Я всю жизнь не то что была далека от политики — да я до прошлого года была уверена, что в Америке президент другой! Не тот, который этот. Ну не люблю я, оно мне страшно и непонятно, а еще — никогда не хотела ничего в политике понимать. Открыли-закрыли, запретили-разрешили, мне-то что, я ни на что не влияю и, главное, не хочу!
Да я даже не выборы никогда не ходила!
А тут меня от осознания, во что я вляпалась, холодный пот от затылка до пяток прошиб сразу, несмотря на жар, даже пекло. И да, какая-то мысль мелькнула, что бабка-то здорова сидеть при такой жаре! Вот что значит — трехсотлетняя выдержка!
А Анчутка только плечиками пожал и закрутил носом:
— Так известно какой — тридевятый.
— Не тяни, миленький, — чуть не заплакала я, — говори что знаешь! Ну!
Анчутка почесал рожки, вытянул хвост, уставился на него задумчиво. Я спрятала руки за спину, чтобы ему этот самый хвост не намотать на рога…
— Мутное то дело, — наконец сказал Анчутка. — Как царевич-то сгинул, царь-батюшка ихний осерчал, Змея сразу к себе вызвал, и никто после Горышеньку-то и не видал…
Меня теперь для разнообразия кинуло в жар.
— Какого Змея? Горыныча?
— Агась, свет очей моих. Его-его. Тоись сидел себе Змеюшка столько лет тише воды, ниже травы, а потом как! — Анчутка всплеснул ручками. — Ну, загулял. Ну, залетал. Ну, украл пару девиц, так не сожрал же, хотя и мог. Одарил да отпустил, они еще и довольны. Да и когда это было! Ну, а вот царь тамошний и решил, что царевич — его рук дело. Вот и вот.
Вот и вот. Я перевела на понятный мне язык: в соседнем царстве жил, видимо, так же, как я, некий — почему некий-то? — Змей Горыныч, по юности буянил, потом остепенился, но стоило ему когда-то чуток сорваться, как власть обвинила его в краже царевича.
Додумать я не успела.
— Только вот странно что, — повернулся ко мне Анчутка и заблестел глазками, — Змей-то, Ягушка, уж, почитай, старше тебя веков на пять будет.
— Что странного? — удивилась я. — Седина в бороду, бес в ребро. Или он что, летать разучился?
Анчутка сочувственно захихикал.
— И летать разучился, а если честно, — тут он доверительно наклонился ко мне поближе, — он уже и ходит-то еле-еле. Мыслимо ли, таки бока нажрать! Он же это, все жирное да соленое, да прожаренное. А как обленился, ходит, переваливается. Какие ему нонче-то девицы? Да и зубов у него уже нет, а пламя ток на кострище для свинки и годится. Ну, Ягушка, сама подумай, матушка-сестрица, ну!
Ягушка подумала. Собственно, тут и думать было особо нечего.
— Думаешь, оговорили Змея?
— А то! — подскочил Анчутка. — Только царю сие было все одно, сама понимаешь, единственный внучок, наследничек… Сын-то егойный, единственный, батюшка цесаревича, еще три месяца назад в лесах сгинул, говорят, то ли кабан, то ли волки… А матушка, невестка царская, родами-то померла…
Так-так, а вот и плюсы того, что мне уже триста. Как-то про отсутствие медицины в этой сказочке я и забыла. Травы травами, а роды — штука непредсказуемая.
— А воевода? — напомнила я. Трагедия царской семьи меня, конечно, тронула, но не настолько, чтобы я забыла о главном.
— А воевода, да и прочие…
Тут еще и прочие замешаны? Мама моя.
— ...Те поумнее царя-то будут. Вот Кудымский царь, тот сразу смекнул, что Змеюшка почем зря в темнице томится. А где можно царевича спрятать?
Я хмыкула. Да в принципе где угодно, было бы кого прятать.
— В Нави, — многозначительно поднял палец Анчутка. — А Змеюшки-то нет, проводить в Тридевятом некому. А в Кудымском царстве Кощей за границей бдит, а этот — сама знаешь, за такое дело себе все царство потребует. Так что Кудымский царь пока ждет.
Я смотрела на кончик анчуткиного хвоста. Тот немного нервно подергивался, и у меня внутри что-то екало тоже.
Выходит, что бабка-то в курсе была, зачем воевода пожаловал. Потому и отказала. Но потому — почему именно? Неужели все-таки сама замешана? Ай-яй-яй…
Хотя стоп! Вряд ли замешана, кот бы точно знал. А он вроде как наоборот, не понимал, чего я воеводу не пропустила. Видать, довольно обычное дело, и повод для невмешательства — ну или прикрытия задницы — у старухи был веский.
А ведь так все хорошо начиналось. Теперь вот… можно мне этот уровень заново, с того момента, как я от водника или как его там домой пошла? Лес большой, схоронюсь где-нибудь…
— А что, — спросила я, — сам-то думаешь? Где цесаревич?
— Я откуда знаю, свет очей, — вздохнул Анчутка. — Знал бы, так сказал бы. Да хотя бы тебе. Но только что дивы, что наши все говорят — нет никого крещеного близ Нави.
Хм. А вот воеводе, понятное дело, это знать неоткуда…
— А откуда у них такая уверенность?
Анчутка посмотрел на меня, как на очень тяжело больного человека. Причем, что самое обидное, как на тяжело больного пациента психиатрической клиники. Такого, которому и черти… Тьфу, черт! Странное мерещится и голоса слышатся, мол, «шапку надень».
— Грань сдвинется, — зловеще зашептал Анчутка. — Кто же такое творит, от добра никто не станет, только вороги лютые могут! Не ходят в Навь без должных ритуалов, даров и стража граничного, да и то временно оно все.
Это он, наверное, прав… Кот вот тоже с младенцем-то как напрягся. То нельзя, это нельзя, и это мне, Яге, а что уж говорить про людей?
— А мог кто-то помимо… ну, нас с Горынычем в Навь пройти? — спросила я. — Так, чтобы мы об этом не знали?
Анчутка задумался. Причем серьезно. Рожки шевелились, хвостик дергался, копытца стучали, а я ждала ответ и тряслась — прямо как глядела на тест на беременность.
— Да как тебе сказать, свет очей моих…
Я зарычала. Нашел время тянуть кота за… хвост.
— Дурное дело нехитрое, дурак везде лазейку-то найдет. Но это если прям совсем-совсем без ума быть. И колдунство то непростое. Плохое. И мощное. Я таких среди людей не знаю, могу вон батю поспрашивать, он все их грешки собирает…
Я с готовностью закивала. Но Анчутка только тряхнул головой.
— Хотя нет. Было бы такое, батя бы нас туда всем скопом гонял. Уж что-что, а он, когда люди всерьез колдуют, ой как не любит. Не людское это дело — колдовство. Так что, сестрица, хошь не хошь, а вряд ли то человек был. Если и был, конечно.
— А если не был, где царевич тогда?
— А я почем знаю?
Мы уставились друг на друга, но вроде как ни в чем таком не подозревали взаимно. И правда, он чертенок, а я Баба Яга, у каждого тут свой функционал, зачем нам царевичи?
Это все нужно было срочно перетереть с котом. Неспроста же он Баюн, может, что услышал об этом цесаревиче. Такого добра нам не нужно.
— Так, — сказала я, — выметайся отсюда. Буду париться, а потом… потом ужинать. Будешь?
— А то как же! — облизнулся Анчутка. — А что есть?
А что есть… Ну, что-то меня то, что было, не впечатлило. Мясца бы, сальца, да под водочку, да… Что? Какое сальцо, какая водочка? Я так вторым Горынычем стану! И так вон… того гляди, лавка не выдержит!
— Не знаю, — буркнула я, — домовые как-нибудь разберутся. — А потом черт дернул меня за язык: — Мужик есть.
— Какой мужик? — удивился Анчутка. Выходить из бани он явно не собирался, пригрелся тут, что ли?
— А черт его знает!
— Не-е, — протянул Анчутка, — батя бы сказал, коли б знал. Это вряд ли, матушка. А что там у тебя из мужика? Яйца Бенедикт али паштет печеночный?
У него глазки загорелись голодным огнем, а я аж икнула. Ну, паштет я себе еще представила живенько, а про остальное решила не уточнять.
— Я не спрашивала, как его зовут, — проворчала я. — Может, Бенедикт, а может, еще как-то. Но его мы ужинать все равно не будем… э-э… а то буду я как Змей.
— Это ты права, Яга, — тяжело вздохнул Анчутка. Все-таки аппетит у него при упоминании мужика прорезался. — Ягодка ты внушительная. Под тобой ступа развалится. Ну, ты тут парься, я пока травки к ужину нарву.
И он в мгновение ока пропал в окне. Я только успела подумать — какую травку он там рвать собрался, как передо мной возник банник, срам бородой прикрывая, и поклонился.
— Скидавай облаченьице, Яга-матушка, парить буду!
Секунду я думала. Но не больше. Потому что… а и сама не знаю. Ну, мне триста лет! В таком возрасте человек может только собственной дури стыдиться! А тело — а что тело, ну, старое. Нормальное явление. Обидно, но не настолько, чтобы удовольствия себя лишать.
Поэтому я скинула простыню, стараясь, конечно, все же не очень разочаровываться своими объемами и прочим — надо, надо худеть, пример Змея меня напугал не на шутку, — легла пузом на лавку и распласталась.
А дальше началось!
Пар, пар, все кругом заволокло паром, так, что я перед глазами только пелену видела, и запахло сразу тысячью одуряющих запахов. Я вдохнула, обжигаясь, чувствуя, как меня пробирает пот от самых кишок. А потом по моему старому, немощному, уставшему и больному телу заходили от кончиков пальцев на руках до пяток тяжелые колючие ветки.
Горячо, с оттяжечкой, не больно, а так — выбивая все лишнее. И я прямо чувствовала, как секундная вспышка сотен укольчиков сменяется в каждой клеточке негой и расслабухой.
— О-о-ой, — блаженно застонала я.
Мама моя дорогая, клянусь, это лучше секса!
— Терпи-терпи, Яга-матушка, венички-то можжевеловые хворь выгоняют, косточки разминают, года да тяжесть сбрасывают! А ну-ка повернись!
Терплю-терплю! Хотя нет, наслаждаюсь! Есть все-таки в бане что-то от удовольствия на грани страданий. То есть страдаешь, но хорошо. Этот бы рецепт всем попробовать, кто из сломанного ноготочка трагедию делает… Выплеснуть желание пострадать с пользой для дела и тела.
Хо-ро-шо! Мне даже было пофиг, что я кверху животом лежу в чем мать родила. Небось не впервые, никого не удивлю.
Банник схлопнулся, пар начал рассеиваться, я вздохнула полной грудью и села. Голова немного плыла, тело горело и — черт меня подери, в смысле иносказательно, тут же поправилась я, а то еще батя Анчуткин явится, — зачем Яга-дура яблоки лопала? Нет, молодость оно хорошо, конечно, но вот прямо сейчас я не чувствовала никакой разницы. Вообще никакой. Триста лет или тридцать, какая проблема?