Приближался финал спектакля. Снегурочка должна была войти в костер и раствориться в искусственном пламени. Музыка была прекрасна. Она, казалось, пела о людской несправедливости, о несовершенстве мира. Зал замер. Величаева приближалась к костру. Степанов не сводил глаз со второй Снегурочки, которая сверлила Величаеву ненавидящим взглядом. Вдруг он заметил, что и Сафьянов уставился на «привидение». Степанов встал и, пригнувшись, направился к выходу. Овчинников и Амалия посмотрели на него с недоумением и тут вдруг тоже заметили вторую Снегурочку. Если она хотела, чтобы ее увидели именно те зрители, которые прямо или косвенно были связаны со всеми несчастьями и переменами, обрушившимися на Большой театр, то ей это удалось. Теперь вторую Снегурочку видели уже многие, но никто не мог понять, что сие явление может означать.
В дверях Степанов налетел на администраторшу.
— Где ход под сцену? — зашипел он.
— Да зачем вам?
Следователь показал ей свое удостоверение. Администраторша побежала с ним к ведущему спектакля. Они поднялись в бельэтаж, где находилась радиорубка. Перед пультом сидели хмурые бородачи. Одному из них ведущий приказал проводить следователя.
Музыка еще звучала. «Еще успею», — лихорадочно думал Степанов. В коридоре толпились охранники Сафьянова. Шеф послал их отыскать вторую Снегурочку, но, похоже, они не знали, что делать, и потому охотно присоединились к Степанову. Шествие замыкали любопытные администраторши.
Открылась крохотная дверца в полу. Помещение под сценой было очень низким, здесь трудно было выпрямиться. Степанов сильно пригнулся, чтобы не удариться головой. На проводе гирляндой болтались лампочки. Световой тоннель вел прямиком к костру, бросавшему вниз, на пол, неровное светлое пятно.
Прогремели ударные. Сверху на ступеньке показалась нога в театральной обуви. Это была Величаева. Степанов и один из телохранителей Сафьянова подхватили ее под руки. Она вскрикнула от неожиданности:
— Что это? В чем дело?
А наверху уже обрисовывалась фигура другой Снегурочки.
Степанов замешкался, не зная, что же предпринять, остаться с Величаевой или погнаться за «призраком». Вдруг погас свет. Но теперь охранники проявили благоразумие и стрелять не стали. Величаева не пострадала, и никто не пострадал. Но вторая Снегурочка исчезла.
Сцена двадцать девятая
Весна вступала в свои права. По ночам Степанову не спалось. Он вертелся с боку на бок, считал до тысячи — ничего не помогало. В ту ночь его разбудил подкравшийся потихоньку пекинес. С трудом заснувший Степанов открыл глаза. Кажется, за окном шел дождь. Потом завыла автомобильная сигнализация. К ней присоединилась еще одна и еще. Конечно, вряд ли угонщики стали бы покушаться на машину Степанова. Это ведь не какая-то иномарка. И все-таки. Береженого бог бережет. Степанов не мог понять, заработала ли сигнализация, установленная в его машине. Ее звуки вполне могли затеряться среди гудения и пения сигнальных устройств, установленных на других автомобилях. Степанов не хотел будить Машу и потому на цыпочках прошел на кухню и там высунулся в окно. На макушку капнуло дождем. Степанов пригляделся и увидел рядом со своей машиной фигуру... Снегурочки. На ней был тот самый нарядный светлый костюм, в котором Снегурочка в последнем действии бросается в костер. Женщина в оперном одеянии расхаживала возле машины Степанова явно с агрессивными намерениями. Она что есть силы пинала колеса, а потом, сняв туфлю, застучала по ветровому стеклу.
Степанов вернулся в спальню и быстро, наспех оделся, натянул тренировочные штаны, надел рубашку, в коридоре накинул куртку и обулся в кроссовки. Он закинул на шею ремень кобуры, запахнул полой куртки табельный пистолет и, не дожидаясь лифта, помчался вниз, прыгая через две ступеньки.
Сильный дождь тотчас вымочил его до нитки. Степанов машинально поднял воротник куртки. За шумом дождя женщина не расслышала его шагов. Он подскочил к ней и крепко обхватил со спины. Она дернулась, пытаясь сопротивляться, но следователь уже развернул ее лицом к себе. Перед ним в костюме оперной Снегурочки стояла Грушева. Она отчаянно рыдала и так же, как и Степанов, промокла до нитки.
Степанов, удерживая Грушеву одной рукой, выключил сигнализацию. В небе блеснула молния.
— Ну вот и грозы начались! — воскликнул Степанов.
— Спасите! Меня хотят убить, — подала голос Грушева.
Степанов поспешно оглянулся. Нет, вокруг не было ни души, никто за ними не следил. Он обнял Грушеву за плечи и повел в подъезд.
В подъезде девушка несколько успокоилась. Степанов сунул руку в карман, нащупал носовой платок и протянул ей. Она послушно вытерла мокрое лицо.
— Пойдемте к вам, — всхлипнула Грушева.
Степанов покачал головой:
— Нет, не стоит. Мои не должны знать слишком много.
Грушева дрожала от холода. Степанов снял куртку и накинул ей на плечи. Они присели на широкий подоконник.
— Рассказывайте, — сказал Степанов.
— Против меня составлен заговор. Меня хотят убить. Во главе этого заговора — Вера Молочкова и Сафьянов. Понимаете, я должна была петь Снегурочку во втором составе, то есть дублировать Величаеву.
— Подождите, а кто же теперь должен был петь вашу партию, партию Купавы?
— Какая-то Амалия!
— Ага! И что же дальше? Вам довелось петь Снегурочку?
— Довелось. И, поверьте, я пела не хуже иных.
— А как же балет? Ведь вместо оперы Римского-Корсакова должен был идти балет Чайковского!
— Да, да, две Снегурочки, опера Римского-Корсакова и балет Чайковского. Но худсовет балет не принял. И, надо сказать, мне это стоило определенных усилий. Но я не могла не выступить против! Понимаете, они хотели совершенно испортить все! Чайковский задумывал совершенно другое. А эти, Грибаков и Царедворский, главным героем сделали царя Берендея, представляете? Его должен был танцевать Саскаридзе. Какой-то гомосексуализм вместо балета. Лель в черном трико, царь Берендей — в белом, Мизгирь — в золотом, а Снегурочка — нежно-голубая. А ставить должен был Жуй, знаете, такой «французик из Бордо», во Франции никому не нужен, а у нас считается авангардистом. Ненавижу!
— Ну, успокойтесь.
Грушева высморкалась.
— Короче, — продолжала она, — той гадостью поганить сцену Большого не будут. Пусть этот дурацкий балет идет на Кремлевской сцене, а мы как пели «Снегурочку» Римского-Корскова, так и будем петь. И вот за мной вдруг стала охотиться Томская или какая-то тетка, похожая на нее. Да что вы глаза вытаращили?
— Удивляюсь. Но как же она проникает в театр?
— Как? Она тридцать пять лет на сцене Большого, знает все ходы и выходы. И у нее, конечно же, помощники. Да и Сафьянов, я думаю, в курсе. Томская жива! Она — ясное дело — решила, что во всех ее несчастьях виновата Величаева. И, может быть, Галина и права. Величаева в ужасе, заперлась у себя в квартире. А меня вот подставили вместо нее. А я вам так скажу: если Томская и вправду жива, то пиши пропало! Она петь свои партии никому не даст, особенно Снегурочку! И вот сегодня, сегодня...
— Вы убедились в том, что Томская действительно воскресла? — Голос следователя прозвучал иронически.
— Очень даже возможно.
— И вы думаете, она проникла в театр в маске?
— Да какая разница! Главное, что она наверняка встречалась с Сафьяновым. Я даже предполагаю, что он уговаривал ее ничего не предпринимать. Но разве Томскую уговоришь! Ну, так вот, поступило приглашение от Сафьянова: дружеская посиделка после спектакля. Приглашение Сафьянова — это приказ. Стол накрыли в директорском кабинете. Я хотела переодеться, но Молочкова передала, что Мих-Мих хотел бы всех видеть в костюмах и в гриме. Меня усадили в центре, заставили петь. Ланина сидела рядом, усердно подливала мне.
— Кто еще был за столом?
— Кто? Да все, кого вы знаете. Сафьянов, Ланина, Молочкова, Грибанов, медики наши, Грубер и Книгин. Ах да, еще такой парнишка, по прозвищу Юпитер, он должен был Леля танцевать в этом дурацком балете. Представляете, он еще студент балетного училища, а уже уехал в Нижний с сольной программой. Ну, и конечно, новый директор Смирнов. Говорят, он в погонах. Величаевой не было. Я вскоре устала, мне уже хотелось разгримироваться, переодеться. Меня раздражала Молочкова с ее глупыми репликами. Я решилась уйти в туалет, на другой этаж, где лампы не забрызганы штукатуркой. Ведь у нас в театре вечный ремонт. Тимошенков заметил, что я опьянела, предложил проводить. Но я отказалась. Тимошенков — мужик добрый, но и приставать мастер. Ну, я прошла в туалет, все нормально. Но голова все-таки кружится. Выхожу. Смотрю, Величаева стоит в сарафане Снегурочки, в руках какой-то тесак, лицо злое. Ясное дело, убьет! Не знаю, что делать. Думаю, может, она с ума сошла. Начинаю говорить так ласково, как с безумными разговаривают: «Здравствуйте, Анастасия Макаровна...» А сама соображаю, как бы сбежать. И вдруг замечаю, что она вовсе не на меня смотрит. Я скосила глаза. Батюшки! А там еще одна Снегурка. Я потихоньку стала отступать в большой коридор. А мне навстречу — вы не поверите — третья Снегурочка. Идет, качается, будто березка на ветру.
— А сколько всего в театре костюмов Снегурочки?
— Не знаю. Наверно, несколько. Но я дальше вам расскажу. В общем, я назад в туалет бегу, разбиваю в туалете стекло. Невысоко, второй этаж. Я по крыше подсобки так и покатилась, по наклонной плоскости. И что же вы думаете? За мной с криком лезет Величаева и прыгает.
— Может быть, вам показалось? Вы не ошиблись?
— За кого вы меня принимаете! Я ведь от страха совсем протрезвела.
— Ну, хорошо, одна Снегурочка — Величаева, а две другие кто?
— Как я могла разглядеть? Мне не до того было. Я жизнь свою пыталась спасти.
— Вас могли разыграть. Вы сами говорите, что много выпили. Наконец, вам могли что-нибудь такое подлить в бокал.
— Ну, не знаю. Выскочила я на улицу. Уже моросило. Я искала такси. А уже поздно, машин нет. И еще вот что: я когда бежала, услышала выстрел за спиной, и женские голоса кричали, как будто ссорились.