— Можно я задам вам откровенный вопрос?
— Конечно.
— Вам эти предстоящие перемены выгодны?
— Эти перемены выгодны искусству. Вы посмотрите, что сейчас делается с той же «Снегурочкой», к примеру. Опера поставлена, как во времена Островского и Римского-Корсакова. И в то же время опера безнадежно искалечена. Нет, так нельзя.
— А вы, я вижу, революционер.
— Да, не стану скрывать, я искренне хотел устранения Томской и Скромного. Но ведь за желания пока еще не сажают. И вот свершилось. Тиранов нет. Мы свободны.
— И многие думают, как вы?
— Догадайтесь.
— Наверно, многие.
— Вы правы. Вот еще бы Царедворского убрать.
— А чем же вам не угодил Артемий Ефимович?
— Знаете, некоторыми людьми возможно управлять через женщин, а вот другими — через мужчин. И, к сожалению, таких становится все больше.
— Не понимаю.
— Ну, одни мужчины любят женщин, а другие — мужчин.
— А-а...
— Ну да.
— А как вы предполагаете, кто займет место Скромного?
— Или я, или Царедворский. А может быть, еще кто-нибудь. Ведь существуют Попечительский совет, Кремль, Союз театральных деятелей. Есть кому заниматься Большим театром. А Царедворский вам ничего не говорил?
— Что вы имеете в виду?
— Вы же «Снегурочку» слушали? —Да.
— Молочкову заметили?
— Конечно. Она Весну танцевала.
— И вы находите это естественным?
— Что именно?
— То, что Молочкова танцует Весну.
Степанов припомнил свой разговор с Машей в фойе.
— Представьте себе, я знаю, что обычно Весна не танцует, а поет.
— Мало того. Весна обязательно должна петь. Она ведь общается психологически то с Морозом, то со Снегурочкой.
— Но почему же все-таки на роль Весны утвердили балерину Молочкову, а не какую-нибудь певицу?
— Это все Царедворский, а на Царедворского надавил Скромный. А Скромному приказал сами знаете кто. — Грибаков выразительно посмотрел в окно, из которого виден был Кремль.
— А как Томская отнеслась к такому назначению?
— Она была решительно против. Я ее поддерживал. Галина хотела, чтобы партию Весны исполнила Величаева. Но ведь Величаева подменяла на многих спектаклях Томскую, и все чаще и чаще. Значит, Весну она петь не могла никак. Тут еще и Тимошенков вмешался, возражал Скромному. Ну и в итоге что вышло? Сами видели. Снегурочка старше своей матери Весны, а Весна немая. Полный абсурд.
Интересный разговор прервался, потому что в кабинет вошел один из криминалистов. Степанов отошел с ним в угол комнаты, началась тихая беседа.
— Короче, так, — шептал криминалист, — на площадке лесов, откуда на Скромного упала балка, обнаружились ясные следы грубых мужских ботинок. Вот, прошу. — Он протянул Степанову бумажный листок с рисунком подошвы. Отпечатки пальцев рук обнаружены не были. Вероятно, преступник действовал в перчатках. И еще. Неприятная новость. Скромный скончался по дороге в больницу. До реанимации не довезли. — Криминалист вздохнул.
— Хорошо, можете идти, — Степанов простился с коллегой.
Грибаков смотрел задумчиво. Степанов вернулся за стол. Разговор продолжился.
— Но как же публика? Неужели никто не замечал, что Весна танцует вместо того, чтобы петь?
— Да ну! Публика — дура. Она думает, так и надо. Но мы-то понимаем.
— И все-таки почему Молочкова получила эту роль?
Грибаков мялся, смущался, затем все-таки воскликнул:
— Сафьянов! Вот потому-то Томская и ненавидела Молочкову. Вера Молочкова обещала ее отравить. Да что там! И Грушева туда же. Каждая хочет, чтобы Сафьянов покровительствовал именно ей и никому другому.
Степанову очень хотелось спросить, есть ли в театре честные женщины, такие, например, как его Маша. Сын Николай частенько упрекал отца в старомодности, утверждал, что теперь самое главное в жизни — деньги. Но театр... Так хочется, чтобы искусство было чистым! Степанов покосился на Грибакова. Трудно было себе представить, чтобы этот тучный человек бегал по строительным лесам, хотя он открыто и декларирует свою ненависть к театральному руководству. Внезапно зазвонил телефон. Степанов снял трубку, услышал голос начальника:
— Как дела, Вася?
— Продвигаюсь. — Степанов прикрыл трубку ладонью, кивнул Грибакову, показывая, что тот может идти. Когда Грибаков вышел, Степанов продолжил разговор: — Вот, народ опрашиваю.
— Ты мне в Управлении позарез нужен.
— Даниил Евгеньевич, еще двоих осталось допросить.
— Кого?
— Певицу Грушеву и балерину Молочкову.
— Да ну их.
— Но они давно ждут.
— А я тебе говорю: отпусти их. Отпусти и приезжай немедленно.
Степанов вышел в коридор. Молочкова и Грушева присели на подоконник.
— Девушки, вы можете быть свободны.
Молочкова раздосадованно фыркнула.
Грушева ушла молча. Теперь Степанов заметил, что певица не отличалась красотой, у нее было остренькое мышиное личико и маленькие пронзительные глазки. Царедворский и Грибаков ждали следователя внизу. Оба показались Степанову мрачными.
«Поссорились, что ли?» — подумалось следователю. Они вполне могли теперь поссориться. Ведь каждый из них получил шанс сделаться в самом ближайшем будущем директором Большого театра. Царедворский и Грибаков кинулись к Степанову. Оба хотели поговорить со следователем конфиденциально. Степанов направился к своей машине. Царедворский зашагал рядом.
— А вы знаете, что муж Томской приходил в тот вечер в театр?
— Вы сами его видели?
— Да.
— И что же он делал?
— Я видел его в антракте. Он пил коньяк в буфете бельэтажа.
Сцена двенадцатая
Несмотря на строгий приказ Даниила Евгеньевича, Степанов поехал сначала не на Петровку, а в поликлинику. Он узнал фамилию помощника Грубера — Книгин. Может быть, зря не поговорил с ним? Но ничего, пусть Книгин помается, пусть подумает, будто следователю он неинтересен. Потом откровеннее будет. Возле здания Новой сцены Степанову попался Мизгирь — Тимошенков.
— Ну вот, — Тимошенков натянуто улыбнулся. — А я как раз к вам шел.
— Мы еще успеем поговорить. Разве у вас что-то экстренное?
— Бывший муж Томской...
— Знаю. В тот вечер он был в театре.
— Откуда вы знаете?
— Простите, но вопросы обычно задает следователь. — Степанов нервничал и досадовал на Даниила Евгеньевича, который так не вовремя прервал допрос.
Внезапно Степанов резко бросил Тимошенкову: — Покажите ваши подошвы.
— Что?!
— Подошвы ваших ботинок.
Картина была забавная. Двое солидных мужчин рассматривают подошву ботинка. Причем один из них балансирует на одной ноге, с которой этот ботинок снят. Тимошенков злился. Степанов досадовал. Конечно же, подошва ботинка Тимошенкова совершенно не походила на следы, обнаруженные на строительных лесах. Степанов отдал ботинок Тимошенкову и сердито вертел перед глазами бумажный листок.
— Можно? — Мизгирь потянулся за листком. Степанов не стал прятать улику. — Это театральная обувь.
— То есть? Что такое «театральная обувь»?
— Это обувь для сцены, для танцев. Видите, какой рисунок подошвы? Грубый, как хирургическая шина.
— А чем все-таки отличается такая обувь?
— В такой обуви топать удобно. Например, в испанских танцах.
— А в «Снегурочке» топают? Я что-то не припомню.
— Нет, в «Снегурочке» не топают. Топают в других операх, в «Кармен», в «Навуходоносоре», в «Набукко». Вот выходит фараон, и воины притоптывают в такт музыке.
— Хорошо. Это, конечно же, не ваша обувь.
— Конечно. Это и размер не мой. У меня стопа крупнее. Но все равно это обувь танцора кордебалета.
Мизгирь бросил быстрый взгляд на туфли Степанова. Зимняя обувь следователя не отличалась особенной добротностью.
Теперь Степанов мог ехать в Управление. Ведь ни Книгина, ни Грубера он в поликлинике не застал. Один уже ушел, а другой так и не появлялся, известив телефонным звонком, что плохо себя чувствует.
В Управлении Даниил Евгеньевич сразу выложил на стол пару кассет:
— Вот, ты забыл.
Степанов проглотил обиду. Если кто и забыл, то уж, во всяком случае, не он.
Даниил Евгеньевич прошелся по кабинету.
— Вот что, Василий, дело Томской надо закрывать.
— Почему?
Даниил Евгеньевич явно был не в своей тарелке, нервничал:
— Потому что нет состава преступления.
— Но я кое-что нарыл.
Даниил Евгеньевич замахал руками:
— Нет, нет. Забирай кассеты. — Отдавая кассеты, он как бы показывал, что дело закрывается отнюдь не по его инициативе. А по чьей же? Ну конечно, по приказу начальства.
— Нет никаких доказательств убийства Томской, — сказал Даниил Евгеньевич.
— А пятна крови?
— Томская пила. Она могла в пьяном виде споткнуться, упасть и пораниться.
О призраке Томской Степанов не хотел говорить, потому что пока не знал, что за этим кроется, хотя и догадывался, что отнюдь не мистическое, а самое что ни на есть материальное. Но о показаниях уборщицы ЦУМа умалчивать не стал. В ответ Даниил Евгеньевич развел руками:
— Говоришь, она кого-то видела? Ну и что. Мало ли какая чушь бабе привидится.
— А гибель Скромного?
— Несчастный случай.
— А следы на площадке лесов?
— Ну, ходил там кто-то. Но где доказательства, что эти следы имеют отношение к свалившейся балке?
Тут до Степанова начало доходить. Нет, Даниил Евгеньевич вызвал его отнюдь не случайно. Нарочно. Нарочно, чтобы не дать допросить Грушеву и Молочкову. И за всем этим вполне может стоять Сафьянов. Кто-то следит за Степановым, кто-то вовремя докладывает Сафьянову. И как только у следователя что-нибудь наклевывается, ему тут же ставят палки в колеса. А теперь вот решили совсем закрыть дело.
— Битнев тебе поможет.
— Поможет — что?
— Да дело закрыть.
— Но ведь Андрей — специалист по экономическим преступлениям.
— Не имеет значения. Зато человек толковый.
«А я, значит, бестолковый», — подумал Степанов, но при этом миролюбиво улыбнулся, сделав вид, будто нисколько не обиделся.