Пациент порывисто приложил палец к губам, скосив глаза на слугу, но тот с делано равнодушным видом продолжал подгребать потрескивающие угли к бокам кувшина, чтобы подогреть вино. Врач пожал плечами:
– Я повторю все, что сказал, перед кем угодно. Да, я, крещеный христианин, забыл думать о Боге, не ходил в церковь, не исповедовался и не принимал причастия. Я не соблюдал постов и не посещал воскресной мессы.
– Господи помилуй! – проговорил пациент, замирая с видом крайнего изумления. Слуга забыл о своем напускном равнодушии и слушал, раскрыв рот.
– И в милость Божию я не верил, – врач говорил задумчиво, словно сам с собой, не замечая своих потрясенных слушателей. – Но когда это бедствие впервые дохнуло на нас своей зловонной пастью, разом уморив сотни, тысячи людей, я поверил в Божий гнев! Когда я увидел, как молодые люди, здоровые и прекрасные, за три дня, а то и быстрее, превращались в омерзительные, покрытые язвами живые гноища, одушевленные, обезумевшие трупы, я дрогнул, задумался. А если, спросил я себя, это и впрямь бич Божий хлещет нас, Божьи стрелы поражают нечестивых и праведных без разбора?.. Война, голод, чума – вот три всадника Апокалипсиса. Конь блед и имя ему – Смерть! Что я могу сделать против него? Я помолился впервые за долгие годы…
– Ты правильно поступил, – дрожащим голосом проговорил пациент, косясь на слугу, впитывавшего каждое слово.
– Я помолился дома, но испугался собственного голоса, – врач криво улыбнулся. – Я пошел в ближайшую церковь. Она была полна испуганного народа, также черпавшего надежду в молитвах. В толпе я видел многих больных. Я сразу узнал эти опухшие красные лица, пятна на шее, возбужденный вид. Они теснились к здоровым, дышали им в лицо, старались прижаться, задеть край одежды.
– Негодяи! – посетовал мужчина в постели. – Говорят ведь, что так они стараются передать свою болезнь другим, чтобы исцелиться самим!
– Я шел из церкви в церковь, – не слушая его, говорил врач. – Везде одно и то же. Потом церкви стали пустеть, пустели дома, вымирали целые улицы. Утром я входил к больным, а вечером выходил уже от мертвых. Бич Божий свистел справа и слева, разя наповал, но меня не трогал, словно Он решил доказать мне свое могущество, сделать меня его свидетелем. Я был посрамлен в своем неверии… Я видел Господа в эти дни… Видел Его в смраде этой бойни, во рвах за городскими валами, куда сваливают умерших чумных, вперемешку с умирающими… В опустевших домах я встречал Его, в крысиных стаях узнавал Его… Это Бог гнева.
– Надо уповать на милость Божию… – пролепетал пациент, натягивая одеяло до подбородка. – А теперь, дружище, я хочу заснуть.
Последние слова заставили врача очнуться. Он с недоумением взглянул на приятеля, окончательно скрывшегося под одеялом, бросил взгляд на слугу, с лицемерно заботливым выражением на лице опускающего штофные занавеси по бокам кровати, чтобы свет не тревожил больного.
– Что ж, поспи, сон исцеляет половину болезней, – проговорил он. – Другую половину исцеляет смерть.
Врач подошел к ларю, на котором было сложено его облачение. С явной неохотой расставался он с теплой комнатой, с тоской поглядывая на пылающий в очаге огонь. Надев маску и закрепив ее на затылке и на шее ремнями, он мгновенно преобразился в чудовище устрашающего вида. Слуга осенил себя крестным знамением и попятился.
Врач вооружился тростью, поднял глухо звякнувший мешок. Не прощаясь, словно разом отгородившись от всего мира, он двинулся к двери. Когда она за ним закрылась, слуга воскликнул:
– Сохрани нас Сан Дженнаро от таких гостей! Хозяин, он ушел, колдун проклятый!
Выпростав из-под одеяла раскрасневшееся лицо, мужчина с неудовольствием спросил:
– Почему ты называешь его колдуном? Он все мне рассказал. Прокаженному он подавал милостыню, деньги и хлеб, а не гостию.
– А вы и верите всему, что он говорит, проклятый! Он режет мертвецов, оскверняет могилы, водится с евреями, а теперь еще и Тело Христово осквернил! – Слуга еще несколько раз перекрестился, его голос, лицо, вся фигура дышали такой яростной злобой, что хозяин поежился. – Люди видели их за воротами, его и мерзкого прокаженного, видели, как они шептались и сговаривались о чем-то, и говорили потом, что нельзя было решить, кто из них страшнее – этот, в своем дьявольском обличье, или тот, другой, на чье лицо гнев Божий наложил печать Зверя!
– Дай же мне вина! – плаксиво попросил больной. – Я не смогу уснуть, так он меня расстроил!
Подойдя к очагу, слуга, обхватив салфеткой нагревшийся кувшин, вытащил его из дотлевших углей и налил полный кубок вина. Коснувшись чеканного металла румяной щекой, он определил:
– В самый раз! – И, подавая кубок оживившемуся хозяину, фамильярно заметил: – Не пускали бы вы этого дьявола в дом, вот что я вам скажу! Недалек тот час, когда ему прижгут его поганый язык, которым он лижется с евреями и прокаженными и хулит Святую Церковь! Тут же вспомнят, что вы его привечали!
– Не лезь не в свое дело, – помрачнев, ответил больной. – Поставь кувшин рядом и проваливай! Я теперь усну.
Слуга, не прекословя, вышел. Уже с порога он метнул на человека в постели взгляд, значения которого Александра не поняла. Но он так напугал ее, что женщина, сделав усилие, наконец проснулась.
Поезд стоял. Из вагона выходили последние пассажиры. Взглянув в окно и увидев московский перрон, Александра вскочила.
После томительной духоты вагона морозный воздух ее опьянил. Остановившись на платформе, она жадно дышала, изумляясь реалистичности приснившегося только что сна. «Ну да, это, вне всяких сомнений, время королевы Джованны Первой, потому мне и снится зачумленный Неаполь. Сколько книг я перечитала за всю жизнь, сколько видела, ездила… Не удивительно, что я помню то, чего и “не помню”. Сейчас все эти мелкие сведения, которые я не принимала во внимание, высвобождаются во снах, теснятся, принимая такие четкие формы! Удивляться нечему!»
Спускаясь в метро, Александра оступилась на гранитных ступенях, усыпанных растоптанной снежной халвой, и едва не упала. Устояла на ногах она только потому, что вцепилась в поручень, тянувшийся вдоль стены. Сзади на нее немедленно кто-то натолкнулся. Поскользнувшись в очередной раз, она схватилась за поручень другой рукой, сердито обернулась с готовым сорваться возмущенным восклицанием… И замерла.
Ступенькой выше стоял мужчина, которого она видела сперва на подмосковной станции, потом в тамбуре соседнего вагона. Оказавшись лицом к лицу с Александрой, он в панике отступил назад, но сам споткнулся, и художница машинально удержала его от падения вперед, выставив руку.
Они молчали, но молчание это было красноречиво. Мужчина отводил глаза, продолжая часто моргать. Он не извинился, не поспешил прочь, как сделал бы случайный прохожий. Александра и не считала это столкновение случайностью. «Он шел за мной по пятам!»
– В чем дело? – спросила она наконец грубым низким голосом, которого до сих пор за собой не замечала. – Зачем вы за мной ходите?
– Я не… то есть… – Он и говорил, глядя в сторону, так что женщина едва разбирала слова.
– Но я вас вижу уже в третий раз. Вы ехали в соседнем вагоне.
– Да, я…
Александра ждала продолжения, но мужчина молчал.
Нахмурившись, она оглядывала его, напрасно пытаясь отыскать в памяти хоть какую-то точку соприкосновения с этим странным и явно испуганным человеком, не решавшимся лишний раз открыть рот. Внезапно ее обожгло:
– Вас не Виктором зовут?
– Я Виктор. – Мужчину передернуло. Втянув голову в узкие плечи, он заметно дрожал всем телом.
Эту дрожь Александра хорошо помнила – так трясло покойного мужа во время жестокого похмелья.
– Вы были у следователя?
– Был…
– Я тоже там была, – она прижалась к стене, освобождая путь новому потоку пассажиров, хлынувшему в метро.
Несколько минут говорить было невозможно – людская река текла сквозь них, с топотом, шумом, детским гомоном. В толпе перед праздниками было множество детей, которых привезли в Москву повеселиться. Виктор мог уйти, сорваться с места и исчезнуть в подземном переходе, художница не удержала бы его ни жестом, ни взглядом. Но мужчина остался стоять рядом с нею, поникший, дрожащий, несчастный.
– Вы отказались от прежних показаний? – спросила она, когда снова можно было расслышать друг друга. – Оказывается, вы все выдумали про женщину в красной куртке.
Виктор молча рассматривал тупые тусклые носки своих ботинок. Александра, не дождавшись ответа, не выдержала:
– Вы хотите поговорить или так просто, ради развлечения за мной следите?! Что же вы молчите?!
И, вспомнив похмельные мучения покойного супруга, Александра внезапно догадалась:
– Вам плохо?
Этот простой вопрос, по всей видимости, поразил мужчину. Он поднял глаза, виновато и все еще недоверчиво посмотрел на художницу… Но в его взгляде уже не было прежнего страха.
– Ну, так вы бы подлечились сперва… Вы понимаете, о чем я.
Александра старалась говорить так, чтобы в ее голосе не прозвучало презрение. Она слишком хорошо помнила страдания мужа, уже и не пытавшегося бороться со своей слабостью. Читать мораль человеку, который едва не расстается с душой, по ее мнению, было безнравственно.
– У меня нет денег, – хрипло ответил мужчина.
– Ну… – растерялась она. – Тогда возьмите…
Александра полезла в сумку за кошельком, но Виктор неожиданно схватил ее за руку:
– Я же не побираюсь! Я не просил! Я не к тому сказал…
– Тогда что вам нужно от меня?! – воскликнула она. – Вы ведь за мною следом приехали в Москву, так? Или нам было по пути?
– Я случайно вас узнал там, на станции…
– Узнали! – недоуменно покачала головой художница. – А разве мы раньше виделись?
– Я видел вас с нею, когда вы вечером приехали в поселок. Я был рядом с платформой, стоял на крыльце магазина, курил и друга ждал.
Снова хлынула толпа пассажиров, с очередной прибывшей электрички. Голоса детей, щебетавших и вскрикивавших, как выпущенные на волю птицы, сливались под гулкими сводами в один протяжный оглушительный звук. Переждав несколько минут, Александра переспросила: