РевольверРазговоры в трактире
Господин Клюбен был человеком маленького роста, с желтой кожей. Он обладал силой быка. Море не смогло покрыть его лицо загаром. Оно казалось восковым. Глаза его были прозрачными. Он отличался необычайной памятью. Для него увидеть кого-то один раз означало то же самое, что для другого записать все сведения об этом человеке. Проницательный взгляд Клюбена ошеломлял всех. Он как бы снимал отпечаток с каждого лица и сохранял его; лицо могло состариться, но Клюбен все-таки его узнавал. Ничто не могло затуманить его память. Клюбен был холоден, сдержан, спокоен, никогда не делал лишних движений, однако честные глаза этого господина говорили в его пользу. Многие считали его простаком; и действительно во взгляде Клюбена читалась какая-то наивность. Мы уже говорили, что он был непревзойденным моряком. Никто не умел так, как он, управлять парусами, угадывать ветер и удерживать правильный курс судна. Его набожность и честность были известны всем. Всякий, кто высказал бы малейшее недоверие в отношении Клюбена, навлек бы этим лишь подозрение на самого себя. Он питал дружеские чувства к Ребюше, владельцу меняльной лавки в Сен-Мало, и тот часто говаривал: «Клюбену я мог бы доверить свою лавку».
Клюбен был вдов. Его жена отличалась такой же честностью, как и он сам. Она до смерти сохранила самую прекрасную репутацию. Если бы судья вздумал начать ухаживать за ней, она пожаловалась бы на него королю; а если бы сам Господь Бог влюбился в нее, она сказала бы о том своему кюре.
Эта пара являлась в Тортевале образцом того, что в Англии называют «почтенные люди». Госпожа Клюбен была чиста как лебедь; сам Клюбен – бел, как горностай. Он не вынес бы ни малейшего пятнышка на своей репутации. Если бы нашел булавку, то не успокоился бы, пока не отыскал ее владельца. Он способен был бить в барабан о том, что обнаружил коробку спичек. Однажды Клюбен пошел в ресторан в Сен-Серване и обратился к хозяину: «Я завтракал у вас три года назад, и вы ошиблись в счете». И тут же возвратил ему шестьдесят пять сантимов. До подобной щепетильности его часто доводила чрезмерная честность.
Он был всегда настороже, не вынося чужого плутовства.
Каждый вторник отправлялся на Дюранде в Сен-Мало. Приезжая туда, в течение двух дней производил разгрузку и погрузку, а в пятницу утром возвращался на Гернзей.
В порту Сен-Мало имелась маленькая гостиница с трактиром. В настоящее время ее уже не существует. Она была разрушена при постройке набережной. В то время море омывало ворота Сен-Венсена; когда случался отлив, между портами Сен-Мало и Сен-Сервал можно было разъезжать на тележках по морскому дну, лавируя между обсохшими судами, рискуя наткнуться на якорь, канат или рею. В промежутках между двумя приливами возницы гоняли лошадей по тому самому месту, где шестью часами раньше или позже ветер подхлестывал морские валы. Здесь же когда-то разгуливали двадцать четыре огромные собаки, охранявшие порт Сен-Мало. Но в 1770 году они растерзали одного морского офицера, поэтому их убрали. Теперь уж больше в гавани не раздается их грозный лай.
Господин Клюбен останавливался в этой гостинице. Тут он и устроил контору Дюранды.
Таможенные служащие и береговая охрана приходили в этот трактир выпить и закусить. У них был здесь свой отдельный стол. Таможенные чиновники французской и английской сторон встречались тут, иногда даже заключали сделки.
Судовладельцы тоже бывали здесь, но трапезничали за другим столом.
Клюбен ел иногда за тем, иногда за другим. Он лично предпочитал стол таможенников. Но его встречали одинаково радушно везде.
Кормили в этом трактире хорошо. Там подавались прекрасные заморские напитки, причем хозяин старался угостить каждого каким-нибудь лакомым блюдом его родины.
Капитаны дальнего плавания и моряки-любители, встречаясь за общим столом, обменивались новостями. «Что слышно с сахаром?» – «Тихо. Хотя, вот мы привезли три тысячи мешков из Бомбея и пять тысяч из Сайгуна». – «Вот вы увидите, что правые в конце концов скинут Виллеля». – «А как индиго?» – «Да вот всего семь тюков пришло из Гватемалы». – «Сегодня прибыла “Нанина-Жули”. Хорошенькое суденышко!» – «Опять два города дерутся!» – «Когда Монтевидео жиреет, Буэнос-Айрес тощает». – «Пришлось снять часть груза с “Регина-Чели”». – «Какао нынче в цене: каракакский – по двести тридцать четыре мешок, а трипидадский – по шестьдесят три». – «Говорят, на Марсовом поле кричали: “Долой министров!”» – «Дубленая кожа идет по шестьдесят франков штука». – «Что, перешли уже Балканы? Как Дибич[10]?» – «В Сан-Франциско большой спрос на анис». – «В Планьоле не хватает оливкового масла». – «Сыр твердо держится тридцать два франка». – «А что, Лев XII[11] все еще жив?» и т. д. и т. п.
Все это говорилось и обсуждалось при общем шуме. За столом таможенных чиновников и береговой охраны разговаривали тише.
Дела береговой и портовой полиции не терпят гласности.
За столом моряков председательствовал капитан дальнего плавания Жертре-Габуро. Это был не человек, а ходячий барометр. Многолетняя привязанность к морю одарила его способностью предсказывать погоду. Он с точностью определял, каков будет завтрашний день. Он выстукивал ветер, щупал пульс океана, говорил облакам: «Покажите-ка язык». Языком служила молния. Это был лекарь ветра, волн, шквала. Океан являлся его пациентом; Жертре-Габуро объехал весь мир так, как врач обходит клинику, изучал каждый климат в различных, образно говоря, состояниях здоровья. Ему была известна патология каждого времени года. Кроме того, он обладал массой полезных знаний. Его называли ходячим справочником. Жертре-Габуро знал наизусть все пограничные тарифы и пошлины, особенно английские: столько-то пенсов при проезде мимо такого-то маяка, столько-то в другом месте. Он знал, что какой-то маяк, нуждавшийся прежде в двухстах галлонах масла в год, теперь потребляет полторы тысячи.
Однажды, во время плавания, Жертре-Габуро опасно заболел, и думали, что он умрет. Весь экипаж собрался подле его койки. Прерываемый страшной икотой, он обратился к штурману и завел речь о том, какие починки нужно сделать на судне. Словом, это был необыкновенный человек.
Редко случалось, чтобы за обоими столами разговор велся на одну и ту же тему. Однако в начале февраля, когда происходили описываемые нами события, такой случай представился. Трехмачтовое судно «Тамолипас», пришедшее из Чили и возвращавшееся туда, и его капитан Зуэла привлекли внимание обоих столов. За капитанским говорили о его грузе, а за столом таможенников – о его отплытии.
Капитан Зуэла, чилиец с примесью колумбийской крови, принимал участие в освободительных войнах, причем переходил с одной стороны на другую в зависимости от того, какая из них казалась ему более выгодной. Он разбогател, всю жизнь без разбора оказывая услуги кому угодно. Был бонапартистом, абсолютистом, либералом, атеистом и католиком одновременно. По-настоящему Зуэла принадлежал лишь к одной партии – партии выгоды. Иногда занимался во Франции коммерческими операциями и, если верить слухам, охотно брал на борт любого – беглеца, банкрота, политического преступника, – лишь бы они ему хорошо платили. Он это проделывал просто: беглец прятался где-нибудь на пустынном берегу, и Зуэла, проходя мимо, спускал шлюпку, которая его подбирала. В прошлый свой рейс капитан таким образом увез участника процесса Бертона, а теперь ходили слухи, что он собирается взять на борт людей, замешанных в новом крупном процессе. Полиция была об этом предупреждена и следила за ним.
В те времена бегство преступников вообще случалось часто. Эпоха Реставрации была временем реакции; революции порождают эмиграцию, а Реставрация – изгнания. В течение первых семи-восьми лет со дня воцарения Бурбонов всеобщая паника царила в финансовом мире, в промышленности и торговле: почва уходила из-под ног, разорения свершались ежедневно. В политике тоже царила растерянность: Лаваллет, Лефевр-Денуетт, Делон – все бежали. Трибуналы свирепствовали. Быть в безопасности – вот основная мысль, захватившая людей. Быть опороченным – означало казнь. Дух инквизиции оказался долговечнее самой инквизиции. Смертные приговоры сыпались градом. Преследуемые спасались в Техасе, в горах, в Перу, в Мексике. Покинуть родину – таков был единственный выход.
Но бежать совсем не так просто. Тысячи препятствий возникают на пути беглеца. Чтобы поменять свой облик, беглецы старались изменить внешность. Всеми уважаемые люди вынуждены были использовать недостойные уловки. Но и это не всегда им удавалось. Полиция следила за политическими деятелями гораздо усерднее, чем за мошенниками. Представьте себе невинность, вынужденную гримироваться, достоинство, принужденное изменять свой голос, славу, прячущуюся под маской неизвестности. А за спинами честных людей пробирались плуты, мошенники и всякий сброд, который спасал собственную шкуру, совершив какое-нибудь темное дело.
И, как это ни странно, бесчестным людям спасение давалось легче. Налет цивилизации, привезенной каким-либо плутом из Парижа или Лондона, создавал ему в варварских, малокультурных странах репутацию, делал хозяином положения. Его похождения не мешали там, куда ему удавалось пробраться. Самые фантастические вещи происходили с людьми, исчезнувшими из своей родной страны. Эти люди порой достигали наиболее высокого положения. Случалось, какой-нибудь разорившийся делец, провалившись сквозь землю, через двадцать лет оказывался великим визирем или королем Тасмании.
Помогать таким беглецам стало профессией некоторых моряков, и занятие это было очень прибыльным. Тот, кто хотел скрыться в Англии, обращался к контрабандистам, тот, кто намеревался пробраться в Америку, – к капитанам дальнего плавания, таким, как Зуэла.
Наблюдения Клюбена
Зуэла иногда заходил в портовый трактир. Клюбен знал его по внешнему виду.
Не проявляя чрезмерной гордости, он не гнушался шапочным знакомством с жуликами. Иногда и вовсе поддерживал с такими людьми отношения, открыто подавал руку и здоровался с ними. Он старался говорить с каждым плутом на его родном языке. На сей счет имел собственные изречения: «Можно извлечь добро, познавая зло», «Лесничему не вредно поговорить с браконьером», «Моряк должен знать пирата; пират – это подводный камень», «Я испытываю плута так же, как врач испытывает яд».
Против всего этого нельзя было возразить. Все находили, что капитан Клюбен прав, он поступает верно, не обладая излишней щепетильностью. Кто бы посмел его осудить? Ведь все то, что он делал, преследовало благие цели. Ему все было дозволено, ничто не могло его скомпрометировать. На хрустале не остается пятен. Всеобщее доверие было вознаграждением за его бесконечную честность. Как бы ни поступал Клюбен, все истолковывалось в хорошем смысле. Его знакомства с подозрительными личностями создавали ему лишь репутацию человека, не лишенного хитрости. Таким образом, Клюбен слыл одновременно и простаком, и хитрецом; и никто этому не удивлялся. Бывают наивные хитрецы. Эта одна из разновидностей честности, и притом особенно ценная.
«Тамолипас», закончив погрузку, готовился к отплытию.
Во вторник под вечер Дюранда пришла в Сен-Мало. Было еще совершенно светло. Когда пароход подплывал к берегу, господин Клюбен, стоя на палубе, заметил на песчаной отмели между двумя утесами двух человек, разговаривавших между собой. Он посмотрел на них в подзорную трубу и узнал одного: это был капитан Зуэла. Возможно, Клюбен узнал и второго.
Второй – рослый человек, почти седой. На нем была высокая шляпа, костюм походил на квакерский. Он не поднимал смиренно опущенных глаз.
Придя в трактир, Клюбен узнал: «Тамолипас» намеревается отплыть через десять дней. Потом выяснилось, что Клюбен собирал еще и другие сведения.
Ночью он явился к оружейнику, жившему на улице Сен-Винсент, и спросил его:
– Знаете ли вы, что такое револьвер?
– О да, – отвечал оружейник, – это американская штучка.
– Это пистолет, который сам продолжает беседу.
– Ха-ха! Вот именно! Сам спрашивает и сам отвечает.
– Да, и сам же опять задает вопрос.
– Правильно, господин Клюбен! В нем заключен вертящийся барабан.
– Да, а в барабане пять шли шесть зарядов.
Оружейник вытянул губы и причмокнул языком, в знак восхищения тряся головой.
– Это великолепное оружие, господин Клюбен. Оно будет иметь большой успех.
– Так вот, мне нужен шестизарядный револьвер.
– У меня нет.
– Как это нет? Да ведь вы торгуете оружием!
– Револьверов у меня пока нет. Видите ли, это еще новинка. Во Франции до сих пор делают только пистолеты.
– Черт возьми!
Револьверов нигде еще нет в продаже.
– Обидно!
– Но у меня есть великолепные пистолеты.
– Мне необходим револьвер.
– Да, я понимаю, что это удобнее. Постойте.
– Что?
– Мне кажется, как раз сейчас в Сен-Мало можно достать то, что вам нужно.
– Револьвер?
– Да.
– И он продается?
– Да.
– Где?
– Это я для вас узнаю.
– Когда вы сможете дать мне ответ?
– При первом удобном случае.
– Когда мне зайти за ответом?
– Уж если я вам достану там револьвер, он будет отличный!
– Когда же я узнаю ответ?
– Придете в следующий раз и узнаете.
– Но не говорите, что это для меня, – сказал Клюбен.
Клюбен что-то уносит, но назад не возвращает
Клюбен нагрузил Дюранду, взял быков и несколько пассажиров и, как обычно, покинул Сен-Мало в пятницу утром.
Когда пароход вышел достаточно далеко в открытое море и Клюбен на несколько минут мог покинуть капитанский мостик, он спустился в свою каюту, заперся там, взял дорожный мешок, положил в него просмоленный костюм, бисквиты, несколько банок консервов, несколько фунтов шоколаду, хронометр и подзорную трубу, затянул мешок и запер его на замок. Затем спустился в трюм и вскоре вышел оттуда, неся одну из тех веревок с крючьями, которые используют в море конопатчики, а на суше – воры. С помощью таких веревок легко взбираться по стенам и отвесным склонам.
Прибыв на Гернзей, Клюбен отправился в Тортеваль. Там он провел тридцать шесть часов. Уходя, взял с собой саквояж и веревку, но вернулся с пустыми руками.
В те времена, которые теперь уже кажутся нам историческими и отдаленными, в Ламаншском проливе процветала контрабанда. У западного берега Гернзея часто показывались суда контрабандистов. Есть люди, до сих пор помнящие это время, до мельчайших деталей знающие все, что происходило там полвека назад, и они могут назвать крупнейшие суда, занимавшиеся подобным делом. Не проходило недели, чтобы одно-два таких судна не подплыли к берегу Гернзея. Это носило характер почти регулярного морского сообщения. Одна из бухт на острове Серк до сих пор еще называется «Лавкой», потому что в гроте возле этой бухты контрабандисты продавали свой товар. У них имелся даже свой жаргон, который теперь в Ламаншском архипелаге уже забыт. Этот жаргон был довольно близок к испанскому языку.
Во многих пунктах английского и французского побережья контрабанда находилась в тайной дружеской связи с легальной, патентованной торговлей. Не один крупный финансист впускал к себе контрабандистов, правда, через потайную дверь; скрытым образом контрабанда пронизывала всю торговую и промышленную систему. За спиной торговца стоял контрабандист – такова была история многих обогащений. Сеген говорил, что таким путем составил себе состояние Бурген; Бурген заявлял то же самое про Сегена. Ручаться за их слова нельзя; быть может, они клеветали друг на друга. Но как бы там ни было, закон преследовал контрабанду, а торговля ей покровительствовала. Контрабандисты имели связи даже с «высшим светом». В этом невинном по внешнему виду гроте некогда столкнулся Мандрен[12] с графом Шароле[13].
Все эти дела требовали самой строгой тайны. Каждому контрабандисту было известно многое, о чем он молчал. Для них это закон. Первое достоинство контрабандиста – уметь держать язык за зубами. Без молчаливости нет контрабанды. Тайна контрабандной торговли – своего рода тайна исповеди.
Тайны охранялись свято. Контрабандист, поклявшийся молчать, исполнял свою клятву. На каждого из них вполне можно было положиться. Однажды судья, допрашивавший контрабандиста, подверг его пыткам для того, чтобы заставить назвать то лицо, которое снабжало его деньгами для закупки контрабандного товара. Несмотря на мучения, контрабандист не выдал тайны, а между тем, этим лицом был допрашивавший его судья. Один из сообщников вынужден был на глазах у всех исполнить закон и подвергнуть своего товарища пыткам, а второй, несмотря на страдания, остался верен своей клятве.
В то время в Пленмонт наезжали два наиболее знаменитых контрабандиста – Бласко и Бласкито. Они были тезками, а у испанцев-католиков иметь одного и того же заступника на небесах считается не менее близким родством, чем являться сыновьями одного и того же отца.
Ничего не могло быть легче, но в то же время и труднее того, чтобы, зная, где собираются контрабандисты, повидать их и поговорить с ними. Для этого нужно, не имея никаких предрассудков, отправиться в Пленмонт и смело вторгнуться туда, где скрывалась тщательно оберегаемая тайна.
Пленмонт
Пленмонт, расположенный неподалеку от Тортеваля, – это одна из трех оконечностей Гернзея. Там, над морем, возвышается мыс, покрытый зеленью.
Мыс этот пустынен. Единственный стоящий на нем дом лишь подчеркивает такую пустынность и делает ее жуткой. Говорят, дом нечист. Верно это или нет, но во всяком случае у него очень странный вид.
Одноэтажное гранитное здание окружено зеленой лужайкой. Оно прекрасно сохранилось и кажется обитаемым. Его стены и крыша выглядят крепкими, камин и черепица целы, на крыше возвышается новенькая труба. Задней стороной дом обращен к морю. Со стороны берега его охраняет глухая стена. Если внимательно всмотреться в нее, то можно заметить замурованное окно. В боковых стенах дома тоже видны три окна, одно из них выходит на восток, остальные два – на запад. Все эти окна также замурованы. Лишь в фасаде, глядящем на остров, есть дверь и два окна. Однако и дверь и окна заложены камнями. Приблизившись к дому вплотную, замечаешь, что внизу есть еще два незамурованных окна. Но те, что заложены камнями, производят менее мрачное впечатление, чем эти открытые. Они похожи на черные, зияющие дыры, в них нет ни стекол, ни задвижек. Они напоминают темные пустые глазницы, и сквозь них видно, что внутри дом пуст, там нет ни карнизов, ни обоев, ни мебели – один голый камень. Внутри дом похож на пустой склеп.
Со стороны берега дожди размывают фундамент; крапива, волнуемая ветром, колышется у подножия стен. Кругом не видно ни одного человеческого жилья. Дом пуст и тих. Но если остановиться и приложить ухо к стене, можно иногда расслышать в нем звуки, напоминающие хлопанье крыльев. Над заложенной камнями входной дверью, на каменной перекладине высечены буквы «ELM-PBLIG» и дата – 1780.
По ночам дом освещен луной. Море окружает его с трех сторон. Местность, где расположено это жилище, красивая, но мрачная. Красота ее таит в себе какую-то загадку. Почему никто не живет в этом доме? Вокруг прекрасно, дом хорош. Почему такое запустение? В голове возникают недоуменные вопросы: земля вокруг плодородна, отчего же ее никто не возделывает? Хозяина нет, дверь завалена. Что это за место? Почему его покинули люди? Что здесь происходит? Если ничего, то почему никого нет? Если жилище спит, то отчего его никто не разбудит? В мозгу возникают образы бушующего шквала, ветра, птиц, животных и людей, населяющих этот покинутый дом. Каким прохожим служит он приютом?
Град и дождь стучатся в окна. Долетавшие во время бурь волны оставили следы на задней стене дома. По комнатам разгуливает ветер. Может быть, здесь совершено преступление. По ночам кажется, будто дом зовет на помощь. Возможно, из него доносятся голоса. О ком думает он в своем одиночестве? Какую тайну хранит? Он страшен даже днем, каким же тогда бывает по ночам? Что происходит здесь между вечерней и утренней зарей? В этих камнях заключена какая-то ужасная загадка. В этих комнатах живут не просто тени: в них спрятана сама неизвестность.
После захода солнца рыбачьи лодки возвратятся в гавань, птицы умолкнут, пастух за соседним утесом угонит своих коз, между камнями начнут скользить пресмыкающиеся, выходящие по ночам за добычей, в небе засверкают звезды, подует ночной ветерок, а эти два окна будут по-прежнему зиять черными впадинами. Вот почему у суеверных людей дом вызывает представление о привидениях, призраках, ночных ужасах и темных, таинственных духах.
Дом «нечист» – этим все сказано.
Легковерные дают всему собственное объяснение; у здравомыслящих на сей счет другое мнение, они говорят: «Ничего не может быть проще, чем этот дом – старый наблюдательный пост, возведенный в эпоху войн и революции. Он был построен для того, чтобы следить за контрабандистами. По окончании войны дом забросили; не разрушили его потому, что он еще может пригодиться. Дверь и окна фасада заложили камнями, чтобы люди не могли проникнуть внутрь; окна со стороны моря замуровали с целью уберечь дом от ветров. Вот и все».
Но суеверные люди стоят на своем. Прежде всего, здание построено вовсе не в эпоху войн и революций: на нем стоит дата – 1780 год. Значит, оно возведено до революции. Затем, это вовсе не наблюдательный пост: на нем высечены буквы «ELM-PBILC» – соединенные монограммы двух фамилий, и следовательно, дом был построен для жилья какой-то недавно поженившейся супружеской четы. Ясно, что здесь жили. Почему же в нем теперь никого нет? Если дверь и окна заложили для того, чтобы никто не мог туда войти, то почему же оставили два нижних окна открытыми? Нужно было закрывать все или не закрывать ничего. И почему нет стекол и задвижек? Если замуровали окна с трех сторон, то отчего не замуровали с четвертой? Дождь не может проникнуть в дом с юга, но ему открыт вход с севера.
Эти люди ошибаются, конечно, но и слишком здравомыслящие тоже не правы. Загадка остается загадкой. Несомненно лишь одно – для контрабандистов этот дом был теперь скорее полезен, чем опасен.
Страху свойственно преувеличивать истинное значение вещей. Конечно, многие таинственные ночные явления, приписываемые дому, могли быть объяснены тем, что в нем останавливались разные темные дельцы, подозрительные личности, прячущиеся там с недобрыми намерениями и умышленно создающие вокруг него ореол таинственности.
В те далекие времена такая дерзость была возможна. Полиция, особенно в маленьких государствах, отличалась от той, что существует в наши дни.
К тому же дом был особенно удобен для ночных встреч контрабандистов именно потому, что пользовался дурной славой. Они могли не опасаться облавы. Нельзя же пожаловаться таможенникам или полицейскому сержанту на привидения. Суеверные люди творили крестное знамение, но не доносили властям. Если они замечали что-нибудь, то молча удирали подальше. Существует невольное, но несомненное соглашение между теми, кто пугает, и тем, кто пугается. Испуганные испытывают ужас, им кажется, что они узнали часть какой-то тайны, и они боятся рассказывать о своем страхе, который представляется этим людям таинственным. Потому они и молчат. Кроме того, ими движет инстинкт: немота сопровождает испуг. Кажется, будто ужас говорит этим людям: «Тс-с-с…»
Нельзя забывать, что это происходило в те времена, когда гернзейские крестьяне верили – ежегодно в определенный день повторяется вифлеемское чудо; тогда в рождественскую ночь ни один крестьянин не осмеливался входить в хлев, потому что боялся увидеть там коленопреклоненных быков и ослов.
Что ни говори, дом пользовался дурной славой, и, за исключением редких случаев, никто к нему не приближался. Никому не хотелось натолкнуться на исчадие ада.
Страх охранял этот дом от любопытных, которые могли бы подсмотреть, а потом донести о том, что там происходит; поэтому не было ничего легче, чем проникнуть внутрь при помощи веревочной лестницы или даже обыкновенной деревянной, принесенной из ближайшего селения. Спрятанные в доме припасы давали возможность в полной безопасности выжидать здесь случая, когда представится оказия бежать на каком-нибудь судне. Сохранился рассказ о том, что лет сорок назад один беглец, не то политик, не то коммерсант, жил некоторое время, прячась в таинственном пленмонтском доме, откуда он на рыбачьем судне пробрался в Англию. А уж из Англии легко доехать до Америки.
Рассказывают также о том, что провизия, оставленная в этом доме, не пропадает; Люцифер охраняет ее, зная, что тот, кто ее оставил, должен рано или поздно вернуться.
С вершины, где расположен дом, на юго-востоке, в отдалении одной мили от берега, виден риф Гануа.
Хорошему пловцу проплыть расстояние между Пленмонтом и Гануа трудно, но сделать это возможно. Мы уже говорили, что Клюбену такое было под силу. Кроме того, тот, кому знакомо дно в этих местах, может дважды останавливаться и отдыхать: сначала на так называемом Круглом камне, а затем дальше, отплыв несколько влево, – на Красном камне.
Разорители гнезд
Как раз в это время, приблизительно в тот же субботний день, когда Клюбен ходил в Тортеваль, произошел необычайный случай, о нем сначала знали немногие, и слух об этом распространился гораздо позже. Мы только что говорили: многие явления остаются неизвестными именно благодаря тому ужасу, который они внушают очевидцам.
В ночь с субботы на воскресенье – мы точно указываем срок и настаиваем на нем – трое детей взобрались на Пленмонтский утес. Они возвращались в свою деревню с морского берега. Это были разорители гнезд. Везде, где есть береговые скалы с углублениями, удобными для птиц, мальцы разоряют гнезда. Мы уже говорили об этом. Вспомните, как поступал по отношению к таким детям Жиллиат.
Эти разорители гнезд – своего рода «уличные мальчишки» побережий. Они отличаются большой смелостью.
Ночь была темна, тучи затянули небо. На тортевальской колокольне, похожей на круглую магистерскую шапочку, пробило три часа.
Почему дети возвращались домой так поздно? Очень просто: они охотились за гнездами чаек. В этом году была прекрасная весна, и чайки начали нестись очень рано. Дети увлеклись наблюдением за возней птиц и забыли о времени. Между тем наступил прилив, мальчишек окружила вода; они не могли уже добраться до бухточки, где привязали свою лодку, и должны были ждать на утесе, пока не наступит отлив. Поэтому-то возвращались домой поздно ночью. В таких случаях матери ждут своих детей с лихорадочным беспокойством, а когда все кончается благополучно, их радость находит себе выход в гневе, а слезы – в тумаках. Поэтому мальчики торопились, заранее страшась того, что их ожидает. Они спешили, но в то же время охотно опоздали бы еще больше, да и вообще не испытывали никакого желания оказаться дома. Они знали, что вместе с поцелуями радости их ждут побои.
Лишь один из ребят мог ничего не опасаться – он был сирота. Маленький француз, у которого не было ни отца, ни матери, в тот момент чрезвычайно радовался такому обстоятельству. Никто его не ждет, и никто не станет бить. Остальные двое были гернзейцами, родом из Тортеваля.
Взобравшись на крутой склон, разорители гнезд очутились на лужайке, где стоял заброшенный дом.
Неудивительно, что их охватил страх: это случалось со всеми прохожими, а особенно с детьми, да еще в столь поздний час.
С одной стороны, они почувствовали желание бежать со всех ног; с другой, им хотелось остановиться и хорошенько рассмотреть таинственный дом. Они так и сделали.
Дом был черным и казался грозным. Посреди пустыря стояла темная, симметричная громада с прямыми углами, напоминающая алтарь мрака.
Первой мыслью детей было удрать; второй – подойти ближе. Они никогда не видели этот дом в столь поздний час. Ими завладело желание испытать страх. К тому же среди них ведь был маленький француз. И дети приблизились к дому. Известно, что французы ни во что не верят. А ведь на людях и смерть красна: каждого из них ободрило то, что его товарищи с ним.
Кроме того что они были охотниками за гнездами, детьми, общий возраст которых не больше тридцати лет, они приблизились к тайне: не останавливаться же на полпути! Раз они были так близко от дома, как можно не заглянуть внутрь? Тот, кто отправляется на охоту, незаметно для себя уходит все дальше и дальше; тот, кто ищет открытий, увлекается все больше и больше; они столько раз заглядывали в птичьи гнезда; почему же им не заглянуть в гнездо привидений, даже в сам ад? Ведь черти – желанная добыча. Сначала мальчишки охотились за чайками, теперь захотели перейти на чертенят. По крайней мере, они узнают, правду ли им рассказывают родители обо всех этих ночных ужасах. Что может быть заманчивее, чем проверить подлинность сказок, увидеть самим то, что видели старухи.
Все эти мысли быстро пронеслись в головах бесстрашных разорителей гнезд и придали им смелости. Они пошли по направлению к дому.
Между прочим, малец, который предводительствовал в этом отважном предприятии, был вполне достоин такой чести. Этот смелый, решительный мальчик, ученик конопатчика, рано стал взрослым, он спал в сарае на соломенной подстилке и самостоятельно пробивал себе дорогу в жизни. У него был звонкий голосок, мальчишка прекрасно взбирался на деревья, перелезал через ограды, без всяких ложных предрассудков обносил мимоходом фруктовые деревья, попадавшиеся ему на пути. Он уже работал на верфях по ремонту воинских судов. Это было дитя случая, веселый сирота, рожденный где-то во Франции, смелый, готовый отдать нищему последний грош, насмешливый, добрый, светлый блондин, почти рыжий, видавший настоящих парижан. В настоящее время он зарабатывал на кусок хлеба тем, что конопатил лодки рыбаков. Когда он был сыт, то позволял себе отдохнуть и отправлялся разорять птичьи гнезда. Таков был маленький француз.
Чем-то зловещим веяло от этого пустынного места. Все было угрюмо. Молчаливый утес совсем рядом оканчивался крутым обрывом. У подножия его расстилалось безмолвное море. Ветра не было, и даже трава не шевелилась.
Разорители гнезд медленным шагом приближались к дому. Впереди шел французик.
Один из них, рассказывая позже то, что сохранилось у него в памяти, добавлял: «А дом молчал».
Они подошли, затаив дыхание, как будто приблизились к зверю.
Ступая по неудобным камням, разорители гнезд подкрались к задней стороне дома; они были уже совсем близко, но видели только замурованный южный фасад; обойти слева и заглянуть внутрь с другой стороны, где были два черных окна, они не решались – сделать это слишком страшно.
Но мало-помалу мальчики набрались храбрости, и маленький конопатчик шепотом сказал:
– Давайте обойдем; с той стороны должно быть самое интересное. Нужно заглянуть в те черные окна.
Они обошли здание слева и очутились по ту сторону дома.
В окнах горел свет. Дети пустились наутек.
Когда они оказались достаточно далеко, маленький француз, обернувшись, сказал:
– Постойте! Глядите-ка, свет погас.
И в самом деле, окна почернели. Черный силуэт дома вырисовывался на фоне сумрачного неба.
Их страх еще не прошел, но любопытство взяло верх. Они опять приблизились. Внезапно в обоих окнах вновь вспыхнул свет.
Тортевальские мальчики тотчас же снова бросились бежать. Французский чертенок не осмелился идти вперед, но остался на месте. Он стоял неподвижно, лицом к дому, и пристально смотрел на него.
Огонь еще раз потух и зажегся вновь. Это было страшно. Отсветы окон бросали длинные полосы на покрытую ночной росой траву. И вдруг на внутренней стене ясно обозначились шевелящиеся профили и тени огромных голов.
В доме не было ни потолков, ни перегородок – четыре стены и крыша. Ясно поэтому, что свет появлялся одновременно в обоих окнах.
Видя, что французик стоит неподвижно, остальные мальчики шаг за шагом вернулись к нему, дрожа от страха и любопытства. Конопатчик шепнул им:
– В доме есть привидения. Я видел нос одного из них.
Маленькие тортевальцы, спрятавшись за спиной французика, выглядывали из-за его плеча, становясь на цыпочки, и чувствовали себя в безопасности, так как он словно щит отгораживал их от привидений.
Казалось, и дом смотрит на них. В непроглядной тьме зияли два красных отверстия – окна. Свет то появлялся, то исчезал, и мерещилось, что это моргают страшные глаза. Очевидно, там кто-то расхаживал с потайным фонарем.
Вдруг у одного из окон выросла черная человеческая фигура, вынырнувшая из окружающей ее тьмы, а затем исчезла внутри. Похоже было на то, что кто-то вошел в дом.
Входить через окна – обыкновение воров.
Свет вспыхнул на один миг ярче, затем погас и больше не появлялся. Дом опять стал черным, и тогда изнутри послышался шум. Он походил на человеческие голоса. Часто так бывает: когда видно, то ничего не слышно; когда ничего не видно – становится слышно.
Ночь на море особенно безмолвна, тишина и тьма чрезвычайно глубоки. Когда нет ветра и волны спокойны, в широком пространстве, где в другую погоду нельзя расслышать полета орла, слышно жужжание мухи. В тишине гулко раздавался малейший шорох, доносившийся из окон дома.
– Посмотрим, – сказал французик.
И он осторожно шагнул в направлении к дому.
Остальным мальчикам было так страшно, что они последовали за ним, ведь не решались убежать одни.
Дети прокрались мимо большой вязанки хвороста, которая почему-то подбодрила их, но в это время сова, дремавшая на одном из ближайших кустов, поднялась в воздух, шелестя крыльями. Полеты сов какие-то косые, неровные, эти птицы делают неожиданные повороты. Сова пролетела мимо мальчуганов, взглянув на них своими круглыми светящимися глазами.
Мальчики, следовавшие за маленьким французом, вздрогнули. Но французик пробормотал:
– Ты опоздала, старушка. Я хочу увидеть, что там такое.
И он пошел дальше.
Под его башмаками, подбитыми гвоздями, хрустел тростник, но это не мешало ему ясно различать все звуки, которые доносились из дома и становились то тише, то громче, как всегда бывает при разговоре.
Через минуту мальчик прошептал:
– Собственно говоря, одни только дураки верят в привидения.
Смелость одного в минуту опасности заражает остальных и толкает их вперед. Тортевальские мальчишки следовали за маленьким конопатчиком, не отставая от него ни на шаг.
Им казалось, таинственный дом растет у них на глазах. Но это был не только оптический обман, вызванный страхом: дом действительно увеличивался по мере того, как они к нему приближались.
Между тем звуки голосов внутри раздавались все более и более явственно. Дети прислушивались, они воспринимали все преувеличенно. Это был не шепот, не бормотание, но и не громкий гул. Временами можно было разобрать отдельные слова – странные, непонятные выражения. Мальчики остановились, напрягли слух, потом снова двинулись вперед.
– Это похоже на разговор привидений, – пробурчал маленький конопатчик, – но я в них не верю.
Тортевальские мальчуганы охотно спрятались бы за вязанкой хвороста, однако она была уже далеко, а конопатчик все продолжал идти вперед. Они боялись, что он их бросит, и не смели отойти от него ни на шаг.
Взволнованные, ребята следовали за своим проводником. Французик, обернувшись, сказал:
– Вы ведь знаете, что все это сказки. Привидений не существует.
Дом вырастал перед ними все выше, голоса становились все явственнее.
Приблизившись вплотную, разорители гнезд увидели, что в доме горит потайной фонарь, заслоненный чем-то со стороны окон. Ребята остановились.
Один из тортевальских мальчиков заявил:
– Никаких привидений здесь нет, одни ведьмы.
– Что это висит в окне? – спросил другой.
– Веревка.
– Не веревка, а змея.
– Это веревка повешенного, – с уверенностью заявил француз. – Говорят, она приносит счастье. Но я в такое не верю.
В три прыжка он очутился у самой стены дома. Его поспешность была лихорадочной.
Остальные двое, дрожа и прижимаясь к смельчаку, последовали за ним. Дети припали ухом к стене. В доме продолжали разговаривать. Вот о чем говорили привидения:
– Итак, решено?
– Решено.
– Сказано?
– Сказано.
– Человек будет ожидать здесь и сможет отправиться в Англию вместе с Бласкито?
– Если заплатит.
– Да, если заплатит.
– Бласкито возьмет его в свою лодку.
– Не спрашивая его, откуда он явился?
– Это нас не касается.
– Не допытываясь его имени?
– Незачем спрашивать имени, был бы кошелек.
– Хорошо. Человек будет ждать в этом доме.
– Пусть он захватит с собой еду.
– Будет сделано.
– Куда он ее денет?
– Я принесу с собой мешок.
– Прекрасно!
– Могу я оставить мешок здесь?
– Контрабандисты не воры.
– А вы все когда отплываете?
– Завтра утром. Если бы ваш человек сделал необходимые приготовления, он мог бы отправиться вместе с нами.
– Он еще не готов.
– Это его дело.
– Сколько дней ему придется ждать здесь?
– Дня три-четыре. Около того.
– А Бласкито точно приедет сюда?
– Точно.
– Сюда, в Пленмонт?
– В Пленмонт.
– Когда именно?
– На будущей неделе.
– В какой день?
– В пятницу, субботу или воскресенье.
– А он не обманет?
– Он мой тезка.
– Он всегда держит слово?
– Всегда. Он ничего не боится. Я – Бласко, он – Бласкито.
– Значит, он не может не явиться на Гернзей?
– Мы здесь бываем поочередно: в одном месяце я, в другом – он.
– Понимаю.
– Считая от сегодняшнего дня, не пройдет и пяти суток, как Бласкито будет здесь.
– А если море разыграется?
– Если случится буря?
– Да.
– Тогда Бласкито приедет позже, но будет точно.
– Откуда он плывет?
– Из Бильбао.
– Куда направится?
– В Портленд.
– Это хорошо.
– Или в Торбей.
– Это еще лучше.
– Ваш человек может быть спокоен.
– Бласкито не выдаст его?
– Предателями бывают трусы. Мы не трусы. Измена ведет в ад.
– Никто нас здесь не слышит?
– Ни услышать, ни увидеть нас невозможно. Сюда никто не решается подходить.
– Я знаю.
– Да и кто бы осмелился нас подслушивать!
– В самом деле.
– А если бы кто и услышал, то ничего бы не понял. Мы изъясняемся, используя наречие, которого никто не знает. Вы знаете его, потому что вы – наш.
– Я пришел только для того, чтобы условиться с вами.
– Прекрасно.
– Теперь я ухожу.
– Ладно.
– Скажите, а что если пассажир захочет, чтобы Бласкито отвез его не в Портленд и не в Торбей?
– Лишь бы у него были деньги.
– Бласкито сделает все, что он захочет?
– Бласкито сделает все, чего пожелают деньги.
– Сколько времени продолжается путь до Торбея?
– Это зависит от ветра.
– Часов восемь?
– Около того.
– Бласкито подчинится своему пассажиру?
– Если море подчинится Бласкито.
– Ему хорошо заплатят.
– Золото – это золото, но ветер – это ветер.
– Правильно.
– Человек, у которого есть деньги, делает все, что ему заблагорассудится. Однако ветрами управляет бог.
– Тот, кто поедет с Бласкито, будет здесь в пятницу.
– Хорошо.
– В какое время Бласкито явится сюда?
– Ночью. Ночью приезжают, ночью уезжают. Нашу жену зовут море, а нашу сестру – ночь. Жена иногда изменяет; сестра – никогда.
– Все ясно; прощайте.
– Прощайте. Хотите глоток водки?
– Благодарю!
– Лучше всякого сиропа.
– Итак, вы дали слово!
– Моему слову можно верить.
– Прощайте!
– Вы дворянин, а я рыцарь.
Было совершенно ясно, что так разговаривать могут только привидения. Дети побоялись слушать дальше и бросились наутек, но теперь уж маленький француз, окончательно убежденный в существовании нечистой силы, бежал быстрее остальных.
В ближайший вторник Клюбен прибыл на Дюранде в Сен-Мало. «Тамолипас» уже стоял на рейде.
Между двумя затяжками трубки Клюбен спросил хозяина трактира:
– Когда уходит «Тамолипас»?
– В четверг, послезавтра, – ответил трактирщик.
В этот вечер Клюбен, отужинав за столом береговой охраны, против обыкновения ушел из трактира. Он даже не уладил всех дел, касавшихся Дюранды, и не собрал сведений о том, какой у него будет обратный груз. Со стороны столь исполнительного человека это выглядело очень странно.
Кажется, он заходил на несколько минут к своему другу – меняле.
Клюбен вернулся через два часа после того, как прозвучал сигнал тушить огни. Сигнал дается в десять часов вечера. Следовательно, господин Клюбен возвратился в полночь.
Жакрессарда
Лет сорок назад в Сен-Мало был переулок под названием Кутанше. Теперь он уже не существует.
Деревянные дома двойным рядом стояли так тесно друг против друга, что между ними едва оставался узкий проход, по которому вдобавок протекал ручеек. Приходилось идти, широко расставив ноги по сторонам ручейка, задевая локтями стены домов. У этих дряхлых средневековых нормандских построек почти человеческий профиль. Каждая хижина как старая колдунья. Этажи, надстройки, навесы и перекладины напоминают губы, подбородки, носы и брови. Окошки похожи на косые глаза, стены, покрытые морщинами и пятнами, – на щеки. Домики эти почти сталкиваются лбами, как бы совещаясь о чем-то недобром. Всем своим внешним видом они говорят о том, что в них помещаются темные притоны.
Один из домов этого переулка, самый большой и наиболее известный, назывался Жакрессардой.
Жакрессарда была жилищем бездомных. Во всех городах, а особенно в морских портах, среди населения образуется своего рода осадок. Люди с неизвестным прошлым, которое не удается восстановить даже на суде, темные дельцы, искатели приключений, «химики», «изобретатели», личности, с достоинством носящие свои лохмотья, разорившиеся богачи, мелкие преступники (крупные вращаются в более высоких сферах), бродяги, типы с заплатами на совести и на локтях, плуты, мошенники, злодеи, потерпевшие неудачу в поединке с обществом, голодные обжоры, нищие – вот кто образует этот осадок. Здесь скопляются все, потерявшие человеческий облик. Это помойная яма бывших людских душ. Сюда сваливается весь человеческий мусор, время от времени выметаемый, словно метлой, полицейской облавой. В Сен-Мало таким местом являлась Жакрессарда.
В этих трущобах не встретишь крупных преступников, бандитов, убийц, настоящее порождение невежества и нищеты. Если здесь и попадется убийца, то это какой-нибудь опустившийся пьяница; если встретится вор, то карманный. Тут все, что общество отплевывает, а не изрыгает. Однако бывают исключения. Иногда сюда попадают крупные преступники, иногда – честные, но несчастные люди.
Жакрессарда представляла собой скорее двор, чем дом, посредине которого располагался колодец. Ни одно ее окно не выходило на улицу. Фасадом служила высокая стена с маленькой, низкой дверью. Для того чтобы проникнуть во двор, нужно было приподнять засов и толкнуть дверь.
Посредине двора находилась круглая дыра, окаймленная булыжником: это и есть колодец. Двор был мал, а колодец велик.
Квадратный двор застроили с трех сторон: со стороны улицы не было никаких построек; с остальных трех сторон располагались жилища.
Если бы вы, подвергая себя риску и опасности, вошли сюда, то могли бы услышать затаенный шум и шорох; когда луна светила достаточно ярко, можно было разглядеть следующее.
Двор. Колодец. Вокруг двора – подковообразный сарай, открытый, с потолком из бревен, поддерживаемый каменными столбами, расставленными с неравными промежутками. Вокруг колодца, на соломенной подстилке, круг из подошв дырявых стоптанных мужских, женских и детских башмаков. Ноги мужчин, ноги женщин, ноги детей, и все они спят.
Затем, вглядевшись в темную глубину сарая, глаз начинал различать очертания человеческих тел, голов, неподвижных туловищ, объятых сном, мужских и женских лохмотьев. Люди лежали рядом с навозными кучами. Это были общие спальни. За такой ночлег взималась плата по два су в неделю. Ноги спящих, не помещаясь под навесом, были вытянуты в направлении колодца. В осенние ночи их поливало дождем, зимой – засыпало снегом.
Что это были за люди? Неизвестно. Они приходили вечером, а утром исчезали. Эти тени – порождение общественного строя. Некоторые из них проводили здесь ночь и ускользали, не уплатив. Многие не ели с самого утра. Пороки, болезни и бедствия засыпáли здесь общим сном усталости на общем ложе из грязи. Во сне перед их затуманенным сознанием сливались воедино миазмы утомления, голода, пьянства, безрадостных скитаний в поисках куска хлеба. Под смеженными ресницами, под всклокоченными волосами на лицах, отмеченных печатью умирания, лежали тени грязных вожделений и нечистой совести. В этой лохани гнили отбросы человечества. Их закинула сюда судьба, скитания, прибывший корабль, тюрьма, неудачи, ночь. Каждый день жизнь опорожняла тут свое помойное ведро. Сюда входил всякий, кто хотел, засыпал каждый, кому это удавалось, говорил тот, кто осмеливался. Вообще же здесь общались шепотом. Всякий тут старался спрятаться, забыться поскорее во сне, если не удавалось притаиться в темноте, умереть хотя бы на время. Эти люди каждый вечер закрывали глаза в агонии. Откуда они являлись? Общество выбрасывало сюда несчастных, как морская волна пену.
Соломы на всех не хватало. Многие сваливались от усталости на голые камни и просыпались с затекшими членами.
Колодец без крышки был ничем не защищен, грязный, несмотря на то что глубина в нем достигала тридцати футов. В него свободно попадала и дождевая вода, и нечистоты со всего двора. Подле него стояло ведро. Томимые жаждой могли утолить ее; а кому надоела жизнь – утопиться. Не все ли равно, где спать – в навозе или на дне колодца. В 1819 году в колодце нашли труп четырнадцатилетнего мальчика.
Чтобы не подвергаться в этом доме опасности, нужно было быть «своим человеком». На посторонних смотрели косо.
Был ли знаком между собой этот люд? Нет. Но они чутьем узнавали друг друга.
Хозяйка дома, молодая, довольно красивая женщина, носила чепец с лентами, иногда она мылась водой из колодца. У нее была деревянная нога.
На рассвете двор пустел – обитатели расходились.
Во дворе жили петух и несколько кур, целыми днями клевавших навоз. Двор пересекала прямая перекладина на деревянных столбиках, напоминавшая виселицу. Часто после дождя на этом бревне сушилось измазанное мокрое шелковое платье, принадлежавшее женщине с деревянной ногой.
Над сараем возвышался такой же подковообразный этаж, а над ним – чердак. Наверх вела гнилая деревянная лестница, проходившая через отверстие в потолке сарая; когда хромая хозяйка поднималась по лестнице, она скрипела и шаталась.
Временные обитатели, останавливавшиеся здесь на день или неделю, жили во дворе; постоянные – наверху.
Окна без рам, наличники без дверей, дымоходы без печей. Из одной комнаты в другую можно было попасть через четырехугольное отверстие для двери или треугольное, пробитое когда-то для предполагавшейся перегородки, – безразлично. Осыпавшаяся штукатурка покрывала полы. Дом держался каким-то чудом. Ветер свободно разгуливал в нем. По лестнице приходилось взбираться с большим трудом – настолько она была расшатана. Зимний холод проникал в дом, как вода проникает в губку. Все заросло густой паутиной. Никакой мебели, по углам – тюфяки, через распоротые чехлы которых виднеется больше трухи, чем соломы. Повсюду разбросаны кружки и миски для всякой надобности. В доме всегда был отвратительный, спертый воздух.
Из окон виден двор, сверху напоминающий телегу мусорщика. Все, находившееся во дворе, включая людей, копошившихся там, гнило, ржавело и разлагалось. Обломки развалившихся стен и человеческих жизней дополняли друг друга.
Кроме кочующего состава ночлежников, в доме жило три постоянных обитателя: угольщик, тряпичник и человек, делавший золото. Угольщик и тряпичник занимали тюфяки в комнатах первого этажа. Добыватель золота, «химик», как его здесь звали, жил на чердаке. Никто не знал, где спит сама хозяйка.
Химик, кроме того, был поэтом. Его маленькая комнатка с узким оконцем и большим очагом из кирпичей, в котором гудел ветер, располагалась под самой черепичной крышей. В оконце не было рамы, и он заменил ее кусками расправленного железного обруча, найденного им среди обломков какого-то судна. Отверстие забил куском толя, пропускающим мало света и не защищающим от холода.
Угольщик время от времени платил хозяйке мешком угля, тряпичник каждую неделю приносил ей меру зерна для кур, а добыватель золота не платил ничего. Он понемногу уничтожал в своей комнате все деревянные части, отрывая то от стены, то от крыши деревянную планку для того, чтобы развести огонь под своим тиглем, в котором «варил» золото.
Стену над тюфяком, на котором спал тряпичник, украшали две колонки цифр, написанных мелом, тряпичник время от времени стирал их: в одной преобладала цифра 3, в другой – 5. Это означало, что иногда ему удавалось продавать мешок тряпья по три, иногда по пять сантимов. Химик пользовался для своих опытов старой, сломанной посудиной, в которой пытался соединить все элементы золота. Он был весь поглощен этим делом. Иногда во дворе разговаривал с босяками, смеявшимися над ним. Но он говорил: «Эти люди полны предрассудков». Он твердо решил перед смертью обогатить науку открытием философского камня. Его печурка пожирала много дров. Перила лестницы уже давно были сожжены, а он все продолжал сжигать дом на медленном огне. Хозяйка говорила ему: «Вы скоро оставите мне одни стены». Но он обезоруживал ее, слагая в честь этой дамы стихи.
Такова была Жакрессарда.
В доме имелся и слуга. Это был не то ребенок, не то карлик, в возрасте от двенадцати до шестидесяти лет, с вечной метлой в руках.
Обитатели дома проникали в жилище через дверь в наружной стене, но посетители входили через лавку.
Что же это за лавка?
В высокой стене, выходившей на улицу, справа от входа во двор, было пробито отверстие, служившее одновременно и дверью, и окном со ставнями и задвижками. Это было единственное отверстие во всем доме, которое имело раму и стекла. За этим входом располагалась маленькая комната, отгороженная от общего сарая. На двери кто-то сделал надпись углем: «Здесь имеются редкости». На трех полках застекленной этажерки было расставлено несколько фаянсовых кувшинов, китайский зонтик, расписанный красками, изорванный и незакрывающийся, бесформенные железные обломки, мужские и дамские шляпы без дна, три-четыре раковины, костяные и медные пуговицы, табакерка с портретом Марии-Антуанетты и потрепанная «Алгебра» Буабертрана. Таковы были «редкости». Через заднюю дверь лавка сообщалась с двором. В ней стояли стол и скамья, а женщина с деревянной ногой была продавщицей.
Ночные покупатели и мрачный продавец
Во вторник Клюбен не появлялся в трактире весь вечер; его не было там и в среду.
В тот день, лишь стемнело, два человека вошли в переулок Кутанше; они остановились перед Жакрессардой. Один из них постучал в стекло. Дверь лавчонки открылась. Они вошли. Женщина с деревянной ногой улыбнулась им улыбкой, с какой она обращалась к знатным особам. На столе горела свеча.
Это и на самом деле были люди почтенные.
Стучавший в окно произнес:
– Здравствуйте, хозяюшка! Ну вот, я пришел!
Женщина опять улыбнулась и вышла через дверь, ведущую во двор с колодцем. Прошла минута, дверь открылась, и вошел человек в шапке и в блузе, под которой он что-то спрятал. К его одежде пристали соломинки, и видно было, что его только что разбудили.
Он подошел ближе, всматриваясь в пришедших. С ошеломленным и в то же время хитрым выражением на лице спросил:
– Вы оружейник?
Стучавший ответил:
– Да. А вы парижанин?
– Да. Моя кличка – Краснокожий.
– Показывайте.
– Вот, смотрите.
Он вытащил из-под блузы предмет, тогда большую редкость в Европе, – револьвер.
Револьвер был совершенно новый, блестящий. Посетители стали его рассматривать. Тот, кто, казалось, хорошо знает этот дом и кого человек в блузе назвал «оружейником», принялся изучать механизм. Затем он протянул револьвер второму, который менее походил на горожанина и старался все время стоять спиной к свету.
Оружейник спросил:
– Сколько?
Человек в блузе ответил:
– Я привез это из Америки. Многие тащат оттуда обезьян, попугаев, зверей, как будто французы – дикари. Ну а я привез вот такую вещичку. Полезная выдумка.
– Сколько? – снова спросил оружейник.
– В нем шесть зарядов.
– Хорошо, но все-таки сколько?
– Раз шесть зарядов, значит – шесть луидоров.
– Пять луидоров, хотите?
– Нет! За каждую пулю золотой. Это настоящая цена.
– Так мы не сойдемся.
– Я назвал настоящую цену. Вы рассмотри́те его как следует.
– Я уже смотрел.
– Барабан вертится словно флюгер, будто Талейран[14]. Это настоящая игрушка.
– Вижу.
– Ствол испанской работы.
– Это я заметил.
– Вы знаете, как их делают? Берется старое железо, гвозди, подковы…
– Да, и вообще всякий лом.
– Я это и говорю. Все расплавляется, и получают прекрасный сплав…
– Да, но в нем могут оказаться трещины, пузыри.
– Возможно. Но для того, чтобы их не было, железо потом подвергается сильнейшей ковке. Его бьют большим молотом, подогревая несколько раз, затем прокатывают, и вот, – смотрите, что получается.
– Вам знакомо это ремесло?
– Мне знакомы все ремесла.
– А почему у ствола какой-то голубоватый отлив?
– Для красоты. Его покрывают специальным составом.
– Ладно, значит, по рукам – пять луидоров.
– Я этого не говорил. Моя цена – шесть. – Оружейник понизил голос: – Послушайте, парижанин, не упускайте случая. Избавьтесь от этой вещи. Таким людям, как вы, подобное ни к чему. Вещица может лишь причинить вам неприятности.
– Это, пожалуй, верно. Такая вещь больше пристала господам.
– Хотите пять золотых?
– Нет, шесть. По одному за выстрел.
– Ну ладно, шесть наполеондоров.
– Нет, шесть луидоров.
– Значит, вы не бонапартист? Вы предпочитаете Людовика Наполеону?
Парижанин, прозванный Краснокожим, усмехнувшись, сказал:
– Наполеон-то лучше, да за Людовика дороже платят.
– Шесть наполеондоров.
– Шесть луидоров. Разница в двадцать четыре франка.
– Ну, я вижу, мы не договоримся.
– Ладно! Пускай игрушка остается у меня.
– Пускай!
– По крайней мере, я не буду жалеть, что отдал за бесценок такую прекрасную новинку.
– Ну что ж, прощайте.
– Разве можно сравнивать это с пистолетом!
– Подумайте! Пять луидоров чистоганом – деньги немалые.
– Многие еще даже не знают об этом изобретении.
– Хотите пять луидоров и экю в придачу?
– Шесть – и ни одного сантима меньше!
Человек, который стоял спиной к свету и за все это время не проронил ни слова, продолжая изучать механизм револьвера, наклонился к уху оружейника и прошептал:
– Револьвер хорош?
– Еще бы!
– Я даю шесть луидоров.
Через пять минут Краснокожий прятал на груди под блузой полученные им шесть луидоров, а оружейник и человек, у которого в кармане лежал купленный револьвер, вышли в темный переулок Кутанше.
Черный и красный шары играют в карамболь
На следующий день, в четверг, неподалеку от Сен-Мало, возле мыса Деколле, где скалы высоки, а вода глубока, случилось трагическое происшествие.
Длинный скалистый мыс в форме копья соединяется там с землей узким перешейком, выдается далеко в море и внезапно обрывается отвесной скалой. Такие картины часто встречаются в морской архитектуре. Для того чтобы попасть с берега на оконечность этого мыса, нужно взобраться на отвесный склон, что довольно трудно.
На площадке, венчавшей вершину утеса, около четырех часов дня стоял человек в военном плаще. Он был, по-видимому, вооружен; об этом свидетельствовали складки его плаща. Площадка, где он находился, была довольно широкой, усеянной большими бесформенными камнями, между которыми оставались узкие проходы. На ней росла невысокая трава, а со стороны моря площадка заканчивалась отвесным обрывом. Обрыв имел футов шестьдесят в вышину и казался срезанным под линейку. Его левый край, разрушенный морем и ветрами, напоминал лестницу с образовавшимися в граните естественными ступеньками, очень неудобными, приспособленными лишь для шагов великана или прыжков клоуна. Эта лестница тянулась до самого моря, исчезая в волнах. Сломать себе шею не представляло труда, но все же, при большой ловкости, можно было пробраться по лестнице в лодку, подведенную к самому подножию утеса.
Дул свежий ветер. Человек стоял, укутавшись в плащ и широко расставив ноги. Левой рукой он поддерживал свой правый локоть и, прищурившись, смотрел в подзорную трубу. Казалось, он был совершенно поглощен своим занятием. Приблизившись к самому краю обрыва, он застыл, впившись глазами в горизонт. Это был час прилива. Волны с шумом ударялись о подножие утеса.
Человек смотрел на видневшееся в море судно, с которым творилось что-то странное.
Этот трехмачтовый корабль, всего какой-то час назад покинув Сен-Мало, остановился у мыса Банкетье. Судно не бросило якоря, быть может, потому что дно в том месте не позволяло этого, и ограничилось тем, что легло в дрейф.
Человек, судя по форменной одежде, береговой сторож, следил за всем, что происходило на корабле, и, казалось, мысленно отмечал каждое его движение. На судне были приспущены все паруса. Теперь оно почти не двигалось, так как течение несло его со скоростью не большей, чем полмили в час.
В открытом море и на вершине утеса было еще совершенно светло, но берег уже тонул в сумерках.
Берегового сторожа настолько поглотило зрелище, происходящее в открытом море, что он не подумал о том, чтобы взглянуть на утес и вообще обернуться назад и поглядеть по сторонам. Он стоял почти спиной к неудобной лестнице, соединявшей площадку с подножием скалы. Сторож не замечал того, что там кто-то притаился. А между тем на одном из уступов этой лестницы спрятался какой-то человек, пробравшийся сюда, очевидно, до прихода караульного. Время от времени из-за камней показывалась голова следившего за наблюдателем. На голове человека была надета высокая американская шляпа, это был тот самый господин в костюме квакера, который десять дней назад беседовал на пустынном берегу с капитаном Зуэла.
Внезапно внимание сторожа удвоилось. Он протер рукавом стекло своей подзорной трубы и опять впился взглядом в трехмачтовое судно.
От корабля отделилась черная точка.
Похожая на ползущего по морю муравья, она оказалась шлюпкой. Лодка, очевидно, хотела пристать к берегу. Несколько матросов, сидевших в ней, гребли изо всех сил.
Медленно двигаясь, она приближалась к утесу Деколле.
Внимание берегового сторожа напряглось до предела. Он не упускал ни одного движения шлюпки и теперь стоял уже на самом краю обрыва.
В это время высокая фигура квакера выросла за его спиной. Сторож его не замечал. Квакер постоял немного, опустив руки с судорожно сжатыми кулаками, и взглядом целящегося охотника впился в спину караульного.
Их разделяло расстояние в четыре шага. Ступив вперед, он остановился, потом сделал еще один шаг. Шагая, этот человек, словно статуя, не делал ни одного лишнего движения. Ноги бесшумно скользили по траве. Третий шаг – и опять остановка. Теперь он стоял почти вплотную за сторожем, который продолжал, не шевелясь, смотреть в трубу. Человек медленно поднял сжатые руки и внезапно изо всех сил толкнул караульного кулаками в плечи. Удар был рассчитан безошибочно. Сторож, не успев даже вскрикнуть, полетел вниз головой в пучину. В воздухе мелькнули его подошвы, раздался всплеск, и тотчас же вода сомкнулась над ним.
Два-три больших круга медленно расплылись по поверхности моря. Подзорная труба, вылетевшая из рук караульного, лежала на траве.
Квакер подошел к краю обрыва, заглянул в воду, постоял так несколько минут, затем выпрямился и запел сквозь зубы:
Умер, умер полицейский,
Жизни он лишился.
Потом снова наклонился. Ничто не всплывало, только на том месте, где нырнул береговой сторож, появилось какое-то темное пятно, быстро расплывавшееся. Возможно, падая, он раскроил себе череп о подводный камень. Пена казалась окрашенной кровью. Рассматривая это красноватое пятно, квакер продолжал напевать:
За четверть часа до кончины
Он еще…
Тут он умолк.
За его спиной раздался тихий голос:
– Вот вы где, Рантен. Здравствуйте! Вы только что убили человека?
Квакер, повернувшись, увидел невысокого мужчину с револьвером в руке, стоявшего между двумя огромными камнями на расстоянии пятнадцати шагов от него.
Он ответил:
– Как видите. Привет, господин Клюбен!
Маленький человек вздрогнул:
– Вы меня узнали?
– Так же, как и вы меня, – ответил Рантен.
Со стороны моря раздался шум весел. Это приближалась лодка, которую так пристально рассматривал караульный.
Клюбен произнес вполголоса, как бы про себя:
– Это было сделано чисто.
– Чем могу вам служить? – спросил Рантен.
– О, ничем особенным! Я не видел вас десять лет. Вы за это время многое успели. Как поживаете?
– Прекрасно, – ответил Рантен. – А вы?
Он сделал шаг по направлению к Клюбену.
В это время послышалось сухое щелканье. Клюбен взвел курок револьвера.
– Рантен, между нами пятнадцать шагов. Револьвер бьет прекрасно. Оставайтесь на месте, – сказал он.
– Ах, вот оно что! Чего вы хотите от меня?
– Я хочу поговорить с вами.
Рантен не шевелился. Клюбен продолжал:
– Вы только что убили берегового сторожа.
Рантен, приподняв шляпу, ответил:
– Это я уже имел честь слышать от вас.
– В менее точных выражениях. Раньше я сказал: человека. Теперь говорю – берегового сторожа. Это караульный номер шестьсот девятнадцать. Он был отцом семейства. У него есть жена и пятеро детей.
– Возможно, – сказал Рантен.
Они помолчали недолго.
– Береговые сторожа – ребята отборные, почти все – старые моряки, – промолвил Клюбен.
– Насколько я заметил, – произнес Рантен, – они всегда оставляют после себя жену и пятерых детей.
Клюбен продолжал:
– Угадайте, сколько мне стоил этот револьвер?
– Славная игрушка, – ответил Рантен.
– Во сколько вы ее оцените?
– Довольно дорого.
– Я заплатил за него сто сорок четыре франка.
– Вы, должно быть, купили его в оружейной лавке на улице Кутанше? – спросил Рантен.
– Он не вскрикнул, – продолжал Клюбен. – От неожиданности перехватывает дыхание в горле.
– Клюбен, ночью будет ветрено.
– Я единственный, кто знает тайну.
– Вы все еще останавливаетесь в гостинице на берегу?
– Да, там недурно.
– Я вспоминаю, что ел там как-то отличную кислую капусту.
– Вы, должно быть, силач, Рантен? Какие у вас плечи! Не хотел бы я ввязаться в потасовку с вами. Когда я родился, у меня был такой жалкий вид, что родители сомневались, удастся ли им меня вырастить.
– К счастью, им это удалось.
– Да, я всегда останавливаюсь в береговой гостинице.
– А знаете, Клюбен, почему я вас узнал? Потому что вы меня узнали. Я сразу решил: это должен быть только Клюбен – и никто другой.
Он опять шагнул вперед.
– Оставайтесь на месте, Рантен.
Мужчина отступил, пробормотав:
– Такие игрушки превратят любого в ребенка.
Клюбен продолжал:
– Слушайте. Справа от нас, в трехстах шагах, стоит другой береговой сторож, номер шестьсот восемнадцать. Он жив. Слева находится таможенный пост. Там есть семь вооруженных человек, которые могут очутиться здесь через пять минут. Утес будет оцеплен, путь отрезан. Скрыться некуда. У подножия скалы в воде находится труп.
Рантен покосился на револьвер.
– Вы говорите, Рантен, что эта игрушка хороша. Возможно, она заряжена только порохом. Но это ничего не значит. Достаточно выстрелить один раз, чтобы стража прибежала сюда. А у меня здесь целых шесть зарядов.
Плеск весел раздавался уже совсем явственно. Лодка подплывала к берегу.
Высокий человек в замешательстве смотрел на маленького. Клюбен говорил все более спокойным и тихим голосом:
– Рантен, люди, находящиеся в лодке, узнав о вашем поступке, немедленно помогут вас арестовать. Вы должны заплатить капитану Зуэле десять тысяч франков. Между прочим, вы бы поступили умнее, если б имели дело не с ним, а с контрабандистами, которые останавливаются в Пленмонте. Но я понимаю, в чем дело. Во-первых, они могли бы отвезти вас только в Англию; а во-вторых, вам не стоило рисковать, показываясь на Гернзее, где вас знают. Итак, вы дали Зуэле пять тысяч франков задатка. Если я выстрелю, вас арестуют. Зуэла возьмет ваш задаток себе и уедет. Вот и все. Вы хорошо загримировались, Рантен. Эта шляпа, странный костюм и гетры меняют вас совершенно. Вы только забыли надеть очки. А то, что отпустили бакенбарды, – очень хорошо.
Рантен улыбнулся, но его улыбка была похожа на гримасу. Клюбен продолжал:
– Рантен, в одном из карманов ваших двойных американских штанов лежат часы. Оставьте их при себе.
– Благодарю вас, господин Клюбен.
– В другом кармане у вас маленькая железная коробочка, которая открывается и закрывается при помощи пружины. Выньте ее из кармана и бросьте мне.
– Это грабеж!
– Можете кричать и звать на помощь.
Клюбен смотрел на Рантена в упор.
– Постойте, господин Клюбен… – Рантен, сделав шаг, протянул руку вперед. Голос его звучал заискивающе.
– Не двигайтесь с места, Рантен.
– Господин Клюбен, договоримся. Я предлагаю вам половину.
Клюбен скрестил руки, выставив дуло револьвера вперед.
– Рантен, за кого вы меня принимаете? Я честный человек, – сказал он и после паузы добавил: – Мне принадлежит все.
Рантен проворчал сквозь зубы:
– Вот это крупный мошенник…
Глаза Клюбена заблестели, а голос стал четким и отрывистым. Он воскликнул:
– Вы ошибаетесь, Рантен. Вы занимались грабежом, а моя цель – восстановление справедливости. Послушайте, Рантен. Десять лет назад вы бежали ночью с Гернзея, захватив из общей кассы ваши пятьдесят тысяч франков и забыв оставить в ней остальные пятьдесят тысяч, принадлежавшие другому. Эти пятьдесят тысяч, украденные вами у почтенного и достойного господина Летьерри, составляют на сегодняшний день, учитывая сложные проценты за десять лет, восемьдесят тысяч шестьсот шестьдесят шесть франков шестьдесят шесть сантимов. Вчера вы были у менялы. Я могу назвать вам его имя. Это Ребуше, живущий на улице Святого Винсента. Вы дали ему семьдесят шесть тысяч франков французскими банковыми билетами, а он выдал вам три английских билета по тысяче фунтов стерлингов и мелочь. Вы положили банкноты в железную табакерку, лежащую теперь в вашем левом кармане. Три тысячи фунтов стерлингов равняются семидесяти пяти тысячам франков. Я заявляю вам от имени господина Летьерри, что эта сумма меня удовлетворит. Завтра я возвращаюсь на Гернзей и вручу их ему. Рантен, трехмачтовое судно, остановившееся в море, – это «Тамолипас». Ночью вы погрузили на него ваши вещи вместе с багажом матросов. Вы хотите покинуть Францию. У вас на это есть причины. Лодка послана за вами. Вы ее ждете. Она подплывает. Она уже совсем близко. От меня зависит дать вам уехать или заставить остаться. Довольно слов! Бросьте мне железную табакерку!
Рантен вытащил из кармана маленькую коробочку и швырнул ее Клюбену. Это была железная табакерка. Она покатилась к самым ногам Клюбена.
Клюбен наклонился, не нагибая головы, и поднял табакерку, не сводя с Рантена глаз и револьверного дула.
Потом он крикнул:
– Повернитесь ко мне спиной!
Рантен повернулся.
Клюбен взял револьвер под мышку и нажал пружинку коробочки. Табакерка открылась.
В ней оказалось четыре банковых билета – три по тысяче фунтов и один в десять фунтов стерлингов.
Он сложил тысячефунтовые бумажки, вложил их обратно в табакерку, закрыл ее и положил в карман.
Затем поднял с земли камень, обернул вокруг него десятифунтовую бумажку и сказал:
– Можете повернуться.
Рантен повернулся.
Клюбен заговорил опять:
– Я сказал вам, что сумма в три тысячи фунтов меня удовлетворит. Возвращаю вам десять фунтов.
И он бросил Рантену камень с деньгами.
Рантен ударом сапога откинул камень вместе с кредиткой в море.
– Как хотите, – промолвил Клюбен, – очевидно, вы богаты. В таком случае, я спокоен.
Шум весел, усилившийся во время этого диалога, прекратился. Лодка остановилась у подножия скалы.
– Ваш экипаж подан. Можете отправляться, Рантен.
Рантен подошел к лестнице и начал спускаться по ней.
Клюбен осторожно приблизился к обрыву и, вытянув шею, стал смотреть, как он сходит вниз.
Лодка стояла у самого нижнего уступа, как раз в том месте, где упал в воду береговой сторож.
Глядя, как карабкается Рантен, Клюбен проворчал:
– Бедный номер шестьсот девятнадцать. Он думал, что, кроме него, здесь никого нет. Рантен считал, что их двое, и лишь я знал, что мы здесь втроем.
На траве у своих ног Клюбен заметил подзорную трубу, которую выронил караульный. Он поднял ее.
Плеск весел возобновился. Рантен прыгнул в суденышко, и оно отчалило.
Когда Рантен уселся в лодку и скала начала понемногу удаляться, он вскочил, лицо его исказилось; грозя кулаком, мужчина воскликнул:
– Ах, черт проклятый, негодяй!
Через несколько секунд Клюбен, стоя на вершине утеса и вглядываясь через подзорную трубу в удалявшуюся лодку, ясно расслышал среди шума волн произнесенные громким голосом слова:
– Клюбен, вы честный человек, но я все же напишу Летьерри об этом деле. А вот в лодке есть один гернзейский матрос из экипажа «Тамолипаса», который в следующий раз приедет сюда вместе с капитаном Зуэлой и сможет засвидетельствовать, что я вам вручил для передачи господину Летьерри сумму в три тысячи фунтов стерлингов.
Это был голос Рантена.
Клюбен всегда доводил все до конца. Он стоял неподвижно, как стоял до того береговой охранник, и не спускал подзорной трубы с лодки ни на одно мгновение. Он видел, как взлетали весла, как судно то исчезало, то вновь появилось в волнах, как оно приблизилось к ожидавшему его кораблю, и, наконец, разглядел высокую фигуру Рантена на борту «Тамолипаса».
Когда лодка была подвешена на место, «Тамолипас» стал отчаливать. Ветер вздул поднятые паруса. Клюбен через подзорную трубу продолжал следить за удаляющимся силуэтом. Через полчаса в том месте, где море сливается с горизонтом, виднелась лишь черная точка.
Полезные сведения для людей, ожидающих или опасающихся писем из-за моря
В этот вечер Клюбен тоже пришел поздно.
Одной из причин его запоздалого возвращения было то, что перед тем, как вернуться, он ходил к порту Динан, на берегу которого тоже стояли кабаки. В одной из таких таверен, где его никто не знал в лицо, он купил бутылку водки и тщательно спрятал ее в огромном кармане своей куртки. Потом поднялся на борт Дюранды, отплывавшей наутро, и осмотрел, все ли в порядке.
Когда Клюбен пришел в свой трактир, в нижней зале не было никого, за исключением капитана дальнего плавания Жертре-Габуро, пившего пиво и покуривавшего трубку.
Между глотком и затяжкой он поздоровался с Клюбеном.
– Добрый вечер, капитан Клюбен.
– Добрый вечер, капитан Жертре.
– «Тамолипас»-то ушел.
– Разве? – ответил Клюбен. – А я и не заметил.
Капитан Жертре, сплюнув, сказал:
– Удрал Зуэла.
– Когда же это произошло?
– Да вот сегодня вечером.
– Куда он направился?
– Ко всем чертям.
– Несомненно; однако все же, куда именно?
– В Арекипу.
– А я и не знал, – проговорил Клюбен и добавил: – Я иду спать.
Он зажег свечу, направился к двери, затем, вернувшись, сказал:
– Вы когда-нибудь были в Арекипе?
– Да, несколько лет назад.
– А какие остановки встречаются по пути?
– Останавливаться можно везде. Но «Танолипас» не будет делать остановок.
Жертре-Габуро, выколотив пепел из трубки на тарелку, продолжал:
– Вы помните шхуну «Троянский конь» и трехмачтовый корабль «Трантемузин», отправившиеся в Кардиф? Я не советовал им выходить из-за погоды. Ну и вид у них был, когда они вернулись! Шхуна, груженная скипидаром, набрала воды во время бури, а затем пришлось вместе с водой выкачать насосами весь груз. А у трехмачтовика пострадали верхние части: все мачты были поломаны. Вот что значит не слушать опытных людей.
Клюбен, поставив подсвечник на стол, начал вытаскивать и вкладывать булавки, оказавшиеся за отворотом его куртки. Потом спросил:
– Капитан Жертре, вы, кажется, сказали, что «Тамолипас» нигде не будет останавливаться?
– Не будет. Он идет прямо в Чили.
– В таком случае он, вероятно, не сможет передавать никаких сведений во время пути?
– Почему же, капитан Клюбен? Во-первых, он сможет передавать депеши через все встречные суда, идущие в Европу.
– Ну?
– Вы огибаете мыс Монмут…
– Дальше.
– Потом мыс Валентен, потом мыс Исидор…
– И что же?
– А затем мыс Святой Анны.
– Правильно. Но при чем тут морские почтовые ящики?
– А вот, видите ли, там с обеих сторон высокие горы, на которых обитают лишь пингвины и буревестники. Нигде не происходит столько крушений и несчастий, как в этом месте. Адский край! Так вот там есть так называемый Голодный мыс. Вы подъезжаете к нему и вдруг замечаете на камнях надпись, сделанную красными буквами: «Почтовое отделение».
– Что это значит, капитан Жертре?
– Это значит, капитан Клюбен, что как только вы обогнете мыс Святой Анны, то увидите каменный столб в шесть футов вышиной. На этом столбе подвешен за веревку бочонок. Это и есть почтовый ящик. Англичане прибили к столбу надпись: «Почтовое отделение». Они ведь повсюду суют свой нос… Но это океанская почта: она не состоит под ведомством почтенного английского короля. Этот почтовый ящик принадлежит всем странам. Надпись по-английски «Почтовое отделение» столь неожиданна, что производит такое же впечатление, как если бы дьявол вдруг предложил вам чашку чая. Обмен почтой происходит следующим образом: все проходящие мимо суда опускают в бочонок депеши и забирают из него почту, адресованную туда, куда они направляются. Бочонок прикован снизу к столбу железной цепью, закрывается крышкой, но без замка. А кругом снег, дождь, буря. «Тамолипас» будет там проходить. Вы увидите, что таким способом можно переписываться с друзьями. Письма прекрасно доходят.
– Это очень интересно, – задумчиво пробормотал Клюбен.
Капитан Жертре-Габуро взялся за свою кружку.
– Вот, предположим, этот мошенник Зуэла вздумает написать мне, когда будет проходить через Магелланов пролив, и месяца через четыре я получу его плутовские каракули. Да, капитан Клюбен, вы, значит, завтра отплываете?
Клюбен задумался так глубоко, что капитану Жертре пришлось повторить свой вопрос. Клюбен, очнувшись, сказал:
– Да, да, конечно, капитан Жертре. Это ведь мой обычный день. Завтра утром я должен выйти в море.
– Я бы на вашем месте не выходил. Капитан Клюбен, собаки сегодня пахнут мокрой псиной, морские птицы вот уже в продолжение двух ночей летают вокруг маяка. Плохие приметы. У меня ведь свой барометр. Сейчас вторая лунная фаза, когда особенно сыро. Я видел сегодня клевер на поле – стебли его совсем выпрямились. Дождевые черви выползли, мухи кусаются, пчелы не отлетают далеко от ульев, воробьи чирикают без умолку. Звон самых дальних колоколов доносится явственно. Я слышал сегодня звон колокольни Сен-Люнер. И солнце нынче садилось в тумане. Завтра будет очень туманно. Я не советую вам выходить в море. Всегда боюсь тумана больше, чем сильного ветра. Туман – это предатель.