Пьяный рулевой и трезвый капитанДуврские скалы
В пяти милях к югу от Гернзея, в открытом море, против мыса Пленмонт, между Ламаншскими островами и Сен-Мало, тянутся скалистые рифы, имеющие название Дуврские. Это опасное место.
Ближайшим французским пунктом является мыс Бреган. Дуврские скалы расположены немного ближе к Нормандским островам, чем к французскому берегу. Расстояние от рифов до Джерсея приблизительно равно длине джерсейского острова по диагонали – четырем милям.
Эти скалы пустынны. На них живут лишь морские птицы. Море вокруг них очень глубокое. К таким уединенным утесам всегда стремятся подводные морские обитатели, которые ищут уединения и спасаются от людского глаза. Здесь таится настоящий подводный лабиринт: пещеры, углубления, ворота, целая сеть переходов и коридоров. В них копошатся морские чудовища, пожирающие друг друга. Крабы поглощают мелкую рыбешку, а затем сами попадают в пасть более сильных. В темноте, скрытая от человеческого глаза, бьет ключом жизнь необычайных существ. В волнах проносятся очертания пастей, щупальцев, плавников, чешуи, разинутых челюстей, клещей, клешней; они дрожат, шевелятся, растут, изменяют форму и расплываются в темной глубине. Страшные чудища снуют взад и вперед, творя свою неутомимую работу. Это царство гидр, страшилищ, муравейник морского населения.
Лет сорок назад две скалы необычной формы издалека предупреждали мореплавателей о приближении к Дуврским рифам. Это были два вертикальных острия изогнутой формы, почти соприкасавшиеся верхушками. Казалось, из воды торчат бивни затонувшего слона. Но то были бивни величиной с башню под стать слону размером с гору. Между этими двумя естественными башнями невидимого города оставался лишь узкий проход, в котором кипели гребни волн. Он был всего в несколько футов длиной и походил на извилистый переулок между двумя стенами, носившими название двух Дувров – Большого и Малого. Большой имел около шестидесяти, Малый – около сорока футов в вышину. Морской прибой настолько подточил основание этих утесов, что во время шквала 26 октября 1859 года один из них рухнул. Остался лишь меньший, стертый и полуразвалившийся.
Одна из самых примечательных скал носит название «Человек». Она сохранилась до сих пор. В конце прошлого столетия рыбаки, занесенные сюда во время урагана, нашли на вершине этого утеса труп, а рядом с ним кучу пустых раковин. Какой-то человек, потерпевший кораблекрушение, был выброшен на скалу, жил здесь некоторое время, питаясь моллюсками, и, наконец, умер. Отсюда и пошло название утеса.
Это место напоминает унылую водную пустыню. Здесь царят одновременно вечный шум и вечная тишина. Человек сюда не добрался. Все происходящее тут для него – неизвестно и бесполезно. Скалы одиноко возвышаются над морем, а вокруг, насколько хватает глаз, волнуется водная пустошь.
Найденная водка
В пятницу утром, на следующий день после ухода «Тамолипаса», Дюранда взяла курс на Гернзей.
Она вышла из Сен-Мало в девять часов.
Погода стояла ясная, тумана не было. Старый капитан Жертре-Габуро, казалось, ошибся.
Приключения последних дней на сей раз отвлекли Клюбена от хлопот, связанных с погрузкой парохода. Весь груз состоял лишь из небольшого количества товара для лавок в порту Сен-Пьер да трех ящиков для гернзейской больницы; в одном лежало желтое мыло, в другом – свечи, а в третьем – французская кожа для подошв. Кроме того, от прежнего груза в трюме остались мешок колотого сахара и три ящика чая, которые не пропустила французская таможня. Скота на сей раз Клюбен тоже погрузил мало: на борту было лишь несколько быков. Их привязали довольно небрежно.
На пароходе плыли шесть пассажиров: гернзеец, два скототорговца, «турист», как уже говорили в то время, парижанин, человек среднего достатка, разъезжавший, очевидно, по торговым делам, и американец-миссионер.
Не считая капитана Клюбена, экипаж Дюранды состоял из семи человек: рулевого, плотника, кочегара, повара, при надобности становившегося боцманом, двух матросов и одного юнги. Один из матросов в то же время исполнял функции механика. Это был бравый и смышленый негр из голландской колонии, бежавший с сахарных плантаций. Его звали Имбранкам. Он прекрасно знал машину и умел управлять ею. В первое время черная физиономия матроса весьма способствовала созданию той дурной репутации, которой пользовалась Дюранда.
Рулевого, уроженца Джерсея, бывшего, однако, сыном родителей-эмигрантов, звали Тангруй. Он имел довольно знатное происхождение и принадлежал к старинному роду Тангровиллей. Но на Нормандских островах потеря богатства означает одновременно и потерю знатности. Даже имя разорившегося дворянина начинают произносить по-другому. Так случилось и с рулевым Дюранды. Тангровилль превратился в Тангруя.
Тангруй сохранил одну из дворянских привычек: он любил выпить. Для рулевого это большой недостаток. Но Клюбен настаивал на том, чтобы он оставался на пароходе и взял на себя перед Летьерри ответственность за него.
Тангруй никогда не покидал борта парохода; здесь он и ночевал.
Накануне отплытия, когда Клюбен пришел поздно вечером, чтобы осмотреть судно, Тангруй лежал на своей койке и спал.
Ночью он проснулся. Такая уж была у него еженощная привычка. Каждый пьяница, находящийся в подчинении, всегда имеет свой потайной уголок. У Тангруя такое место располагалось за баком с пресной водой. Там его никто не мог заметить, и он был уверен, что никто, кроме него, никогда туда не проникнет. Капитан Клюбен, никогда не пивший, был в этом отношении очень строг. Здесь рулевой прятал от глаз капитана небольшой запас рома и джина и каждую ночь отправлялся сюда как на любовное свидание. Надзор был строг, запас алкоголя скромен, и ночные оргии Тангруя ограничивались обычно двумя-тремя поспешными глотками. Иногда же его запасы и вовсе иссякали.
Но в эту ночь Тангруй неожиданно обнаружил в своем хранилище целую бутылку водки. Радость его, конечно, была велика, но удивление – еще больше. С неба она свалилась, что ли? Он никак не мог припомнить, когда и как принес ее на судно. Однако немедленно выпил всю водку, сделав это отчасти из осторожности: как бы ее не обнаружили и не отобрали. Пустую бутылку он бросил в море.
Когда он встал на следующее утро к рулю, его здорово покачивало. Но все же он правил почти как обычно.
Клюбен, как нам известно, накануне вернулся ночевать в гостиницу.
Под рубашкой он постоянно носил дорожный кожаный пояс, который не снимал даже ночью. В этом поясе капитан хранил около двадцати золотых гиней. На внутренней стороне его несмывающимися литографскими чернилами было написано имя «Клюбен».
Поднявшись на следующее утро, он, перед тем как отправляться в путь, вложил в свой пояс железную табакерку, в которой лежало семьдесят пять тысяч франков, и надел его, как обычно, на голое тело под рубашкой.
Прерванная беседа
Дюранда вышла в море. Пассажиры, разместив свои вещи под лавками, начали осматривать пароход, как это делают всегда и везде все морские путешественники. Двое из них – турист и парижанин – никогда не видели парохода и при первых оборотах колеса принялись любоваться вздымаемой им пеной. Потом они начали восхищаться дымом, валившим из трубы, затем принялись тщательно осматривать палубу, борта, каждый крюк, каждый болт, казавшиеся им драгоценностями, позолоченными ржавчиной. Они обошли вокруг маленькой пушки, стоявшей на палубе. Турист заметил, что она сидит на цепи, словно собака, а парижанин прибавил, что она завернута в просмоленный парус как бы для того, чтобы не простудиться. Когда пароход отплыл немного от берега, пассажиры начали рассматривать удаляющуюся землю, и один из них изрек ту общеизвестную истину, что вид с моря обманчив и на расстоянии одной мили все прибрежные города кажутся одинаковыми.
Сен-Мало все уменьшался и, наконец, совсем исчез. Пароход оставлял за собой длинный пенящийся след, терявшийся вдалеке.
Никогда Дюранда не шла так хорошо, как в этот день. Она вела себя прекрасно.
Часам к одиннадцати пароход достиг Минкье. Ветер дул с северо-запада, судно взяло курс на запад, почти не используя пар и подняв паруса. Погода все еще стояла ясная, но рыбачьи лодки возвращались к берегу, и постепенно море совершенно очистилось от судов.
Дюранда шла не совсем обычным путем, однако экипажу не было до этого никакого дела: все доверяли капитану. Но пароход несколько уклонялся в сторону; возможно, это была вина рулевого. Казалось, Дюранда скорее держит курс на Джерсей, чем на Гернзей.
В начале двенадцатого капитан проверил курс и отдал распоряжение, выровнявшись, идти на Гернзей. Это вызвало некоторую потерю во времени. При коротком дне подобные вещи имеют большое значение. Февральское солнце светило вовсю.
Тангруй нетвердо стоял на ногах, и руки его неуверенно двигались. Вследствие этого он часто поворачивал руль, что замедляло ход судна. Ветер почти совершенно улегся.
Пассажир-гернзеец, державший подзорную трубу, часто поднимал ее и вглядывался в горизонт, на западной стороне которого виднелось маленькое облачко тумана. Оно напоминало клочок пыльной ваты.
Капитан Клюбен, как всегда, был серьезен, но казался особенно внимательным. На борту Дюранды царил покой и даже веселье. Пассажиры болтали между собой. Если закрыть глаза во время плаванья, по типу разговоров на корабле всегда можно определить, в каком состоянии находится море. Непринужденная болтовня свидетельствует о том, что море спокойно.
Вот, например, беседа, происходившая на пароходе, которая могла вестись только при морском затишье:
– Посмотрите, сударь, какая прелестная мушка – красная с зеленым.
– Море ее утомило, и она присела отдохнуть.
– О, мухи не скоро устают!
– Это потому, что в них почти нет веса – их носит ветер.
– Да, я слышал, что кто-то взвесил унцию мух, а затем пересчитал их. Насекомых оказалось шесть тысяч двести шестьдесят восемь.
Гернзеец с подзорной трубой подсел к скототорговцам, и между ними начался такой разговор:
– Обракские быки тяжеловесны, коротконоги, шерсть у них чаще всего рыжая. Они очень медлительны из-за того, что у них такие короткие ноги.
– Да, в этом отношении салерские быки лучше.
– Ах, сударь, я видел однажды двух замечательных быков. У одного из них были короткие ноги, сильная грудь, мощный круп и бедра, такие же мускулы; кожа легко оттягивалась. У второго, к сожалению, наблюдались все признаки ожирения: грузное туловище, толстая шея, слишком тонкие ноги, отвислый зад. Он был пестрый.
– Это смешанная порода.
– Да, с примесью суффолькской крови.
– Поверите ли, сударь, на юге устраивают конкурсы ослов.
– Ослов?
– Честное слово! И самых безобразных признают самыми лучшими.
– Точно так же, как с мулами. Чем отвратительнее мул на вид, тем он считается лучше.
– Да, да. Большой живот, толстые ноги.
– Самым лучшим признают мула, напоминающего бочонок на четырех ногах.
– Красота животных это не то, что красота человека.
– И особенно женщин.
– Правильно!
– Ах, люблю, когда женщина красива!
– А я люблю, чтобы она была хорошо одета.
– Да, знаете, чисто, аккуратно, тщательно.
– И во всем новом. Молодая девушка должна иметь всегда такой вид, как будто она только вышла из рук ювелира.
– Да, так вот мы говорили о быках. Я видел, как тех двух продавали на рынке в Туаре.
– А, как же, знаю этот рынок.
Турист и парижанин беседовали с миссионером. Их разговор тоже свидетельствовал о том, что море спокойно.
– Грузоподъемность флота цивилизованных государств такова, – говорил турист: – французский флот – семьсот шестнадцать тысяч тонн, германский – миллион, американский – пять миллионов, английский – пять с половиной миллиона. Прибавьте еще маленькие страны. В общем, вокруг земного шара плавает сто сорок пять тысяч судов, общей грузоподъемностью в двенадцать миллионов девятьсот четыре тысячи тонн.
Американец перебил его:
– Сударь, Соединенные Штаты обладают флотом вместимостью в пять с половиной миллионов тонн.
– Возможно, – ответил турист. – Вы американец?
– Да, сударь.
– В таком случае, вы, очевидно, правы.
Они замолчали. Миссионер раздумывал о том, удобно ли сейчас предложить собеседникам по экземпляру Библии.
– Сударь, – снова заговорил турист, – правильно ли то, что в Америке так любят давать прозвища, что придумывают их для всех мало-мальски знаменитых людей? Верно ли то, будто известного миссурийского банкира Томаса Бентона зовут у вас старым слитком?
– Совершенно верно, а Захария Тейлора – старым Захаркой.
– А генерала Гаррисона – старым типом, не правда ли? А генерала Джексона – цикорием?
– Правильно.
Видневшееся вдалеке облачко тумана стало расти. Казалось, оно упало на воду из-за того, что нет ветра, и ползет по ней. Море выглядело совершенно гладким. Было около полудня: солнце светило вовсю, но не грело.
– Мне кажется, – заметил турист, – погода изменится.
– Возможно, будет дождь, – сказал парижанин.
– Или туман, – возразил американец.
В двенадцать, согласно обычаю, прозвонил колокол к обеду. Некоторые из пассажиров развязали свои припасы и принялись есть тут же, на палубе. Клюбен не обедал.
За едой разговоры продолжались.
Гернзеец подсел к американцу. Американец спросил:
– Вы хорошо знаете это море?
– Еще бы, я ведь здешний.
– Я тоже, – отозвался один из торговцев скотом.
Гернзеец поклонился в его сторону и продолжал:
– Теперь-то мы уже в открытом море, но если бы туман захватил нас раньше, у Менкье, в этом не было бы ничего приятного.
– А что такое Менкье? – спросил турист.
– О, это весьма коварные подводные камни.
– А мы уже их миновали?
– Да, мы их обогнули с юго-востока. Теперь они позади.
Разговор завязался между скототорговцем, оказавшимся родом из Сен-Мало, и гернзейцем. Они стали перечислять утесы, попадающиеся на пути от Сен-Мало к островам.
– Я вижу, – сказал гернзеец, – вы, береговые жители, так же любите плавать в этих местах, как мы – островитяне.
– О да, – ответил уроженец Сен-Мало, – но разница между нами в том, что вы называете свое отношение к морю любовью, а мы – привычкой.
– Да, вы все – хорошие моряки.
– Я – торговец скотом.
– Как звали известного моряка из Сен-Мало?
– Сюркуф?
– Нет, иначе…
– Дюге-Труен?
Парижанин вмешался в разговор:
– Дюге-Труен? Это тот, который был взят в плен англичанами? О, он был храбрым и в то же время любезнейшим человеком. Одна молодая англичанка влюбилась в него и помогла ему бежать.
В этот момент раздался громовой голос:
– Ты пьян!
Глава, в которой вскрываются все качества капитана Клюбена
Все обернулись.
Это был голос капитана, обращавшегося к рулевому.
Клюбен никогда не называл никого на «ты». И если капитан так набросился на Тангруя, значит, либо был страшно рассержен, либо хотел казаться рассерженным. Стоя на капитанском мостике, он пристально смотрел на рулевого. Он несколько раз повторил сквозь зубы: «Пропойца!»
Бедняга рулевой опустил голову. Туман рос. Теперь он охватывал уже половину горизонта, быстро растекаясь. Туман иногда напоминает масло. Ветер медленно и бесшумно разносил его, постепенно окутывая морскую поверхность. Туман двигался с северо-запада, прямо навстречу пароходу. Он походил на стену. У подножия этой стены обрывалась поверхность воды.
Сейчас туман находился уже на расстоянии полумили от парохода. Если бы ветер переменился, можно было еще избежать его, но для этого ветру нужно было перемениться немедля. Расстояние уменьшалось с каждым мгновеньем. Дюранда и туман двигались навстречу друг другу.
Клюбен скомандовал прибавить пару и повернуть на восток. Туман продолжал надвигаться, но немного медленнее. Пароход все еще освещало солнце.
На эти маневры, между тем, уходило время. В феврале ночь наступает рано.
Гернзеец, вглядывавшийся в туман, обратился к спутникам:
– Проклятый туман!
– Как он портит море, – отозвался один из торговцев.
Второй добавил:
– Какая неприятность!
Гернзеец подошел к Клюбену:
– Капитан Клюбен, я боюсь, туман помешает нам добраться.
Клюбен ответил:
– Я хотел остаться в Сен-Мало, но мне посоветовали ехать.
– Кто?
– Старые моряки.
– Ну что ж, – возразил гернзеец, – может быть, оно и правильно. Кто знает, не будет ли завтра бури. В это время года всегда нужно ждать самого худшего.
Через несколько минут Дюранда врезалась в туман.
Те, кто стоял на носу, сразу исчезли из глаз застывших на корме. Пароход оказался перерезанным на две части влажной серой перегородкой, затем все судно погрузилось в пелену. Солнце стало напоминать скрытую облаками луну. Все почувствовали холод. Пассажиры закутались в плащи, матросы надели теплые куртки. Море было по-прежнему спокойным и гладким. Оно казалось зловещим, все выглядело немощным и бледным, и лишь клубы черного дыма врезались в молочную пелену, окутавшую Дюранду.
Держать курс на восток было уже бесполезно. Капитан повернул на Гернзей и велел усилить ход.
Пассажир-гернзеец, бродя по судну, услыхал разговор негра Имбранкама с кочегаром. Он начал прислушиваться. Негр говорил:
– Утром, при солнечной погоде, мы шли медленно; а теперь, несмотря на туман, мчимся изо всех сил.
Гернзеец подошел к Клюбену и спросил:
– Капитан Клюбен, это ничего, что мы идем так быстро?
– У нас нет другого выхода, сударь. Я должен наверстать время, потерянное из-за этого пьяницы-рулевого.
– Вы правы, капитан Клюбен.
Клюбен добавил:
– Я спешу добраться до берега. Довольно и тумана, а тут еще надвигается ночь.
Гернзеец, приблизившись к торговцам, сказал:
– У нас прекрасный капитан.
Дюранда прошла мимо рыбачьего судна, из осторожности бросившего якорь. Находившиеся на судне рыбаки заметили, что Дюранда несется с большой скоростью и движется неправильным курсом. Она слишком уклонялась на запад. Пароход, летящий на всех парах среди тумана, поразил их.
К двум часам туман настолько сгустился, что капитан вынужден был покинуть свое место и подойти к рулевому. Белая тьма окружала Дюранду, ни море, ни небо не проглядывались.
Ветра не было. Бидон со скипидаром, подвешенный под капитанским мостиком, даже не колыхался. Пассажиры притихли.
Парижанин начал насвистывать сквозь зубы песенку Беранже.
Один из торговцев обратился к нему:
– Вы едете из Парижа?
– Да, сударь. – Он продолжал свистеть.
– Что там слышно?
– Все по-прежнему. Вкривь и вкось.
– Значит, на суше происходит то же, что и на море?
– Да, мы вот и на море попали в переделку.
– И можем угодить в большую беду?
Парижанин воскликнул:
– В какую беду? Что вы называете бедой? Вот, например, пожар в Одеоне – беда. Сколько людей он разорил! А справедливо ли это? Я не знаю, сударь, как вы, но мне такое вовсе не нравится.
– Мне тоже, – ответил торговец.
– Все, что творится на белом свете, производит впечатление испортившегося механизма. Я думаю, Господь Бог здесь ни при чем.
Торговец почесал затылок, как бы силясь понять его слова. Парижанин продолжал:
– Господь Бог отсутствует. Нужно было бы издать приказ о том, чтобы он занялся своими делами. Он залег отдыхать и не интересуется нами. Нет, право, сударь, все идет из рук вон плохо, и это потому, что Бог устроил себе каникулы, а делами заправляют его ангелы, кретины с воробьиными крылышками.
Капитан Клюбен, незаметно приблизившийся к ним, положил руку на плечо парижанина и сказал:
– Тсс… сударь, будьте осторожны в выражениях. Мы находимся в море.
Все промолчали.
Через несколько минут гернзеец, слыхавший весь разговор, прошептал на ухо торговцу:
– Какой набожный человек!
Дождя не было, но все промокли насквозь. Никто не знал точно, куда движется пароход, и всем было не по себе. Казалось, судно погрузилось в царство печали. Туман всегда создает тишину: он усыпляет волну и заглушает ветер. В этой тишине шум парохода представлялся беспокойным и жалобным.
Навстречу не попадалось ни одного корабля. Если даже где-нибудь со стороны Гернзея или Сен-Мало, вне полосы тумана, и были в море какие-нибудь суда, они не могли видеть Дюранду, и черная полоса ее дыма должна была им казаться лишь странной кометой в белесом небе.
Внезапно Клюбен закричал:
– Негодяй! Ты не так правишь! Ты нас погубишь. Убирайся в черту, пьяница!
И он сам взялся за руль.
Смущенный рулевой спрятался в рубке.
– Теперь мы спасены, – сказал гернзеец.
Пароход продолжал мчаться. К трем часам туман стал медленно подниматься и показалось море.
– Ох, мне это не нравится, – сказал гернзеец.
И в самом деле, туман может рассеяться лишь от солнца или от ветра. Если он рассеивается от солнца – хорошо. Но для солнца было уже слишком поздно. В феврале оно в три часа дня чересчур слабое. А ветер, разыгрывающийся в это время дня, опасен. Он зачастую предвещает бурю.
Однако если ветерок и был, то очень маленький.
Клюбен управлял пароходом, не отходя от руля, и слова, которые он бормотал, доносились до пассажиров:
– Нельзя терять ни минуты. Из-за этого пьяницы мы опоздали.
Его лицо было непроницаемым.
Море уже не выглядело таким спокойным. Кое-где на нем появились барашки. На поверхности воды там и сям дрожали пятна света. Такие пятна тревожат моряков: они указывают на прорывы, сделанные в пелене тумана ветром. Туман поднялся для того, чтобы затем сгуститься еще больше. Пароход попал теперь в самую его гущу. Временами круг разрывался, сверкал клочок неба, и затем завеса смыкалась снова.
Гернзеец, снова взяв подзорную трубу, обратился к Клюбену:
– Капитан Клюбен, мы идем на утес Гануа.
– Вы ошибаетесь, – холодно ответил Клюбен.
– Я уверен в этом!
– Это невозможно.
– Я только что видел скалу на горизонте.
– Нет. Здесь открытое море.
Клюбен продолжал вести судно в том же направлении. Гернзеец схватил трубу. Через мгновение он закричал:
– Капитан, поверните руль!
– Почему?
– Я четко вижу высокую скалу совсем близко. Это Гануа.
– Вы приняли густой туман за скалу.
– Это Гануа! Поверните руль во имя Неба!
Клюбен его не послушал.
Клюбен поражает всех
Раздался треск. Треск ломающейся обшивки корабля среди открытого моря – это самый ужасный звук в мире. Дюранда тут же остановилась.
Некоторые пассажиры от толчка упали на палубу.
Гернзеец поднял в отчаянии руки:
– Это Гануа. Я ведь говорил!
Громкие крики огласили пароход:
– Мы погибли!
Голос Клюбена, сухой и спокойный, заглушил все остальные:
– Никто не погиб! Молчать!
Из топки показалась черная обнаженная фигура Имбранкама. Он спокойно доложил:
– Капитан, в топке вода. Машина сейчас остановится.
Наступила страшная минута. Казалось, Дюранда нарочно бросилась на утес. Выступ скалы врезался в судно как гвоздь. Пробоина была величиной в квадратную сажень, обшивка сорвана, нос разбит. Вода широким потоком вливалась в трюм. Это была гибель. Удар оказался настолько силен, что даже на корме показались трещины. Вокруг судна ничего не было видно, кроме тумана, который становился все гуще и теперь был почти черным. Наступала ночь.
Дюранда носом погружалась в воду. Она напоминала лошадь, брюхо которой распорото ударом бычьих рогов. Она была мертва.
Тангруй протрезвел. Во время крушения хмель вышибается из головы. Он спустился в трюм, затем поднялся и сказал:
– Капитан, вода прибывает. Через десять минут она наполнит весь трюм.
Пассажиры метались по палубе, заламывая руки, перевешивались через борт, бросались в топку – словом, делали все те бесполезные движения, которые свойственны людям, объятым ужасом. Турист лишился чувств.
Клюбен поднял руку, и все умолкли. Он спросил у негра:
– Сколько времени еще может работать машина?
– Минут пять-десять.
Потом обратился к гернзейцу:
– Я стоял у руля. Вы рассматривали утес. Вы говорите, это Гануа. На какой именно камень мы наткнулись?
– На Мовский. Во время проблеска света я четко разглядел Мовский камень.
– Следовательно, – сказал Клюбен, – мы находимся между Большим и Малым Гануа, на расстоянии одной мили от берега.
Экипаж и пассажиры слушали, дрожа от ожидания и страха, не спуская глаз с капитана.
Облегчить судно было невозможно и бесполезно. Для этого требовалось поднять люки, таким образом открыв новые входы для притока воды. Бросать якорь также бесполезно: судно и так пригвождено к скале. Да и глубина здесь слишком велика. Можно было бы воспользоваться машиной, которая еще работала, дать обратный ход и оторваться от утеса. Но это мгновенная гибель. Камень, врезавшийся в отверстие, затыкал его и сдерживал приток воды. Ведь если вытащить кинжал из груди раненого, несчастный немедленно умирает. Сняться с утеса означало тотчас же пойти ко дну.
Быки в трюме, затопляемом водой, начали реветь. Клюбен скомандовал:
– Спускайте шлюпку!
Имбранкам и Тангруй начали поспешно отвязывать канаты. Остальные не двигались с места.
– Все за работу! – закричал Клюбен.
На сей раз его послушались. Клюбен продолжал командовать. Наконец шлюпка была спущена. В эту минуту машина перестала работать. Дым уже не валил. Вода залила топку.
Пассажиры, скользя по веревочной лестнице, скорее падали в шлюпку, чем спускались в нее. Имбранкам поднял бесчувственного туриста, отнес его в лодку и снова поднялся на пароход.
Матросы последовали за пассажирами. Юнга споткнулся и упал. Они продолжали двигаться к борту, топча его ногами. Имбранкам загородил им дорогу.
– Пропустите сначала мальчика, – сказал он.
Растолкав крепкими черными руками матросов, он поднял юнгу и передал его гернзейцу, стоявшему в шлюпке. После этого обратился к матросам:
– Проходите!
Клюбен тем временем пошел в свою каюту, собрал документы, инструменты, взял компас и вернулся на палубу. Он подал документы негру, компас протянул Тангрую и сказал им:
– Опускайтесь в шлюпку.
После того как они спустились, шлюпка наполнилась настолько, что борта ее почти погружались в воду.
– Отчаливайте! – закричал Клюбен.
Из баркаса кто-то крикнул:
– А вы, капитан?
– Я остаюсь.
У тех, кто терпит крушение, нет времени рассуждать или сентиментальничать. Но все же люди, сидевшие в шлюпке и чувствовавшие себя в относительной безопасности, оказались великодушны. Все в один голос закричали:
– Капитан, вы должны плыть с нами!
– Я остаюсь.
Гернзеец, хорошо знавший местность, крикнул:
– Послушайте, капитан. Мы находимся возле Гануа. Отсюда не больше мили до Пленмонта, но там нет причала для лодок. Поэтому нам придется плыть в Рокен, а это в двух милях отсюда. Сейчас туман, надвигается шторм. Шлюпка доберется до Рокена не раньше чем через два часа. Мы, конечно, хотим успеть вернуться сюда за вами. Но если погода разыграется, то не сможем этого сделать. Остаться вам здесь равносильно гибели. Поедем с нами.
– Шлюпка переполнена, вы правы, – вмешался парижанин. – Возможно даже, лишний человек ее погубит. Но нас здесь тринадцать, а это несчастливое число. Лучше перегрузить лодку, чем плыть в таком составе. Прыгайте, капитан!
Тангруй заявил:
– Это моя вина, а не ваша. Если вы останетесь, это будет несправедливо.
– Я остаюсь, – ответил Клюбен. – Ночью буря потопит судно. Я его не покину. Когда корабль гибнет, капитан должал умереть вместе с ним. Про меня скажут: он выполнил свой долг до конца. Тангруй, я вас прощаю. – Скрестив руки, Клюбен воскликнул: – Слушать мою команду! Отчаливай! На весла!
Шлюпка тронулась. Негр взялся за руль. Все, у кого были не заняты руки, протянули их к капитану, воскликнув:
– Да здравствует капитан Клюбен!
– Какой прекрасный человек, – сказал американец.
– Ах, сударь, – ответил гернзеец, – это самый честный человек в мире!
Тангруй плакал.
– Если бы у меня хватило сил, – шептал он вполголоса, – я бы остался вместо него.
Шлюпка погрузилась в туман и скрылась из глаз.
Шум вёсел отдалился и начал затихать.
Клюбен остался один.
Освещенная бездна
Оказавшись в одиночестве на утесе среди тумана, посреди бесконечного моря, покинутый людьми, которые будут считать его мертвым, оставшись наедине с волнами и надвигающейся ночью, Клюбен испытал глубокую радость.
Он достиг своего. Мечта осуществилась. Теперь он предъявит к оплате векселя, хранившиеся у него так долго.
Быть покинутым для Клюбена означало свободу. Он находился на утесах Гануа, на расстоянии одной мили от берега; у него было семьдесят пять тысяч франков. Никогда еще кораблекрушение не проводилось с таким искусством. Клюбен все предусмотрел заранее. Он с молодости лелеял одну мечту: поставить свою честность на рулетку жизни, прослыть добродетельным человеком, дождаться счастливого случая, угадать момент, не упустить его, одним махом приобрести богатство и одурачить всех. Он задумал сразу достигнуть того, чего другие достигают в несколько приемов; к тому же они рискуют попасть на виселицу, он же хотел играть наверняка. Встреча с Рантеном с самого начала показалась ему лучом света во тьме. Он тут же построил весь свой план. Схватить Рантена за горло; содрать с него все, что возможно; исчезнуть так, чтобы считаться мертвым; для этого – потопить Дюранду. Крушение было ему необходимо. Исчезая, он хотел оставить за собой свою честную репутацию, которая сопровождала его всю жизнь. Клюбен, стоящий на обломках судна, напоминал торжествующего демона.
Всю жизнь он ждал этой минуты.
Все его существо кричало: «Наконец-то!». Страшное сияние озарило мрачное лицо Клюбена. Свет блеснул в его глазах. Мошенник, таившийся в этом человеке, торжествовал. Клюбен вгляделся в окружающую его тьму и разразился низким, зловещим хохотом.
Он свободен! Он богат!
Его тайна больше не существовала. Он разрешил задачу всей своей жизни.
У него было еще достаточно времени. Начался прилив, удерживавший Дюранду на поверхности и даже приподнимавший ее. Судно крепко сидело на скале, и нечего было опасаться, что оно пойдет ко дну. К тому же следовало дать шлюпке отплыть как можно дальше, а быть может, затонуть. Клюбен надеялся на это.
Стоя на палубе разбитой Дюранды со скрещенными руками, Клюбен наслаждался темнотой и одиночеством. В течение тридцати лет лицемерие тяжелым камнем лежало на этом человеке. Будучи порочным, он всю жизнь изображал олицетворенную честность. Он ненавидел добродетель, но всегда носил ее личину. В глубине души Клюбен был преступником; за внешностью честного человека таилось сердце бандита. Он являлся пленником честности, был заключен в железную клетку добродетели. Крылья ангела, прикрепленные к его спине, давили его своей тяжестью. Уважение, которое окружало Клюбена, угнетало его. Трудно казаться честным, постоянно балансировать, думать одно и говорить другое. Ему приходилось всю жизнь притворяться, просчитывать каждое движение, улыбаться, когда хотелось оскалить зубы. Добродетель была для него тягостной ношей. Он провел всю жизнь, сдерживая желание укусить руку, зажимавшую его рот. Но вместо этого он ее целовал.
Клюбен был глубоко убежден, что судьба обидела его. Почему ему не досталось богатство? Он хотел бы получить от родителей в наследство сто тысяч фунтов ежегодной ренты. Почему он их не получил? Ведь это была не его вина. Судьба отказала ему во всех радостях жизни, заставив работать, лгать, обманывать, изворачиваться. За что она приговорила его к этой пытке – вечно льстить, заискивать, заставлять людей любить и уважать себя, день и ночь носить на лице маску? Лицемерие – тяжелая ноша. Человек всегда ненавидит тех, кому вынужден лгать.
Час наконец пробил. Клюбен мстил. Кому? Всем людям, всему миру.
Летьерри не сделал ему никакого зла. Тем хуже: он мстил за это Летьерри.
Он мстил всем тем, перед кем ему приходилось сдерживаться. Он жаждал возмездия. Всякого, кто думал о нем хорошо, Клюбен считал своим врагом, потому что до сих пор он находился в плену этих людей.
Клюбен получил свободу. Он достиг освобождения. Для людей теперь он был недосягаем. То, что они сочтут его смертью, явится для него началом жизни. Настоящий Клюбен вышел из оболочки ложного Клюбена. Одним ударом он получил все – смёл Рантена со своего пути, разорил Летьерри, надругался над человеческой справедливостью, обманул общественное мнение и поставил самого себя вне досягаемости людей, окружавших его прежде.
О Боге он не думал. Его считали набожным. Ну что ж! Лицемерный человек всегда ходит окольными путями; лицемерие – самый окольный путь.
Оставшись один, Клюбен дал волю всем темным силам, таившимся в нем. Раскрыв душу, он стал наслаждаться, начал вдыхать аромат преступления полной грудью. Печать порока появилась на его лице. В эту минуту взгляд Рантена по сравнению с выражением глаз Клюбена мог бы показаться невинным взором новорожденного младенца. Отсвет адского пламени заиграл на его лице.
Так простоял он довольно долго, в глубокой задумчивости, перебирая в памяти подробности своей честной жизни, как змея рассматривает скинутую с себя старую кожу. Весь мир верил в его честность, и даже он сам. Клюбен снова расхохотался.
Люди будут считать его погибшим, а он богат! Они будут думать, будто он умер, а он спасен! Какую ловкую игру сыграл он с человеческой глупостью. И в число всех этих дураков попал Рантен. Клюбен вспоминал о нем с чувством безграничного презрения. Это было презрение тигра к кунице. Он, Клюбен, достиг того, к чему Рантен стремился безрезультатно. Рантен, пораженный, отступил, а он торжествовал победу. Он заставил Рантена искупить преступление для того, чтобы совершить его самому.
Клюбен не имел твердых планов на будущее. В железной коробочке, спрятанной в его кожаном поясе, лежало три банковых билета. Этого было достаточно. Он сменит имя. Есть страны, где шестьдесят тысяч франков равняются шестистам тысячам. Ничто не может помешать ему отправиться в один из таких тихих уголков и жить там мирно на деньги, отнятые у этого вора Рантена. Можно начать спекулировать, войти в крупное дело, стать настоящим миллионером. Вот, например, в Коста-Рико можно заняться разведением кофе на плантациях и накапливать золото бочками. Там будет видно.
Обо всем этом предстоит подумать. Самое трудное уже сделано. Устранить Рантена, исчезнуть вместе с Дюрандой – все было нелегко. И это позади. Остальное уже просто. Нет больше непреодолимых препятствий. Бояться нечего, случиться ничего не может. Он доплывет до берега, ночью доберется до Пленмонта, взойдет на скалу, направится к таинственному дому, смело влезет в него, используя веревку, спрятанную для этой цели за камнем. Затем найдет там свой дорожный мешок, переоденется в сухую одежду и будет ждать момента, когда один из испанских контрабандистов, Бласкито, явится в Пленмонт и перевезет его за несколько гиней – не в Торбей, как он говорил Бласко, чтобы замести следы, а в Бильбао. Оттуда он проберется в Вера-Круц или в Нью-Орлеан.
Настало время прыгнуть в море: шлюпка была уже далеко, плыть в течение часа для Клюбена не представляло сложности. От берега его отделяла лишь одна миля – он ведь находился на утесах Гануа.
В этот момент молния прорезала тучи и ярким светом осветила грозные Дуврские скалы.
Страшная неожиданность
Клюбен в ужасе отшатнулся.
Зловещий утес виднелся совершенно отчетливо. Ошибиться было невозможно. Обе Дуврские скалы возвышались совсем близко от судна, а между ними, в узком проходе, шумел прибой. Это была ловушка океана. Туман, как верный сообщник, прятал их от взоров Клюбена.
Клюбен ошибся. Пассажир-гернзеец, принявший утесы за Гануа, заставил Клюбена решиться на то, чтобы бросить пароход на скалу. Дюранда, наскочившая на подводный камень, была всего в нескольких саженях от Дувров.
На расстоянии двухсот сажен виднелся огромный гранитный массив. На его отвесных склонах там и сям проглядывались выбоины и углубления, по которым, пожалуй, можно взобраться на вершину. Там, судя по форме гребня, очевидно, должна была находиться площадка.
Это был утес «Человек». Он возвышался над остроконечными вершинами Дувров. Его площадка со срезанными краями, довольно правильной формы, была мрачной и походила на гробницу. Волны бесконечной чередой подкатывались к ее огромному черному пьедесталу. Казалось, там, высоко, царят неведомые призраки моря и тьмы.
Кругом все словно застыло. Ветер был слаб, волны вяло копошились у подножия утесов. Чудилось, что в этой немой пучине можно увидеть таинственную жизнь подводных глубин.
Клюбен много раз издали разглядывал Дуврские скалы. Он их узнал. Сомнений не осталось.
Эта ошибка кошмарна. Дувр вместо Гануа! Вместо одной мили – пять. Пять миль! Проплыть их невозможно. Дуврские скалы для одинокого человека, потерпевшего кораблекрушение, – олицетворение смерти. Добраться до берега не способен никто.
Клюбен содрогнулся. Собственноручно он обрек себя на гибель. Единственным пристанищем для него может быть только утес «Человек». Возможно, ночью разыграется буря. Перегруженная шлюпка с Дюранды затонет. Весть о кораблекрушении не достигнет земли. Никто даже не будет знать, что Клюбен остался один на Дуврских скалах. От голодной и холодной смерти нет спасения. Семьдесят пять тысяч франков не заменят ему куска хлеба. Он сплел сети и сам запутался в них, сам вызвал катастрофу. Выхода нет. Победа превратилась в поражение. Вместо освобождения – смертельный плен. Вместо счастливого будущего – агония. Короткий, как вспышка молнии, миг разрушил все его замыслы. То, что он принял за истинный рай, оказалось адом.
Тем временем ветер усилился. Разорванный туман бесформенными клочьями потянулся к горизонту. Перед глазами Клюбена возникло море.
Быки, которых заливала вода, ревели все громче.
Надвигалась ночь; приближалась буря.
Дюранда, подмываемая прибоем, раскачивалась из стороны в сторону, постепенно поворачиваясь к скале бортом. Близилась минута, когда она должна была сорваться с острого края утеса и пойти ко дну.
Было не так темно, как в момент крушения. Несмотря на приближение вечера, тьма немного рассеялась. Туман унес с собой часть темноты. Западная сторона неба казалась совсем светлой, остальная тонула в сумерках. Бледный отсвет ложился на поверхность воды. Дюранда стояла наклонно, опустив нос в море. Клюбен взобрался на корму, возвышавшуюся над водой, и стал всматриваться в горизонт.
Положение было безнадежным, но он не отчаивался. Он знал, что во время тумана суда ложатся в дрейф или бросают якорь, и надеялся, что теперь, когда туман рассеялся, какой-нибудь корабль, продолжающий свой путь, может показаться на горизонте.
И Клюбен действительно заметил парус. Какое-то судно шло с востока на запад.
Вскоре очертания корабля стали яснее. На нем была всего одна мачта.
Через полчаса оно подошло довольно близко к Дуврским скалам. Клюбен решил, что он спасен.
В подобные минуты всякий человек, кто бы он ни был, думает только о жизни.
Судно казалось странным. Кто знает? Быть может, это корабль контрабандистов, идущий в Пленмонт. Возможно, на судне сам Бласкито. Если это так, то спасена не только жизнь, но и богатство. В таком случае встреча с ним здесь, возле Дувров, лишь ускорит развязку, избавит Клюбена от ожидания в пустом доме, завершит его дело в открытом море и явится поистине счастливой случайностью. Все это с быстротой молнии пронеслось в его мозгу.
Поразительно, с какой легкостью мошенники верят в собственную удачу.
Ему нужно было сделать лишь одно. Дюранда, пригвожденная к утесу, сливалась с ним своими очертаниями и в сгустившихся сумерках была незаметна для проходившего судна.
Но фигуру, стоящую во весь рост на вершине «Человека», вырисовывающуюся на фоне серого неба и делающую знаки, без сомнения, заметят. Для спасения потерпевшего будет спущена шлюпка.
«Человек» находился на расстоянии каких-нибудь двухсот сажен. Доплыть до утеса было просто, взобраться на него – легко. Нельзя терять ни минуты.
Так как нос Дюранды врезался в рифы, Клюбен должен был прыгнуть в воду с кормы. Он опустил лот, желая убедиться, что глубина в этом месте достаточная. Микроскопические раковины, приставшие к лоту, были целы, значит, вода здесь глубока и спокойна.
Он разделся и бросил одежду на палубу. Там, на паруснике, для него найдется другая. Клюбен оставил на себе лишь кожаный пояс. Раздевшись, ощупал его, подтянул покрепче, убедился, что табакерка на месте, внимательно вгляделся в волны, изучая направление, по которому следовало плыть, чтобы скорее добраться до утеса, затем прыгнул в воду вниз головой.
Он падал с большой высоты, поэтому сразу нырнул глубоко.
Достигнув дна, прикоснулся к нему, нащупал лежавшие на дне камни и взмахнул руками, собираясь выплыть на поверхность.
В это мгновение Клюбен почувствовал, что кто-то схватил его за ногу.