Антон понял, что никогда не решится сделать отцу страшное признание: «Я убил мать!» Надо было уходить. Антон поднялся, надел пальто. Еще раз оглядел кухню. В глаза бросилась склянка с приклеенной грязно-белой бумажкой. На бумажке ясно читалось: «Синильная кислота». Рядом на полке валялся шприц. Антон не особенно был привязан к отцу, но все же немного заволновался.
— Папка, это что у тебя, яд? Зачем? Ты что, помереть решил?
Отец делано захохотал:
— Не думай, Антошка! Я жить хочу! Хочу и буду! А в бутылке, это так, ветеринар знакомый попросил кота прикончить. Лишай у него безнадежный...
— У кого? — машинально спросил Антон.
— У кого лишай? У ветеринара или у кота?
Отец удивленно посмотрел на сына. Потом, все поняв, засмеялся снова:
— У кота, конечно, у кота! Вон он, бедолага, валяется!
Антон повернул голову. К батарее парового отопления притулилась груда пустых бутылок. Рядом и вправду кемарил несчастный полудохлый котяра. Могло показаться, что он успел вылакать все спиртное из этой посуды!
В машине Антон включил дворники, потому что опять пошел снег. Куда же направиться теперь? Подумав, он решил поехать к Тимошенкову. Ведь когда в жизни матери появился Сафьянов, она все равно не порвала окончательно с Тимошенковым. Можно было сказать, что Тимошенков и Галина Томская дружили. Антон знал, что Тимошенков — мужик добрый, отзывчивый, к нему со своей бедой приезжай в любое время дня и ночи — примет!
Антон гнал «Ягуар» по разделительной полосе. Удостоверение артиста Большого не впечатляло гаишников, привыкших к документам покруче. Антона то и дело останавливали, трепали ему нервы. Казалось, будто за ним нарочно едут какие-то машины, преследуя его. Антон досадливо покрутил головой. Да нет, просто ему плохо, на душе тяжело, потому и мерещится всякая чушь!
Тимошенков расчищал дорожки в саду, уже основательно запорошенные белым пушистым снегом. Жилье у Тимошенкова было добротное, хотя и несколько старомодное и не очень удачно спланированное. Вход на кухню был прямо из сада. А за стеной располагался гараж.
Несмотря на радушие хозяина, разговор продвигался туго. Собеседники как будто хотели выведать друг у друга нечто важное, но у них ничего не получалось! Тимошенков выставил на журнальный столик бутылку абсента и пару лимонов. Антон не любил алкоголя, но сейчас ему необходимо было забыться!
Рядом с бутылкой очутились несколько кассет. Антон подумал с досадой, что хозяин сейчас поставит какую-нибудь запись с пением Галины Томской. Меньше всего ему сейчас хотелось слушать, как поет мать. Но Тимошенков поставил кассету с фрагментами спектаклей, где была занята Величаева.
Замелькали отрывки из «Тоски», «Мадам Баттерфляй», «Навуходоносора»... Качество съемки оказалось не очень хорошее, но получить представление о певице можно было. Величаева пела сильно, объемно. Звук перекатывался наполняя пространство, как неотступные волны прилива.
— Вы снимали? — догадался Антон.
Тимошенков покраснел.
— Я... Да это репетиции. На спектаклях нельзя ведь снимать без специально- го разрешения! А кто мне разрешит!..
Антон задумался, посмотрел на тонко нарезанные ломтики лимона, спросил:
— Как вы полагаете, Величаева в хорошей форме сейчас?
— На подъеме, — коротко отвечал Тимошенков.
Антон вставил в видеомагнитофон кассету с надписью «Томская». Это уже была съемка профессионального оператора. Камера была укреплена на штативе, и потому изображение не дрожало. Антон слушал напряженно. Да, конечно, мать уступала Величаевой! Томская уже не могла брать ноты глубинным придыханием. Она хитрила, играла голосом, но это не помогало, и звук внезапно обрывался; певица, что называется, «проваливалась». Но в отличие от Анастасии Макаровны Томская была настоящей актрисой, пение ее отличалось подлинным драматизмом. Когда она чувствовала, что не дотягивает, то мгновенно отвлекала публику обаятельной улыбкой или прелестным жестом.
Тимошенков поднял рюмку и пригласил гостя чокнуться:
— За Томскую! За гордость Большого!
Антон выпил. В груди потеплело. Он давно не ел и потому быстро захмелел. Мелькнула мысль, что стоило бы позавтракать (или пообедать!) у отца...
— Вы ее любили? — спросил он вдруг, поставив рюмку.
Вопрос застал Тимошенкова врасплох. Он чуть не поперхнулся. Затем проговорил с неожиданной напыщенностью:
— Все любят солнце! Но ведь оно не может принадлежать одному человеку! Я и надеяться не мог...
«Вот как!» — успел подумать Антон. Его мутило, голова сделалась тяжелой...
— Простите, можно мне прилечь? — проговорил он заплетающимся языком.
Тимошенков охотно позволил. Пошатываясь, Антон поднялся на второй этаж, в спальню. На стене висела большая черно-белая фотография в простой рамке.
Сфотографированная женщина показалась Антону странно знакомой.
Рядом очутился Тимошенков.
— Это ваша... — начал Антон.
— Давай на «ты»! — перебил хозяин дома.
— Это твоя жена? — Палец Антона указал на фотопортрет.
Но ответа Томский уже не расслышал, провалился в сон.
Проснувшись так же внезапно, как и заснул, Антон ощутил отчаянное желание чего-нибудь нюхнуть или уколоться. Вышел на лестницу, окликнул Тимошенкова:
— Эй! Эй! У тебя шмали не найдется?
Внизу показался Тимошенков:
— Ты что, парень?! Что за шмаль такая?!
Тимошенков был субъект старой закалки и потому признавал только алкоголь!
— Да нет!.. Я пошутил, пошутил... — прохрипел Антон и вернулся в спальню.
Он проспал еще полчаса. Затем вновь открыл глаза. На душе было скверно. «Все-таки мать — великая певица! А я — скотина! Я никогда не ценил ее так, как следовало!..» Антон спустился на кухню. Здесь, на кушетке, сопел Тимошенков. Антон сунулся в холодильник, выпил минералки. Огляделся. В глаза бросились шариковая ручка и блокнот. Антон вырвал лист и крупным скачущим почерком написал признание в убийстве матери. Пусть Тимошенков отнесет листок в милицию. Может быть, наказание не будет таким уж страшным, все-таки добровольное признание...
Антон вернулся в спальню. Бросил беглый взгляд на стену. Фотографии не было. Он почему-то огляделся и заметил твердый уголок фотопортрета, засунутого за шкаф. Антон нагнулся и вытянул из-за шкафа фотографию. Поднес к лицу... Вот те на! Оказывается, женщина на снимке была не одна! И женщина эта была совсем юная Величаева! А рядом с ней — Тимошенков! Протрезвевший Антон вглядывался в снимок и все более и более изумлялся. Тимошенков и Величаева обменивались обручальными кольцами. Лицо Величаевой обрамляла белоснежная фата, Тимошенков был облачен в черный жениховский костюм... Но это уже не имело для Антона никакого значения! Оставив листок с признанием на кухне, Антон вышел во двор, завел машину и уехал. Тимошенков так и не проснулся.
Антон до упора жал на газ. «Хорошо бы помереть! — лихорадочно думал он. — Или пусть арестуют!..»
«Ягуар» выехал на Рублевку. Антон резко затормозил и некоторое время сидел в машине. Потом, развернувшись, поехал назад, к дому Тимошенкова. Тот по-прежнему крепко спал на кушетке. Антону показалось, что Тимошенков так и не просыпался. Схватив листок, Антон покинул жилище Тимошенкова во второй раз, теперь уже окончательно.
Отдохнув в своей не до конца оплаченной квартире, Антон отправился в казино на метро. Дорога заняла минут десять.
В этот раз ему не очень везло. Как это частенько случалось, он просидел за игрой до рассвета. Усталый, полусонный, спустился в метро. Его даже не хотели пропускать, приняли за пьяного в дым! Но все-таки пропустили. Он приблизился к самому краю платформы. Гремя и сверкая, надвинулась электричка. Молодой человек внезапно потерял равновесие...
Сцена восьмая
Можно было ожидать, что на следующий день Степанов отправится прямиком в поликлинику Большого, побеседовать с Грубером. Но Василий Никитич, подумав, решил поехать в театр, где должны были собраться представители труппы. Он уже представлял себе, почему могли убить Томскую, но пока не мог себе представить, как ее убили!
В театре произошла неожиданная встреча. В фойе слонялся Овчинников, разглядывая фотопортреты артистов и перекидываясь то и дело словцом-другим с охранником, который прогуливался рядом, удерживая под мышкой пачку газет.
— Василий Никитич! — Безработный банкир кинулся к следователю, словно к старому другу.
— А вы что здесь делаете? — удивился Степанов. У него чуть не вырвалось: «Я вас не вызывал!»
— Как трудитесь? — продолжал Овчинников непринужденно. — Как там мой «крестный» Андрей Алексеевич? Я знаю, вы занимаетесь этим печальным делом, то есть делом об исчезновении Галины Томской...
— Откуда вы-то знаете? — спросил в свою очередь Степанов.
Овчинников отвечал уклончиво и странно:
— Да вот, узнал, что вы всех вызвали, ну и я...
— То есть что — вы?
— После вас... Буду беседовать с руководством Большого...
— Не понимаю...
— Сейчас я вам все объясню! Видите ли, мне предложили возглавить Совет попечителей Большого театра! А я ведь сейчас постоянной службы не имею, вот и согласился.
— Что ж, должность почетная. Поздравляю!
Овчинников вежливо протянул следователю визитку. Карточка была совсем новенькая. Золочеными буковками на ней значилось: «Председатель Совета попечителей Большого театра».
— Вообще-то банкиром быть почтеннее! — Овчинников ухмыльнулся. А тут еще ремонт этот, и гастроли на носу, и скандал с Томской! Ну просто необходимо встретиться с коллективом, обсудить репертуар, распределить роли...
— Скажите, Овчинников, а кто спонсирует Большой?
— Да театр и сам небедный! Но, конечно, и спонсоры оказывают значительную поддержку. Вот билеты, например, могли бы стоить дороже, если бы часть стоимости не возмещалась...
Степанова внезапно осенило:
— Послушайте, Григорий Александрович, стало быть, тогда, когда мы с вами здесь, в театре, случайно столкнулись, вы уже знали, что возглавите Совет попечителей?