Греки вели себя в Москве чрезвычайно заносчиво, критикуя многие порядки и установления и в Церкви, и в богослужении. Они брали на себя роль «судей», что оскорбляло русское православное чувство. Русские готовы были слушать братские наставления, но не желали преклоняться перед греками, не хотели видеть в них начальников-наставников. Они принимали славу и честь старой «Грецкой земли», но не желали делить с греками их историческое бесчестие.
Московиты прекрасно были осведомлены о тех ужасных историях, которые происходили в четырех Восточных Патриархатах: взятки, продаж должностей, казнокрадство, предательство, заискивание перед нечестивыми и перед католическими раскольниками и даже убийства, все эти антихристианские деяния настолько там распространились, что стали чуть не делом обыденным. Бесценное Богомудрие греков осталось в прошлом, там, где правили благочестивые Цари и великие Патриархи — это наследие русские готовы были перенимать и перенимали с неизменным душевным трепетом. Теперь же ситуация совершенно иная.
В 1650 году в «валашском» местечке Тырговиште, где находился Паисий на обратном пути из Москвы в Иерусалим, произошло примечательное событие. Там Арсений вступил в полемику с учеными греками, а затем привез в Москву подробный отчет о «прениях», так называемый Статейный список.
Арсений в совершенстве владел греческим языком, был прекрасно богословски образован. Его речи «в прениях о вере», всего таковых было четыре, — настоящий богословско-историософский трактат. Митрополит Макарий в своей «Истории» написал, что «эти прения, записанные Арсением, представляют одно из самых ярких свидетельств о тогдашнем религиозном настроении умов в нашем Отечестве». Потому уместно здесь привести обширные выдержки[177].
«Когда в Царь-граде был благочестивый Царь, — восклицал Арсений, — он учинил четырех патриархов да папу в первых, и те патриархи были в одном Царстве под единым Царем и на Соборах собирались по его царскому соизволению. А ныне вместо того Царя на Москве Государь Царь благочестивый, единый Царь благочестивый во всей подсолнечной, и Царство его христианское Бог прославил. И устроил наш Государь Царь у себя вместо папы в царствующем граде Москве Патриарха, а вместо четырех патриархов — на государственных местах четырех митрополитов, потому у нас на Москве возможно и без четырех патриархов ваших править Закон Божий… А ваш патриарх Александрийский над кем патриарх? У него только две церкви во всей епархии и ни одного митрополита, архиепископа и епископа. Живут ваши четыре патриарха и без папы, когда он уклонился в ересь, так и мы ныне можем без вашего учения быть»[178].
После столь резкой отповеди, данной тщеславным грекам, старец Арсений решил исторически «просветить» зазнавшихся собеседников и объяснить им вехи русского христианского пути.
«Напрасно вы хвалитесь, что мы от вас Крещение приняли: мы приняли Крещение от святого Апостола Андрея, который приходил Черным морем до Днепра, а Днепром до Киева, а оттуда до Новгорода. Потом Великий князь Владимир крестился в Корсуне[179] от тех христиан, которые крещены (были) находившимся там в изгнании Климентом, папою Римским[180]. Из Корсуни взял Владимир в Киев мощи Климентовы, и митрополита, и весь священный чин. И мы как приняли веру и крещение от святого Апостола Андрея, так и держим…».
«Был у вас Царь благочестивый, — продолжал свое поучение Арсений, — а ныне нет, и вместо его воздвиг Бог на Москве благочестивого Царя, и ныне у нас Государь Царь Православный один сияет благочестием во всей подсолнечной и Христову Церковь от всяких ересей защищает… У нас ныне на Москве Патриарх не только как второй по Римском, но как первый епископ Римский, как древний благочестивый папа, украшается, нося на главе своей белый клобук Сильвестра[181], папы Римского»[182].
Речь Арсения — духовно-историософский трактат, раскрывающий русское мессианское сознание во всей его универсально-христианской завершенности. Милость Божия давно явлена Руси; на Русской земле воссияла Вера Христова, которую хранит и защищает — первый слуга Господа и его верный раб — Царь Православный.
Русская же попечительская политика на Востоке вызывалась к жизни совсем не геополитическими амбициями и самомнением московских правителей, а всеохватным чувством Христапреданности. В 1649 году высокочтимый во всем Православном мире Иерусалимский Патриарх (1645–1661) Паисий в свой приезд в Москву, на приеме у Царя, прямо высказал пожелание, чтобы Алексей Михайлович стал Царем в Константинополе: «да будешь Новый Моисей, да освободишь нас от пленения, как он освободил сынов Израилевых от фараоновых рук»[183].
Алексей Михайлович по складу своей честной и открытой натуры готов быть принять на себя подобную историческую ношу, выполнить эту тяжелую, но благословенную миссию. Моисея вел Сам Господь; именно Его Перст указывал вождю народа израильского праведный и спасительный путь в Землю Обетованную. Московский Царь эту библейскую историю прекрасно знал. А кто ему, Царю Православному, откроет дорогу, угодную Всевышнему? Это был самый трудный вопрос, занимавший Царя постоянно. Где найти пророка, праведника, способного открыть заповедное Божье намерение?
Когда же Царь увидел сильного духом и телом игумена дальнего монастыря, увидел и услышал Никона, глаза которого горели удивительно светлым, лучезарным светом, то невольно не мог не восхититься и не преклониться перед ним и его духовной мощью. Регулярное общение с Никоном, после того как он в 1646 году перебрался в Москву, только укрепляло эти добрые чувства почитания в душе Царя. Алексей Михайлович его полюбил всем сердцем, как только и может любить сирота, обретший мудрого и долгожданного наставника-утешителя, любящего отца-попечителя.
Через некоторое время отношение Царя к Никону достигло степени беспредельного обожания. «О крепкий воин и страдалец Царя Небесного, о возлюбленный мой любимец и содружбенник, святой Владыко!» — взывал Алексей Михайлович к Никону, когда тот находился еще в сане Митрополита Новгородского в 1652 году[184]. Никогда и ни к кому Самодержец с подобными проникновенными и восторженными словами не обращался.
Вполне возможно, что Алексей Михайлович узрел в Никоне того самого Богоданного Пророка, которых так много было в древней библейской истории, но каковых так не хватало в Москве. Потому он так долго, неимоверно долго, не смел противопоставить Царскую волю воле Патриарха, невзирая на многочисленные крики, стоны, мольбы и доносы на Никона, изливавшиеся на Царя со всех сторон.
Никон своей монументальностью, ясностью взгляда, нетерпимостью к нестроениям и беспорядкам в Церкви на первых порах весьма приглянулся и «ревнителям благочестия», выступавшим за улучшение. Думается, что не без их одобрения Никон по царскому желанию и по патриаршему повелению становится в 1646 году архимандритом Новоспасского монастыря в Москве.
Это одна из самых старых обителей Москвы, возникшая еще в XIII веке. С древнейших времен в Новоспасском монастыре находили место последнего упокоения представители боярского рода Романовых — предки Царственного Дома. Государи Всероссийские, начиная с Михаила Феодоровича, непременно совершали «царские выходы» в Новоспасскую обитель, чтобы поклониться отеческим гробам. Здесь покоились: родоначальник Романовых Роман Юрьевич Захарьин, его сыновья, мать Первого Царя рода Романовых Государыня инокиня Марфа (Ксения Иоанновна Шестова-Романова), пострадавшие при Годунове братья Патриарха Филарета и их отец Никита Романович Юрьев (в схиме Нифонт), дочь Царя Михаила Феодоровича Царевна Ирина.
Царь распорядился, чтобы игумен Новоспасского монастыря Никон каждую пятницу приезжал к нему во дворец к заутрене, после которой Государь «желал его беседою наслаждатися». Во время этих бесед Никон ходатайствовал за вдов, сирот, за обиженных и оскорбленных, и «тем еще более привлек к себе впечатлительное сердце молодого Государя»[185]. Царь поручил Новоспасскому игумену принимать челобитные от всех нуждающихся в царской милости и «управе». Все это способствовало росту популярности «заступника» и в среде московского простого люда.
Никон оказался вознесенным из своего северного далека ко двору Царскому. И он сразу же решил занять в этом замкнутом мире ключевую позицию; он не умел стоять в стороне, он не мог быть «голосом из хора», он по складу характера всегда хотел быть «первым солистом».
Он принял мысль о всемирном предназначении Русского царства, как естественную и благословенную. И ему казалось вполне уместным, что в христианской стране, где вся жизнь озарена светом Христовым, приоритет, бесспорно, должен принадлежать власти священнической. Он знал творения Святителя и Отца Церкви Иоанна Златоуста, который когда-то боролся неколебимо за подчинение мирской жизни нравственному кодексу Церкви. За то на него клеветали, преследовали и изгоняли с кафедры Константинопольской[186].
Главная идея государственного устроения, сформулированная Иоанном Златоустом, гласила: «Священство есть власть более почетная и великая, чем самое Царство. Не говори мне о багрянице, ни о диадеме, ни о золотых плащах. Все это тени, скоропреходящее весенних цветов. Всякая слава человеческая — цветок полевой (Ис. 40.6)»[187]. «Священство важнее самой Царской власти и есть самая высшая власть»[188].
Однако Никон не хотел принимать к сведению, что Святой говорил о деле спасения христианской души, а совсем не о государственном управлении; Иоанн Златоуст отстаивал нравственный приоритет священства, преимущество чести его, а не земной власти носителей священнического сана. Потому, когда иногда называют Никона «Русским Златоустом», имея в виду некоторую отдаленную схожесть их первосвятительских биографий, то иначе как натяжной подобные аналогии и назвать невозможно.