, а перед этим предстояло нарастить челюсть. Врач вскрыл десну, поместил туда кусочек кости от покойника и зашил. Она должна была прирасти к челюсти, чтобы имплантаты держались крепче. Вскоре после этого я отправился на встречу в книжном магазине, где в отделе редких книг разговорился с писателем Крисом Дикманом. Я упомянул о перенесенной процедуре и пошутил: «Называйте меня трупоротом». Не успели эти слова слететь с моих губ, как мы с Крисом вытаращили глаза и переглянулись, осознав, что вслух прозвучала идея для прекрасной книги.
О чем будет рассказ, вскоре выяснилось само собой, когда мне поступило предложение поучаствовать в антологии Эллен Датлоу. Я понял, что Трупорот – это мифический персонаж, герой с темных задворок истории. По мере развития сюжета он оброс шотландским фольклором. Кстати, забавный момент: на тот момент, когда я пообещал Эллен написать рассказ к переизданию ее антологии, я уже прослыл автором, который умеет придумывать всяких чудовищ. На самом деле вымышленные монстры стали появляться лишь во втором моем сборнике – «Бескрайнее плотоядное небо и другие жуткие географические места». Но мне захотелось придумать для Эллен особую тварь.
История, которую я написал, получилась очень личной. В своих текстах я и прежде вспоминал о смерти отца; это событие остается переломным в моей жизни. Испытанные мной чувства – скорбь и тоска из-за наших непростых отношений – стали лейтмотивом для всего творчества, проявляясь иногда косвенно, а иногда открыто. Но еще никогда я столь подробно не анализировал, что происходило перед его смертью и после нее, включая нашу с матерью и сестрой поездку в Шотландию. Многие детали этой истории: странные рисунки, которые отец показывал мне после операции, дядюшка, катавший нас с сестрой по городу, мой сон про белый фургон – взяты из реальной жизни (хотя байку про Мерлина и Дамбартонскую скалу дядя не рассказывал). Чудовище, которому я сперва дал имя, а затем вдохнул в него жизнь, появилось в рассказе скорее как дань сверхъестественному контексту, частично опиравшемуся на существующие мифы и легенды, а частично – на мои собственные фантазии (включая аллюзии в сторону Рыбака; очень тонкие, моргни – и не заметишь). Кроме того, в рассказе я подробно отразил то, что, наверное, можно назвать религиозными разногласиями между мной и отцом: его тревоги за меня имели во многом метафизический смысл.
«Трупорот» дал мне возможность написать о некоторых не самых близких, прежде всего о дядюшке Лорри, отцовском шурине. Каждый раз, когда родители возили меня, брата и сестер в Шотландию, мы проводили с Лорри много времени, а заодно с его женой, тетушкой Кэтлин (папиной сестрой) и их детьми и внуками. У меня сохранились очень теплые воспоминания об их доме. Если тайные общества, не дающие чудищам попасть в наш мир, и впрямь существуют, то дядюшке Лорри там самое место.