Смоленский поход
Царь Алексей Михайлович хорошо подготовился к походу на «недруга» — короля Яна Казимира, выбрав направление главного удара — Смоленск. Иногда события 1654 года даже называют Смоленским походом, подчеркивая исторический реванш за главное поражение Смутного времени — потерю Смоленска. Но успех этой кампании зависел от одновременного начала военных действий как в Великом княжестве Литовском — в «Литве», так и в Польском королевстве — «Короне». Царские войска также угрожали Ливонии, возобновив борьбу за выход к Балтийскому морю, что поставило в повестку дня столкновение с Шведским королевством. К такой обширной войне надо было готовиться долго. Она не исчерпывалась мщением «недругу» или возвращением утраченных в Смуту земель. Замах царя и его советников был вселенским — поход был «крестовым» — в защиту Православия. Не случайно царь Алексей Михайлович в переписке с семьей во время начавшейся войны писал о себе почти в каждом письме по дороге в Смоленск, что он находится «на Божьей службе»{251}.
Тогда и началось «чудо на Днепре», потом повторившееся на Березине и Двине. Внезапно при европейских дворах снова услышали о «Московите», о котором стали понемногу забывать после Смуты начала XVII века. С Московским государством могли не считаться в новой международной системе, установленной в 1648 году по окончании Тридцатилетней войны. Даже не царь, а всего лишь «московский великий князь» был только упомянут в тексте Вестфальского мирного договора как шведский союзник{252}. Победители шведы воспользовались в годы европейской войны конъюнктурой хлебного рынка, насыщавшегося из России{253}. Теперь же условия войны и мира стал диктовать сам царь Алексей Михайлович, сделавший все, чтобы никто не помешал его походу на Смоленск и дальнейшим действиям в землях Великого княжества Литовского и Польской Короны. Война с Московским царством, в которую мало верили в Речи Посполитой, стала почти катастрофой и положила начало ее упадку. В Польше и Литве увидели у стен своих городов двух главных врагов — русского царя и шведского короля. Шведы тоже решили завершить долгую войну за Ливонию и устранить исторический анахронизм претензий польских королей на шведское наследство. В 1655 году началось время знаменитого «Потопа»{254}, с которым утечет былая польская слава и мощь и возникнет новая европейская держава — Российское царство, оспаривавшая право на древнерусские земли в Литве и Короне, а также балтийское преимущество шведов (дело, которое довершит сын царя Алексея Михайловича Петр I). Но не только о войне с «недругом» из враждебного соседнего государства или о выходе к торговым путям на Балтике шла речь; взгляды царя Алексея Михайловича, как и главного вдохновителя православного «крестового похода» — патриарха Никона, приковывал еще и христианский Восток со святынями Константинополя и Иерусалима.
В фонде Тайного приказа сохранилось объемное дело с собранными воедино документами царских походов на Смоленск, Вильно и Ригу в 1654–1656 годах. В нем подробно раскрываются процесс распределения полков, личное участие царя в назначениях служилых людей в самом начале русско-польской кампании. Сказывались проведенные ранее государевы смотры; царь знал по именам своих генералов и офицеров — точнее, воевод, «полковников», голов, ибо привычные воинские звания тогда еще не существовали в русской армии. Алексей Михайлович расставлял начальных людей, определял, сколько рейтар, драгун, солдат и стрелецких голов направить в свой «государев» полк, «в княз Яковлев» — князя Якова Куденетовича Черкасского, кому быть «у Трубецкова» — князя Алексея Никитича Трубецкого, заботился о том, чтобы в Москве тоже осталось достаточное количество людей для охраны. Всего им было распределено 46 800 человек. Общая численность собранной в 1654 году царской армии была еще больше, хотя приведенные цифры мало соотносятся с распространившимися в Речи Посполитой сведениями, где считали, что армия царя Алексея Михайловича насчитывала свыше 200 тысяч человек. Позднее, в Смоленске, основываясь на сведениях пленных, считали, что с царем пришло три «верона», то есть трижды по 100 тысяч человек. Однако даже в мирное время, по смете военных сил 1651 года, численность ратных людей Русского государства насчитывала в целом около 100 тысяч человек (без учета тех, кто служил в отдаленных городах Приказа Казанского дворца и в Сибири){255}.
Сбор армии начался практически сразу после решения Земского собора 1 октября 1653 года о начале войны. Спустя уже несколько дней в Великий Новгород «сбираться с ратными людьми» были направлены воеводы и члены царской Думы — боярин Василий Петрович Шереметев, окольничий Семен Лукьянович Стрешнев, думный дворянин и ясельничий Ждан Васильевич Кондырев. По «наряду» из Разрядного приказа численность вспомогательных сил на северо-западе определялась в 13 146 человек{256}. Второму воеводе поручили сбор войска в Пскове. Полкам на северо-западе был определен срок 20 мая, когда воеводы должны были выйти «на рубеж» (к границе) и «со всеми ратными людми идти под город под Невль и под иные литовские города, и государевым делом над городами и над полскими и литовскими людми промышлять, сколко милосердый Бог помощи подаст».
Царь Алексей Михайлович сам отпускал воевод после молебна в Успенском соборе 5 октября. Происходило это почти одновременно с отправкой другого боярина, Василия Васильевича Бутурлина, принимать казаков Богдана Хмельницкого «под государеву высокую руку». В назначенный день с разных сторон они должны были пойти походом на Речь Посполитую. Полки боярина Шереметева стали крайним правым флангом армии, получившей задачу отвлечь войска противника от главного смоленского направления, где должен был наступать сам царь Алексей Михайлович. К тому же Невель входил в титул гетмана Великого княжества Литовского Януша Радзивилла и был в его личном подчинении. Наступление на этот город должно было стать чувствительным ударом для одного из главных военачальников «Литвы».
Сбор войска в Вязьме начался уже зимой, с отсылки артиллерии, порученной боярину Федору Борисовичу Долматову-Карпову. 27 февраля 1654 года царь Алексей Михайлович лично «отпускал из-за Москвы-реки с Болота наряд, которому наряду быть в его государевом походе»{257}. 15 марта на Девичьем поле был устроен царский смотр расквартированных в столице солдатских и рейтарских полков — тот самый, на который пригласили посланников Войска. Поместная конница из уездных дворян и детей боярских также должна была заранее выступить из Москвы в Брянск в составе «особого большого полка» под командованием воеводы боярина князя Алексея Никитича Трубецкого. Эта часть армии действовала на левом фланге армии. Проводы полка князя Трубецкого из Москвы в конце апреля 1654 года проходили уже открыто, как демонстрация силы русской армии.
Царь особенно подробно вникал в детали церемониала выхода войска в Смоленский поход и лично участвовал в отправлении войска, сбор которого был назначен по старой традиции на 23 апреля — день Георгия Победоносца. Церемониал торжественных проводов полка боярина князя Алексея Никитича Трубецкого был продуман самим Алексеем Михайловичем (его собственноручные записи хранятся в архиве Приказа Тайных дел). Царь и патриарх молились в Успенском соборе вместе с воеводами и служилыми людьми. Наказ, выданный воеводе князю Трубецкому, был на время положен в киот главной русской святыни — иконы Владимирской Божьей Матери. Все показывало грандиозный и небывалый характер происходящего, соответствуя великой цели похода. Царь Алексей Михайлович обратился к князю Трубецкому с увещеванием о сохранении христианских заповедей. Он говорил о правом суде и благочестивом поведении, но при этом «заповедовал» быть беспощадным — «а врагов Божиих и наших не щадите».
Царь стремился придать смысл каждому жесту, тщательно оттачивал произнесенные слова и продумывал всё до мелочей, заботясь о соблюдении торжественности момента. Например, когда он приветствовал князя Трубецкого, то даже прижал к груди его голову («принял к переем своим главу его») — «для его чести и старейшинства». Объясняя честь, оказанную князю Трубецкому, составители церемониала говорили так: «…зане многими сединами украшен и зело муж благоговейн и изящен и мудр в божественном писании и предивен в воинской одежди и в воинстве счастлив». Но царь следил и за соблюдением чувства меры, он отредактировал в тексте церемониала слова о том, что князь Трубецкой в ответ «паки главою на землю ударяетца со слезами до тридесят крат пред царем и великим князем», заменив их на обычные земные поклоны.
Алексей Михайлович сам передал списки служилых людей полковым воеводам. Кроме князя Трубецкого, это были воеводы бояре князь Григорий Семенович Куракин, князь Юрий Алексеевич Долгорукий, окольничий князь Семен Романович Пожарский и дворянин Семен Артемьев сын Измайлов (для последнего начавшаяся война имела свою личную историю, если вспомнить его отца, окольничего Артемия Измайлова, казненного за неудачу под Смоленском в 1634 году). Царь положил на свитки «свою царскую руку» и торжественно произнес: «Передаю вам списки сия полчаном вашим… храните их, яко зеницу ока, и любите, и берегите по их отечеству». Рядовые дворяне, выступавшие в поход, тоже не были забыты царем в этот день: их представителей — ярославских дворян и детей боярских, успевших приехать в Москву к назначенному сроку, — также пригласили к государеву «столу».
Все воеводы и служилые люди выразили готовность поддержать царя в его решении идти на войну с «недругом» и отомстить бесчестье (царь Алексей Михайлович настойчиво дописывал в черновике церемониала, что начинает борьбу «за православную веру»). Апофеоз наступил, когда присутствовавшие на приеме у царя дворяне «единодушно, единосердечно, единогласно» должны были ответить на его речи с «радостными слезами» и кланяться до семи раз, заверяя царя в своей готовности к смерти в грядущей войне. После этого царь должен был тоже прослезиться и, «утерпевая от слез» (поправлено: «мало утерпевая»), «едва проглаголать» к ним «милостиво» о своей благодарности и будущем жалованье. Всех, включая уездных дворян, звали к царской руке. У окна «на перекладе» был поставлен царский стул, куда было дозволено подойти каждому служилому человеку и поцеловать царскую руку. Когда царь уже должен был идти в свои хоромы, он решил, что последний раз обратится к боярам и воеводам, полуобернувшись к ним (вместо слова «огляняся» царем было поправлено: «мало обратяся»). «Поедьте, да послужите, — говорил им царь Алексей Михайлович. — Господь Бог с вами…»{258}
Как бы ни был воодушевлен царь, он должен был считаться и с земными обстоятельствами. Сложнее всего в таких случаях было не обидеть бояр, охранявших местническую честь своих родов при распределении воеводских должностей в полках. Было принято решение запретить счеты о местах на время войны, но природу служилых людей нельзя было переломить. Несмотря на строгий запрет, местнические счеты всё равно возникали и мешали действиям войск. Открывали перечень имен царедворцев, выступивших в поход, юный грузинский царевич Ираклий (в русских источниках Николай Давыдович) и крещеные сибирские царевичи Петр Алексеевич и Алексей Алексеевич. Но их роль была чисто церемониальной. Царь Алексей Михайлович назначил своих самых приближенных людей быть вместе с ним, чтобы всегда иметь рядом с собой ближнюю Думу и пользоваться ее советами. Первыми советниками в царском окружении оставались бояре Борис Иванович Морозов и царский тесть Илья Данилович Милославский, получившие чин «дворовых воевод» в Государевом полку. Дальше, по царскому распределению, следовали бояре, бывшие с «царем и великим князем»: Никита Иванович Романов и Глеб Иванович Морозов. Назначения главными воеводами полков получили: большого полка — бояре князь Яков Куденетович Черкасский, князь Семен Васильевич Прозоровский, окольничий князь Андрей Федорович Литвинов-Мосальский, передового — бояре князь Никита Иванович Одоевский, князь Федор Юрьевич Хворостинин, окольничий князь Дмитрий Петрович Львов, сторожевого — бояре князь Михаил Михайлович Темкин-Ростовский, Василий Иванович Стрешнев, окольничий Иван Васильевич Алферьев, ертаульного — стольники Петр Васильевич Шереметев, князь Тимофей Иванович Щербатов, «у наряду» (артиллерии) — боярин Федор Борисович Долматов-Карпов и князь Петр Иванович Щетинин. В условиях войны названия полков не имели того же смысла, что в обычное время сбора Украинного разряда для охраны границ. Но они помогали выстроить иерархию полков для дальнейших действий уже на территории противника — в «Литве», как обобщенно говорили о Речи Посполитой.
Полк князя Алексея Никитича Трубецкого выступил из Москвы 26 апреля, пройдя строем через Кремль, где царь и патриарх кропили их святой водой. 9 мая войска должны были уже «стать» в Брянске, чтобы дальше идти походом на Рославль. 10 мая царь Алексей Михайлович проводил очередной смотр на Девичьем поле, где «смотрел по сотням столников, и стряпчих, и дворян, и жильцов, и городовых, и всяких ратных людей, которым быть в его государевом походе». 15 мая с почетом отправили в Вязьму привезенную в 1648 году с Афона святыню — список Иверской иконы Божьей Матери. 15–16 мая, после молебна в Успенском соборе, в поход выступили передовой, ертаульный, большой и сторожевой полки со своими воеводами. Они шли «под переходы», которыми соединялись царский дворец и Чудов монастырь, где наверху снова стояли царь Алексей Михайлович и патриарх Никон со святой водой. Выступление Государева полка во главе с самим царем Алексеем Михайловичем было назначено на 18 мая 1654 года.
Царская работа по сбору и распределению полков нашла отражение в особом разряде: «162 году поход великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича всеа Русии самодержца, на недруга своего, на полскаго и литовскаго короля Яна Казимера, за его многие неправды и крестопреступленье». 18 мая войска собрались сначала на Девичьем поле, потом проследовали в Кремль, «чиновные» люди собирались в поход у церкви Антипия рядом с Конюшенным двором в Чертолье (будущей Волхонке). В Кремле повторилась церемония прохождения войска через дворцовую площадь, как и при отправке полка князя Алексея Никитича Трубецкого. По описанию в дворцовых разрядах, для торжественного выхода царя из Москвы были сделаны специальные ворота, «по обе стороны ворот сделаны были рундуки болшие, ступенми и обиты сукны красными, а на рундуках по обе стороны ворот стояли и его государя и ратных людей святою водою кропили власти»{259}. Царь Алексей Михайлович опять продумал каждую деталь церемониала. Он указывал, кто где должен был стоять, какие слова и речи говорить, редактировал содержание своих ответов, заботясь о том, чтобы всем запомнился высокий смысл борьбы за православную веру.
Самое подробное описание грандиозного выхода царских войск из Москвы оставил швед Иоганн де Родес. Он описал специально устроенное возвышение — «галерею», выстроенную от патриаршего дворца до Вознесенского монастыря в Кремле, откуда царь благословлял войско, а патриарх Никон кропил его святой водой. Шведский резидент еще при отправке полка князя Алексея Никитича Трубецкого обратил внимание на главное, развевавшееся на ветру белое знамя царского войска; с одной стороны на нем было изображение Спасителя, с другой — Богоматери. По его словам, народ приписывал особое значение этому знамени, веря в него как в чудо и связывая с ним надежду на будущую победу.
В день царского выезда на марше были воеводы драгунских и рейтарских полков — наемники из Голландии, Франции, Англии и Польши. Не случайно царь сам распределял полки нового строя и устраивал их смотры в Москве: им отводилась роль главной ударной силы, действовавшей под прямым началом царя в Государевом полку. Туда же царь включил и любимых стрельцов. Своей «стройностью» и блестящими одеждами выделялся стрелецкий голова Артамон Матвеев. Именно он олицетворял собой силу и мощь нового поколения, выходившего на историческую сцену вместе с царем Алексеем Михайловичем. Внимание де Родеса привлекло шествие пасынка дьяка Алмаза Иванова с тремя тысячами пеших стрельцов. «Сам он был великолепно одет, — говорил шведский резидент об Артамоне Матвееве, — имел блестящее русское вооружение и поверх него вышитый золотом длинный кафтан, перед ним вели 10 штук прекрасных заводных лошадей, все под дорогими турецкими или персидскими, вышитыми золотом, чепраками, за ними пара военных литавр, 4 трубача и 4 маленьких свирельщика; стрельцы были вооружены пиками, фитильными мушкетами и все они были отлично одеты в хорошие материи и маршировали в достаточном порядке». Все войско шествовало под невообразимый гул из монотонных ударов больших барабанов — тулумбасов, им вторили барабаны поменьше, трубачи и свирельщики добавляли свои ноты в торжественную музыку начавшегося похода. Провели 60 роскошных царских лошадей и кареты, за ними следовали лошади, на которых были попоны с датскими гербами, что напоминало о дружеском отношении царя Алексея Михайловича к бывшему жениху царевны Ирины Михайловны датскому принцу Вальдемару. Наконец появились знамена Государева полка…
Конечно, все хотели увидеть выезд на войну самого царя. И он явился, верхом на коне, в сопровождении двадцати одного алебардщика, несущих два боевых меча, в великолепных парадных одеждах — в «коротком вышитом золотом кафтане, раскрытом спереди на груди, чтобы можно было видеть панцырь» — вооруженные доспехи. Сверху на царе был еще «длинный висящий со всех сторон и застегнутый лишь с одной стороны вышитый золотом плащ» с запонами, украшенными «чудесными богатыми камнями и жемчугами». На голове у царя был шлем-шишак «старинного образца, заостренный сверху, на нем укреплена золотая держава, а спереди на шишаке — крест, усаженный драгоценными камнями, один из которых ценят во много тысяч». Перед царем шел грузинский царевич Николай Давыдович, за ним бояре Борис Иванович Морозов и Илья Данилович Милославский.
Выехав из Кремлевских ворот, царь Алексей Михайлович принял депутацию жителей города у Москвы-реки и обратился с речью к собравшемуся вокруг народу. Он еще раз сказал о главной цели своего похода: «он желает защищать их как единственных истинных христиан». Донесение де Родеса свидетельствовало о первом триумфе отправлявшегося в поход войска. Он заметил, что в Московском государстве после Смоленской войны «молодежь подросла, как в диком лесу», и к тому же она прекрасно обучена иностранными офицерами. «Война откроет им глаза, — писал де Родес, — …через нее они узнают свое могущество». «Было на что смотреть!» — не удержался от восклицания вслед за ним и автор польской реляции. Он тоже высоко оценил торжественную отправку царского войска в поход, открывшую глаза «москве» (как называли жителей Русского государства в Речи Посполитой), «насколько сильно их могущество, о чем прежде они даже и не помышляли»{260}.
Общий план начинавшейся войны, как говорилось, состоял в одновременном ударе «на недруга» нескольких частей русской армии. Они должны были наступать как на Литву, так и на «Корону». На главном, смоленском направлении находились полки во главе с царем Алексеем Михайловичем и шедшим перед ним боярином князем Яковом Куденетовичем Черкасским. На северо-западе, собравшись с войском в Новгороде и Пскове, вступил в войну воевода боярин Василий Петрович Шереметев. Его задачей было наступление со стороны Великих Лук на Невель. Отправленный заранее в Брянск полк боярина князя Алексея Никитича Трубецкого должен был действовать на юго-западе вместе со стоявшими в Путивле воеводой боярином Василием Борисовичем Шереметевым. Под командованием последнего находились четыре солдатских полка численностью около семи тысяч человек, обещанных гетману Богдану Хмельницкому. Целью похода рати князя Алексея Никитича Трубецкого был определен Рославль. Образно говоря, обе армии — «новгородская» боярина Василия Петровича Шереметева и «брянская» боярина князя Алексея Никитича Трубецкого — стремились с разных сторон «зажать в тиски» находившегося в Орше гетмана Радзивилла, чтобы он не смог выступить со вспомогательным войском на поддержку Смоленска{261}.
План действий на южном направлении — в Брянске и Путивле — пришлось менять прямо на ходу. Выступив в поход под Смоленск, царь Алексей Михайлович получил в дороге отписку путивльского воеводы боярина Василия Борисовича Шереметева о возможном приходе войска крымского царя на южные и украинные места. Повторялась история другой Смоленской войны, 1632–1634 годов, когда удар крымских войск в тыл русской армии привел к ее поражению и бегству служилых людей из-под Смоленска. Тогда одна христианская страна «накупила» иноверное войско против других христиан. Из той истории двадцатилетней давности в Москве сделали выводы и решили больше не давать противнику свободы маневра. Главным стратегом, принявшим необходимое решение, в тот момент выступил сам царь Алексей Михайлович. Он приказал полку В. Б. Шереметева, вместо планируемого похода на Киев, по-прежнему оставаться в Путивле и продолжать охранять южное порубежье. Одновременно князь А. Н. Трубецкой получил распоряжение двинуться вглубь Речи Посполитой для соединения с гетманом Богданом Хмельницким и Запорожским Войском. От Хмельницкого с его «черкасами» царь приказал потребовать, чтобы он «шел в сход к нам великому государю корунными месты, а будет пусты места, нелзя итить, и вам и с ним итить на литовские места к нам же в сход». В написанном им собственноручно 31 мая письме царь требовал от воеводы князя Трубецкого «войною зацепить гораздо корунные места».
Трудно даже представить, каким ударом могли стать для царя Алексея Михайловича возможные неудачи военного похода. Рухнула бы великая цель, остались бы втуне все молитвы «о стране и воинстве». Тем тяжелее царю было столкнуться с сопротивлением в Думе, ведь сомневавшиеся в необходимости войны с Речью Посполитой оставались даже тогда, когда поход уже начался. Царь в своих письмах к воеводе князю А. Н. Трубецкому жаловался на малодушие и неискренность приближенных: «А у нас едут с нами отнюдь не единодушием, наипаче двоедушием… всяким злохитренным и обычаем московским явятся, овогда злым отчаянием и погибелью прорицают, овогда тихостию и бледостию лица своего отходят лукавым сердцем»{262}. Как человек, которого захватила стихия войны, он ждал такого же воодушевления от тех, кто был рядом. Алексей Михайлович требовал «прямого», а не «лукавого» подчинения, не только от друзей, но даже от врагов. Выступая в поход, он отправил впереди себя послание православным жителям Речи Посполитой, призывая их присягнуть и не противиться его воле и обещая в этом случае сохранить их дома и имущество. Он писал им о главной цели похода, чтобы «святая восточная церковь от гонения освободилась и греческими старыми законами красилась». Царь призывал к полному отделению от поляков, «как верою, так и чином», вплоть до того, что предложил подданным короля постричь «хохлы» на головах. «Которые добровольно прежде нашего государского пришествия известны и верны нам учинятся, — обещали царские грамоты, — о тех мы в войске заказ учинили крепкий, да сохранены будут их домы и достояние от воинского разорения»{263}. Потом действительно пункты о разрешении носить обыденное польское платье, «по давнему извычаю», будут включаться в статьи договоров о сдаче городов, что делало эти вопросы совсем не праздными в ряду других царских обещаний{264}.
Путь к Смоленску занял у царской армии около месяца. Маршрут первого царского похода 1654 года хорошо известен и описан в разрядных книгах{265}. Большая удача для историка — возможность использовать сохранившиеся письма царя Алексея Михайловича семье (переписка будет продолжена и в походах 1655 и 1656 годов). С помощью дьяков, а иногда и собственноручно царь писал прежде всего сестрам, особенно старшей — царевне Ирине Михайловне, и жене царице Марии Ильиничне. Из этой переписки мы узнаем не только о том, где он находился в тот или иной день, но и какие главные события занимали его во время похода. Уже 26 мая Алексей Михайлович пришел с войском в Можайск, но простоял там всего один день, а в воскресенье 28 мая двинулся дальше. Из этого города было отправлено первое его письмо оставшимся в Москве сестрам царевнам Ирине, Анне и Татьяне. Царь объяснял причины своего скорого выступления: «…а спешю, государыни мои, для тово, что сказывают людей в Смоленске и около Смоленска нет никово, чтобы поскорее захватить». 1 июня царские полки проследовали через ставшее печально известным в Смуту Царево-Займище (там после поражения армии царя Василия Шуйского в битве при Клушине был заключен один из первых договоров, открывавших королевичу Владиславу дорогу на московский престол). 2 июня пришли на пустошь Жижелей, где царь Алексей Михайлович дождался известий о том, что делается в Смоленске, от посланных «за рубеж» людей, привезших пленных «языков». Складывалась, как он считал, удачная ситуация, когда в Речи Посполитой не ждали похода русской армии и не могли пока организовать никакого отпора. О том, что больше всего интересовало царя, он опять написал сестрам, передавая расспросные речи языков: «что в Смоленску сидят не болшие люди, всево две тысечи с лишком, а моево походу не чают». Внезапный поход к незащищенному Смоленску отвечал стратегическим замыслам царя. Алексей Михайлович стремился не допустить того, чтобы смоленским жителям была оказана быстрая помощь. Поэтому он очень интересовался количеством войск в Орше, где в этот момент уже собирались силы Великого княжества Литовского для наступления на Смоленск («а в Орше, сказывают, ратных людей десят тысечь»). Передавал он и сведения о начавшемся сейме, отвлекавшем внимание короля и шляхты от Смоленска, о желании «корунного войска» сражаться прежде всего с гетманом Богданом Хмельницким, а не «против нас».
Царь так заботился о сохранении в тайне ближайших целей своего похода (напрасно, конечно), что написал сестрам о бежавшем «к королю с вестьми» изменнике смоленском боярском сыне Василии Неелове. Хотя признание вины и было получено от самого беглеца, но, видимо, не все так просто и однозначно было в этой истории. Смоленские роды оказались в Смуту разделены: одна часть дворян и детей боярских осталась служить в Москве, а другая перешла на сторону Речи Посполитой и осталась на своих землях. Их имена встречаются и среди смоленской «шляхты» — защитников Смоленска, служивших королю. Поэтому для смоленских дворян, оставшихся на службе в Москве, поход царя Алексея Михайловича означал еще и новую гражданскую войну. И, как знать, к королю или к своим родственникам — смоленским шляхтичам побежал сын боярский Неелов из московских полков. Но царь Алексей Михайлович распорядился жестоко наказать изменника, приказав его четвертовать.
На пути к Вязьме 4 июня царь Алексей Михайлович получил первое победное известие. Даже не армия, а «Вяземского уезду государевых дворцовых сел охочие люди», то есть ополчение подошло к Дорогобужу, после чего дорогобужские власти и шляхта бежали к Смоленску, а жители города «добили челом». Таковы были первые донесения, попавшие в разрядную книгу государева похода. Царь описал взятие Дорогобужа в послании сестрам, отправленном из малоприметной (зато с очень значимым для династии Романовых названием) деревни Федоровской; здесь сообщались новые по сравнению с разрядной книгой детали: Дорогобуж был взят всего сотней человек во главе с «белорусцем Павлом Володарским». Важность известия подчеркивалась и тем, что Алексей Михайлович получил его во время церковной службы: «как начели чести на завтрене святое евангелие». Не случайно он счел необходимым лично приписать вверху письма: «Вашими светов моих молитвами подаровал Бог сий богоспасаемый град Дорогобуж. Помолитеся и болыпи тово Бог подаст милость свою»{266}.
Подтверждались все предположения: немногочисленные гарнизоны, стоявшие в некогда отторгнутых у России городах, побегут, едва услышав о царском походе. Царь Алексей Михайлович известил о присяге Дорогобужа оставшийся в Москве двор и патриарха Никона, а также решил устроить прием приехавших к нему в стан новых подданных. По сообщению разрядной книги, присланные навстречу царю вяземскими воеводами челобитчики из Дорогобужа — мещане «лавник (член городского суда. — В. К.) Андреянка Семенов с товарищами… государевы очи видели в переднем шатре». Так произошло первое празднество царского похода 1654 года, когда «государю здоровали с Дорогобужем» бояре и ратные люди его полка{267}. Царь немедленно двинулся дальше к Вязьме, где пробыл уже около недели, торжественно отправив в поход свои главные полки — бояр и воевод передового полка князя Никиту Ивановича Одоевского и большого полка князя Якова Куденетовича Черкасского. Они должны были идти победным маршем, заботясь о том, чтобы высокие цели похода ни в коем случае не были поставлены под сомнение банальным мародерством. Православному «воинству» запрещалось захватывать чужое имущество и запасы, они считались «нечистыми», поэтому уничтожались, смешивались с грязью или оставлялись на съедение диким зверям и птицам. Шведский резидент де Родес описывал позднее итоги похода царских войск в Литве в 1654 году: «На 70 миль пути почти все сожжено и опустошено, урожай на полях выжжен, вытоптан и скормлен; напитки: венгерское вино, коньяк, медовуха и пиво — вылиты на землю и смешаны с дерьмом. Солдатам и офицерам высочайше предписано не пить ни капли [этих напитков]. Скот забивается солдатами только ради получения кожи, а мясо достается воронам»{268}.
10 июня царь Алексей Михайлович и сам выступил из Вязьмы к Смоленску. Через три дня он вошел в освобожденный Дорогобуж. С этого времени, находясь на марше, царь постоянно получал победные известия. Первый сеунщик приехал от боярина Василия Петровича Шереметева с радостной вестью о взятии Невеля 1 июня{269}. Задача, поставленная перед царским воеводой, была решена: литовские войска оказались лишены возможности маневра и не могли угрожать северо-западной границе Русского государства. Отчаянные попытки ответных действий, конечно, предпринимались; какие-то «польские и литовские люди» приходили в Дорогобужский уезд, но их силы были столь незначительны, что посланные по указу царя головы с сотнями и рейтары «литовских людей не увидели».
Из освобожденного Дорогобужа войско выступило 20 июня. И опять впереди шли главные воеводы; первым позиции под Смоленском, на реке Колодне, занял боярин князь Никита Иванович Одоевский. Вскоре, 28 июня «в вечеру», к Смоленску подошел и царь Алексей Михайлович. Его первый «стан» находился «на Богданове околице» в пяти верстах от Смоленска{270}. Вряд ли случайным было совпадение царского прихода с праздновавшимся на следующий день праздника Петра и Павла. Царь хотел, чтобы предшествующий Петровский пост стал еще и временем исповеди и причастия, полного христианского приготовления к войне. Молебны в праздничный день должны были еще больше укрепить войско в правоте своих целей.
К этому празднику пришло важнейшее известие от воеводы боярина Василия Петровича Шереметева, повлиявшее на успех всей кампании — царю Алексею Михайловичу присягнул древний Полоцк. Воевода Шереметев докладывал о приходе своей рати 17 июня к Полоцку, о захваченных дорогах на Вильно и Витебск, о начатой осаде и битве, продолжавшейся «целой день». После чего «полоцкие сидельцы польские и литовские люди езовиты (иезуиты. — В. К.) и шляхта и мещане, видя над городом промысл, государю добили челом и город Полотеск здали и учинились под государевою высокою рукою»{271}. Победа готовилась давно: когда московские силы только двинулись к литовской границе, опочецкий воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (пока он еще не входил в ближний круг царских советников) доносил, что предварительно провел «разведку» в порубежных городах. Одним из доверенных людей Ордина-Нащокина оказался полоцкий бурмистр, «лутчей человек мещанин Иван Михнович». Он давно («за долго до сего году») присылал вести воеводе псковского пригорода Опочки и обещал «всяких людей зговаривать, чтоб в потданстве были пот твою государеву высокую руку в соединении к Великой России»{272}. По другим сведениям, торговые люди Полоцка, не дождавшиеся защиты от польского короля, говорили о сдаче Полоцка царю: «За что де им, полочаном, с твоими государственными ратными людьми битца, они, полочане, то ж православной християнской веры»{273}.
И снова, как и при известии о взятии Дорогобужа, царь писал в Москву царице, боярам и патриарху о большом успехе своего войска. В праздничный день был устроен «стол» — прием, прямо в походном «столовом шатре», куда позвали находившегося вместе с войском казанского митрополита Корнилия, грузинского царевича Николая Давыдовича и сибирских царевичей. Гостями на пиру в честь взятия Полоцка стали и первые раненые дворяне и дети боярские из передового полка князя Никиты Ивановича Одоевского, встреченные защитниками Смоленска боем у реки Колодни{274}. Всё еще было впервые, и раненные в боях рядовые дворяне сразу стали героями, несмотря даже на потерянное ими в бою знамя{275}. Потом, когда потери станут рутиной, рядовых ратных людей перестанут так чествовать.
Походные шатры царя Алексея Михайловича были устроены на Девичьей горе, в трех верстах от Смоленска с московской стороны{276}. 2 июля было получено еще одно ожидаемое донесение — от воеводы боярина князя Алексея Никитича Трубецкого о взятии Рославля. Он тоже сравнительно быстро достиг поставленной ему накануне похода цели. Дорога от Брянска до Смоленска была очищена. Но этот тактически важный успех уже не столь занимал царя. Сестрам он написал не столько по-родственному, сколько по-деловому: «Литовские люди город Рославль нам, великому государю, здали и в винах своих добили челом». Впрочем, царь извинялся, что письмо написано не его рукой: «…ей, недосуги и дела многия»{277}. Действительно, в этот момент царь был занят тем, чтобы правильно расположить свою армию, ибо осада Смоленска по-настоящему еще не началась.
Не все войска царя Алексея Михайловича оставались под Смоленском. 9 июля 1654 года царь отправил больше половины своего войска во главе с воеводами князем Яковом Куденетовичем Черкасским, князем Никитой Ивановичем Одоевским и князем Михаилом Михайловичем Темкиным-Ростовским на литовского гетмана Януша Радзивилла под Оршу (не случайно расспрашивали языков о количестве литовских людей, находившихся там). Оставшиеся под Смоленском силы должны были дождаться прихода 19 июля «черкас» во главе с наказным гетманом Иваном Золотаренко, после чего начать штурм укреплений Смоленска. «А как черкасы к нам под Смоленск придут, — писал царь Алексей Михайлович сестрам, — и мы станем к Смоленску приступать, а после приступа пойдем под Оршу»{278}. Но война опять внесла свои коррективы: «черкасы» не выполнили обещаний, и царскому войску не удалось быстро начать приступ. Без поддержки казаков первые приступы к смоленским укреплениям, начатые во второй половине июля, были отбиты, город сел в осаду, а по опыту прежних войн осада могла продолжаться долго.
Обороной Смоленской крепости, построенной, как известно, еще при Борисе Годунове, руководил воевода, писарь Великого княжества Литовского Филипп Обухович. Новому воеводе, назначенному только за несколько месяцев до начала русско-польской войны, пришлось нелегко из-за конфликта с прежними правителями города и столкновений с шляхтой. Но главное, что ему не удалось переломить господствовавшее в Речи Посполитой отношение к Смоленску как к далекой окраине и источнику доходов и репараций. Никто не заботился об охране города, починке башен и крепостных стен, создании необходимых запасов продовольствия и вооружения на случай осады. В составленном в январе 1654 года описании укреплений Смоленска и королевского дворца говорилось об одном — повсюду царило «крайнее запустение». По польскому счету, протяженность стены была в 1,5 мили (1 миля — 5 верст); в ней насчитывалось 36 башен (первоначально их было 38), между которыми имелись укрепленные участки. Некоторые защитные укрепления находились в разрушенном состоянии. Например, в местах Старого (Шеина) и Королевского проломов ранее насыпали валы, но они были почти срыты, представляя большую опасность для прорыва. Впоследствии, на сейме Речи Посполитой 1658 года, при разборе причин утраты Смоленска вынуждены были особо упомянуть, что через эти «проломы» неприятель мог идти в город, «как в ворота». Приходилось только удивляться собственной беспечности. Состояние Смоленской крепости было признано одной из причин поражения: «трудно было в два месяца осады поправить то, что было запущено перед этим за 20 лет».
Литовский гетман Януш Радзивилл тоже не мог поддержать смоленский гарнизон из Орши. Но в этом он был виноват сам, так как не воспринимал всерьез угрозу царского похода. В июне 1654 года, когда царь Алексей Михайлович был уже на марше со своим войском, гетман по-прежнему не верил, что Смоленску что-нибудь угрожает. Он надменно отпускал шутки в письме смоленскому воеводе Филиппу Обуховичу из Орши 28 июня (18-го по старому стилю): «Москва едет на черепахе, надеюсь, что пойдут и по-рачьи». До последнего момента Радзивилл думал, что царь находится где-то за Вязьмой и не мыслит «о войне с Литвой»{279}. В то время как ему самому уже в июле 1654 года пришлось вступить в бой с московским войском, настигшим гетмана под Оршей. О беспечности и внутренних распрях в литовских войсках, лишенных помощи от короля, писал в частном письме один из виленских шляхтичей. Он нарисовал впечатляющую картину войны около Глубокого, «милях в 26 от Вилны», в том же июле 1654 года. Полученным известиям о том, что «москва близко от Глубокого», не поверили, пока не увидели выходящего из леса противника, после чего те, кто обязан был охранять город, прямо из-за стола, «бросив обед», вскочили на лошадей и ударились в бега. «Так то наша неурядица ведет ко злу! Каждый лезет в начальники…» — заключал шляхтич. Собранное в поветах ополчение дралось между собой, опустошая всё вокруг настолько, что «мужики молили Бога, чтобы пришла москва». В итоге уже в самом начале войны задумывались о судьбе Речи Посполитой: «Если такая монархия падет, то вследствие раздоров»{280}.
Царь Алексей Михайлович, беспрепятственно подойдя к Смоленску, хотел решить дело, по возможности, одним «приступом» и готовился к нему тщательно, собирая силы. В июле и первой половине августа город методично обстреливали из пушек, вокруг крепости рыли окопы и укрепления, вели подкопы и разведку слабых мест обороны. О масштабах приготовлений к осаде дает представление фрагмент царской переписки с оставшимся в Москве боярином князем Михаилом Петровичем Пронским, от которого требовали «наспех, великим поспешеньем» прислать к царю «в стан под Смоленск» в июле 1654 года: «двадцать тысяч денег золотых, сорок тысяч денег серебряных и золоченых, да денежные и ефимочные[4] казны нового дела, ядер пушечных, рогатин, рогуляк железных, карабины с крюки, бумаги писчей, трубки жестяные и протазаны, которые не досланы»{281}. Царь явно готовился к раздаче наградных денег за Смоленское дело, но с их отправкой возникли сложности. Денежный и Английский дворы не успевали справиться с царским поручением, а ту казну, которую удалось привести под Смоленск, пришлось перемывать перед раздачей, чтобы избежать распространения в войске болезней из-за тревожных вестей о начале «морового поветрия» в Москве.
Главным условием успешной осады стала блокада Смоленска, чтобы город ниоткуда не мог получить подкреплений военной силой и продовольствием. 20 июля сразу несколько сеунщиков принесли весть из той части войска, которой командовал боярин князь Алексей Никитич Трубецкой. Его полки, двигаясь к Могилеву, «город Мстиславль приступом взяли и высекли». 24 июля пришли известия о новых успехах боярина Василия Петровича Шереметева, чьи полки после Полоцка отвоевали еще два города — Дисну и Друю. Царь сообщал сестрам подробности: «…и языки, и знамена, и литавры, и барабаны, и пушки поймали». К 25 июля под Смоленск пришли задержавшиеся в походе передовые «черкасы», царь пожаловал принять их на праздничном столе в честь именин его сестры Анны Михайловны.
Самым ожидаемым было известие о победе над гетманом Янушем Радзивиллом под Оршей. Царю донесли об этом 2 августа: «Божиею милостию, а его государевым счастием, город Оршу взяли, а гетман Радивил из Орши побежал». Правда, никакой битвы с гетманом, как можно было бы подумать, еще не было. По донесению боярина и воеводы князя Якова Куденетовича Черкасского, процитированному в «Книге сеунчей», гетман уклонился от большого сражения и «побежал из Орши в Литву наспех», не дожидаясь подхода московских войск. Полковые воеводы из армии князя Черкасского отправились за ним в поход, после чего встретились с гетманом в битве у Шклова 2(12) августа. Бой длился целый день, но победителя не выявил. Московские войска справились даже со знаменитой атакой крылатых польских гусар, но и войска гетмана сумели сохранить позиции. Этот день был особенно памятен современникам тем, что тогда произошло полное солнечное затмение, закрывшее солнце, по подсчетам астрономов, на 2 минуты 16 секунд. Природное явление могла трактовать в свою пользу как одна, так и другая сторона. Гетман Радзивилл отступил дальше от Шклова, поэтому у князя Черкасского появились все основания рапортовать о победе. 7 августа под Смоленск пришла победная весть{282}; это означало, что город полностью остался без подкреплений и осажденным неоткуда ждать помощи. Наступало время решительных действий.
Обычно, говоря о хронологии событий, не всегда помнят, что календарь человека XVII века был совсем другим и подчинялся кругу церковных праздников и постов. Царь Алексей Михайлович отложил дату штурма Смоленска из-за начинавшегося 1 августа строгого Успенского поста, длившегося две недели. Испытание постом должно было, по представлениям царя, придать силы войску. Он даже пытался воздействовать на православных защитников Смоленска, которые должны были видеть со стен города специально устроенный крестный ход во главе с митрополитом Корнилием. 15 августа царь праздновал Успение Богородицы, повторив прием «в столовом шатре», состоявшийся после прихода под Смоленск. «Черкасы» во главе с Василием Золотаренко — братом наказного гетмана Ивана Золотаренко, тоже были приглашены, чтобы показать, насколько рассчитывает царь Алексей Михайлович на совместные действия с казаками. Хотя их своевольство и нарушение общих планов ведения войны нельзя было не заметить.
Царский прием стал, как вскоре выяснилось, еще и отвлекающим маневром, потому что, по сообщению дворцовых разрядов, «того ж дни, против 16 числа в ночи, был приступ к городу Смоленску». Командовал войсками во время штурма боярин князь Иван Никитич Хованский. Штурм начался одновременно с разных сторон, захватив большую часть Смоленской крепостной стены. Служилые люди во главе с царскими окольничими наступали «с лестницами». (По польским сведениям, их было заготовлено около четырех тысяч, примерно по сотне на каждый участок обороны, что выглядит преувеличением.) Шли приступом на наугольную башню Веселуху, «к Малаховским воротам (надо: Молоховским. — В. К.) и старому пролому», к Лучинской башне. К последней был назначен окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, а ему приданы стрельцы во главе с головой Артамоном Матвеевым с задачей «приступать к Днепровым воротам и наугольной башне». На сейме 1658 года отмечали, что именно на этом направлении, на Королевские (они же Днепровские) ворота, и был обрушен удар особой силы{283}. Видимо, царь Алексей Михайлович особенно рассчитывал на своих приближенных и любимых стрельцов, доверив им штурм главных, въездных ворот со стороны Днепра. Такой план говорил о желании царя-полководца, стоявшего на Девичьей горе, видеть военные действия на одном из главных направлений. Дальше к Пятницким воротам был назначен стольник Иван Богданович Милославский; ему придали стрельцов, чтобы наступать со стороны Королевского пролома (царю, возможно, было известно, что в Смоленске это считали слабым местом обороны).
Бой длился семь часов. Во время штурма было все, что бывает в дни таких сражений. Геройство наступавших и отвага оборонявшихся, гибель храбрецов и перемена удачи. Осажденные оборонялись умело, вовремя перебрасывали силы на тот участок стены, где была самая большая опасность прорыва. Доходило даже до рукопашных схваток внутри осажденного города, куда прорывались царские войска. Наступил момент, когда мобилизованные смоленские обыватели начали разбегаться по своим избам. Русские войска из полка окольничего Богдана Матвеевича Хитрово сумели овладеть одним из участков Смоленской крепостной стены на северо-востоке у башни Веселухи и готовы были соединиться с участниками штурма из полков боярина князя Ивана Никитича Хованского, захвативших Антипинскую башню; туда даже сумели затащить два орудия. Но все завершилось по воле случая: в Антипинской башне прогремел мощный взрыв, разметавший осаждавших, после чего приступ остановился{284}.
Внутри Смоленска говорили об успешных действиях оборонявшихся, сумевших в нужное время взорвать заранее заложенный пороховой заряд. Так, видимо, и донесли царю Алексею Михайловичу. В письме сестрам в столицу 23 августа он писал о действиях «наших ратных людей», «зело храбро» приступавших к Смоленску: «…и на башню, и на стену взошли, и бой был великой. И по грехом под башню полские люди подкотили порох, и наши ратные люди сошли с стены многие, а иных порохом ополило»{285}. История со взрывом получила большую известность; информатор шведского резидента де Родеса из Смоленска тоже написал об этом: «Не осмотревшись, нападавшие уже были с 8 небольшими флагами на стене, но в том месте осажденные как раз взорвали башню, от чего свыше 500 русских взлетели на воздух»{286}. О подлинных же причинах взрыва, как и вообще о деталях смоленского штурма, поведал на сейме 1658 года сын руководителя смоленской обороны Филиппа Обуховича. Он рассказывал по-другому: о взрыве пороха, который спешили поднести к поднятым на вал орудиям сами русские, штурмовавшие Смоленск. Это и стало переломным моментом. «Сам Бог так устроил» в этот день, говорил сын воеводы Обуховича: осажденные уже опустили руки и считали минуты до окончания штурма, и если бы наступление продлилось еще полчаса, царские войска взяли бы город{287}.
После штурма 16 августа войска занялись подсчетом потерь. Царь Алексей Михайлович в упомянутом письме в Москву, написанном неделю спустя после штурма, говорил, что литовских людей погибло больше двухсот человек, а «наших ратных людей» около трехсот; кроме того, насчитали еще тысячу раненых. Шведский резидент Иоганн де Родес получил из-под Смоленска сведения о пяти тысячах раненых и убитых. В Речи Посполитой тоже говорили, что потери наступавших были на порядок больше и доходили убитыми до семи тысяч, а ранеными — до 15 тысяч человек{288}. Но царь Алексей Михайлович успокаивал «государыню матушку и сестрицу царевну Ирину Михайловну» и других сестер, что жертвы были не напрасны. В собственноручной приписке царя говорилось: «А о приступе не кручиньтеся: ей, дородно и славно наши люди учинили и их побили»{289}.
Убедившись в силе своего войска, царь не собирался останавливаться. В конце августа его армия взяла Могилев, Усвят и Шклов. Наказной гетман Иван Золотаренко, хотя и с запозданием, тоже продолжал движение к Смоленску, завоевав по пути Гомель, Чечерск, Новый Быхов и Пропойск. Новый штурм Смоленска был назначен, по сведениям де Родеса, на 1 сентября, но впоследствии отложен на неделю{290}. Осажденные понимали, что их сил, уменьшившихся из-за потерь во время первого штурма, могло не хватить для новой обороны всех участков смоленской стены и ее башен, основательно разбитых огнем артиллерии. Они видели, что царь Алексей Михайлович «все войска из Белой Руси замкнул»{291}. Полк боярина князя Алексея Никитича Трубецкого присоединился к преследованию отступавшего от Орши гетмана Януша Радзивилла, и вскоре русские войска полностью разбили литовское войско под Борисовом. Как запомнили защитники Смоленска, уже на третий день после штурма в московском лагере начали праздновать победу над Радзивиллом.
Действительно, в дворцовых разрядах записано, что 20 августа 1654 года к царю приехали с сеунчом (победной вестью) от воевод всех полков рати князя Трубецкого. Московские войска захватили пленных и многие трофеи: «…а в языках взяли 12 полковников, и знамя и бунчук Радивилов взяли, и знамена и литавры поймали, и всяких людей в языках взяли 270 человек». Гетмана тоже едва не захватили в плен: «…а сам Радивил утек с не большими людми, ранен»{292}. Еще более пространная запись о победе над Радзивиллом содержалась в «Книге сеунчей». По процитированному в ней донесению боярина князя А. Н. Трубецкого выясняется, что «большой» бой с гетманом Янушом Радзивиллом «и с литовскими людьми» был за селом Шепелевичами» и продолжался «на семи верстах и больши». Продолжая преследование, русские войска «и последней Радивилов обоз дошли», захватив даже «Радивилову карету»{293}. Главный трофей, как оказалось, лежал в доставшемся московским войскам ларце жены гетмана: там хранилось тайное письмо воеводы Филиппа Обуховича гетману Янушу Радзивиллу с описанием всех слабых мест Смоленской крепости.
Письмо немедленно доставили в царскую ставку под Смоленском, быстро расшифровали (царь Алексей Михайлович тоже умел пользоваться тайнописью) и переслали с переводом отправителю — смоленскому воеводе Обуховичу. Тому ничего не оставалось, как показать письмо своему окружению, чтобы его не обвинили в тайных сношениях с царскими войсками{294}. На осажденных в Смоленске подобный демарш произвел самое тягостное впечатление, тем более они уже видели, как мимо стен крепости провели знатных пленников из войска Радзивилла и гетманские знамена. Выдержав целый приступ, защитники Смоленска потерпели поражение от небольшого клочка бумаги, плохо хранившегося литовским гетманом.
Считается, что воевода Филипп Обухович был готов стоять до конца, и лишь страдавшие от тягот осады жители Смоленска во главе с городским судьей Ольбрехтом Голимонтом принудили военных руководителей начать переговоры{295}. Однако история с захваченным письмом стала поворотным пунктом, полностью лишив смоленских сидельцев надежды на дальнейшее сопротивление. 2 сентября в лагере царских войск оказались подробные статьи с условиями сдачи от имени «воеводы смоленского, и шляхты, и всех служилых и жилецких людей, и духовенства». В них царя Алексея Михайловича просили дать возможность покинуть Смоленск всем, кто этого пожелает, и оговаривались условия ухода из города. Смоленский воевода и шляхта хотели покинуть город с почетом, сохранив свои знамена, но этого, как увидим, не произошло. Особенно заботились смоленские сидельцы, чтобы им вернули переписку воеводы Обуховича с гетманом Радзивиллом. В 21-й статье сказано, что «лист князя его милости рукописный и иные листы, которые дня вчерашнего (1 сентября. — В. К.) были явлены, чтоб царское величество до его милости пана воеводы повелел отдать». Осажденные просили царя, «чтоб есмя обнадежены были, что никакова приступу до стены и стрелбы и подкопов не делали». В следующие дни оставалось только договориться «о месте и о подлинном собрании для розговору»{296}.
10 сентября 1654 года, как сказано в дворцовых разрядах, смоленский воевода Филипп Обухович и полковник Вильгельм Корф — смоленский комендант и начальник немецкой пехоты, «высылали из города, чтобы государь пожаловал, велел к ним к городу прислать на договор своих государевых думных людей». В ставке царя Алексея Михайловича действовали уже с позиции силы и ограничились посылкой доверенных лиц, «комнатных» стольников Ивана Богдановича Милославского, Семена Юрьевича Милославского и вместе с ними стрелецкого голову Артамона Матвеева и дьяка Максима Лихачева{297}. Дата 10 сентября, вошедшая в разрядные книги, фиксировала официальное начало переговоров; до сдачи города оставалось еще около двух недель. Тем временем один из военных руководителей смоленского гарнизона, полковник Вильгельм Корф, демонстрировал осажденным смолянам, что он не смирился с поражением и готов продолжать оборону. 13 (23) сентября Вильгельм Корф, Николай Тизенгаузен и другие офицеры и хорунжие заставили сделать в смоленских городских книгах запись — «протестацию», подтверждавшую их намерение воевать при условии, если смоленские обыватели будут снабжать их военными припасами и продовольствием. По сути, эта запись все равно констатировала безвыходное положение смоленского гарнизона, отражая компромисс со сторонниками сдачи Смоленска. Коменданту Корфу с помощью этого протеста надо было оправдаться за потерю Смоленска в Речи Посполитой, и его расчет вполне удался{298}. Свою репутацию полковник Корф спас, но на деле польско-литовским войскам пришлось оставить Смоленскую крепость. 18 сентября 1654 года смоленскому городскому судье Ольбрехту Голимонту, шляхте, мещанам и рядовым была выдана царская грамота: «Пожаловали есьми города Смоленска судью Галимонта и шляхту, и мещан, и казаков, и пушкарей, и пехоту, которые били челом нам великому государю нашему царскому величеству на вечную службу и веру дали и видели наши царские пресветлые очи, велели их ведать и оберегать ото всяких обид и росправу меж ими чинить судье Галимонту, чтобы им обид и налог никаких ни от кого не было»{299}.
20 сентября стольник Иван Богданович Милославский «с товарищами» вошли в Смоленск, начали приводить к присяге шляхту, мещан, казаков и гайдуков и послали своего сеунщика в ставку к царю Алексею Михайловичу. В первый же день были приведены к присяге 364 человека шляхты, православных и «каталиков». Войдя в город, забрали на дворе у воеводы Филиппа Обуховича все знамена «сильно» (то есть силой), хотя в договоре о сдаче Смоленска было записано, что «их отпустить с знамены». Это немедленно вызвало бунт наемной пехоты — «гайдуков» и «желдаков». Дальше переговоры со стольником Милославским воевода Филипп Обухович вел через своего представителя, прося об аудиенции у царя Алексея Михайловича. Вопросов, требовавших решения, было много: и о подводах для уезжавших, и о порядке выдачи крепостей на смоленские дворы{300}. Действительно, такой прием состоялся, как написано в разрядной книге: «И после договору смоленские шляхты и мещане, которые похотели служить великому государю, приезжали из Смоленска к великому государю на стан на Девичью гору и были у его государевы руки в шатрах»{301}.
23 сентября наступило время показательной сдачи Смоленска. Царь Алексей Михайлович позволил воеводе Филиппу Обуховичу, немецким офицерам, шляхте и мещанам уйти «в Литву». По сведениям офицеров, воевавших под Смоленском, таковых набралось 800 человек из пятитысячного гарнизона{302}. Всем, кто пожелал остаться и присягнуть «на царское имя», гарантировали сохранение судебных и имущественных прав. Воевода Филипп Обухович с сопровождавшими его людьми выходил из города через Молоховские ворота (в противоположной части смоленской крепостной стены по отношению к Королевским воротам над Днепром). Тогда произошла историческая сцена, напоминавшая о событиях безуспешной осады русскими войсками Смоленска в 1634 году. Воевода боярин Михаил Борисович Шеин, отходя от города, вынужден был поклониться до земли и оставить свои знамена перед сидевшим на коне королем Владиславом IV (в память об этом хорошо известном в Речи Посполитой событии была отлита даже специальная медаль). 20 лет спустя история повторялась, только победители и побежденные поменялись местами. Оказавшиеся в безвыходном положении смоленские защитники во главе с воеводой Филиппом Обуховичем и полковником Вильгельмом Корфом вынуждены были склонить голову перед русским царем: «…и литовские люди из Смоленска вышли, и государю челом ударили на поле, и знамена положили перед ним государем и пошли в Литву»{303}.
Давний урон государской чести был отмщен, и царь Алексей Михайлович в тот же день сообщил о взятии Смоленска в Москву. Царь символично указал освятить первую походную, «тафтяную» церковь, устроенную в освобожденном Смоленске «против Молоховских ворот», в честь Воскресения Христова. В день освящения церкви 25 сентября был устроен праздничный стол для воинства, поздравлявшего царя «с хлебы и с соболми». Ведь это был еще и великий праздник Сергия Радонежского, который царь с семьей обычно встречал в Троице! 28 сентября Алексей Михайлович принимал новых подданных — смоленскую шляхту. Тогда же был назначен первый наместник Смоленска — хорошо известный в Речи Посполитой бывший «великий посол» боярин и оружничий Григорий Гаврилович Пушкин. 5 октября царь покинул свою ставку на Девичьей горе и двинулся обратно в сторону Москвы{304}.
Триумф царя Алексея Михайловича в 1654 году стал одной из вершин его царствования. Много событий еще произойдет, в том числе и в годы затянувшейся русско-польской войны, но они не отменят главного результата первой кампании, лично направлявшейся царем — возвращенного Смоленска! Вскоре царь дойдет во главе своего войска до Вильно, получит права на Великое княжество Литовское и польскую корону (впрочем, весьма призрачные) и будет участвовать в осаде Риги. Вся западная граница, как море при отливе, стала уходить и отдаляться. И до поры не будет никакой ответной волны, удар которой впоследствии сметет многое из того, что стало отстраиваться на зыбкой основе…
«Моровое поветрие»
Участие в военном походе, как оказалось, спасло жизнь царя и всей его семьи. В тот самый момент, когда царь наблюдал за штурмом стен и башен Смоленской крепости, в столице разворачивалась страшная драма.
К тому времени чума распространилась на многие уезды Русского государства. При первых признаках «морового поветрия» в Москве в конце июля 1654 года царская семья была увезена патриархом Никоном в Троице-Сергиев монастырь. Но и там стало небезопасно, поэтому царица Мария Ильинична и малолетний царевич Алексей Алексеевич, от чьего имени велись дела в Московском государстве в отсутствие царя, оказались в Калязине, где и пережидали ужасное время. К ним никого не пропускали через заставы на дорогах из затронутых эпидемией мест, приходившие письма по нескольку раз переписывались «через огонь». Полный карантин был главным средством борьбы с распространявшейся болезнью.
Оставленная царем и патриархом, терзаемая мором Москва казалась городом, брошенным перед приходом неприятеля. Умерли ведавшие дела в Москве бояре князь Михаил Петрович Пронский (11 сентября), князь Иван Васильевич Хилков (12 сентября), заболел окольничий князь Федор Андреевич Хилков. На вопросы из Калязина о том, что происходит в Москве, отвечал окольничий князь Иван Андреевич Хилков, «с часу на час» тоже ожидавший смерти (он в итоге выжил и даже был пожалован чином боярина за свою службу). 23 сентября, в самый момент Смоленского торжества, князь подтверждал, что эпидемия продолжалась: «…а поветрие моровое на Москве на люди не унимается»{305}. Кроме князя И. А. Хилкова, в Москве из думных людей оставались еще окольничий князь Василий Григорьевич Ромодановский и думный дьяк Алмаз Иванов, никуда не «съезжавшие» всё это время. Им и пришлось взять управление в столице в свои руки — насколько можно было говорить об управлении в чумном городе.
В начале разразившейся эпидемии в Москве все стали искать виноватых. И в спокойное время в столице достаточно было искры, чтобы разгорелся нешуточный социальный пожар, что же говорить о времени чрезвычайном, небывалом на памяти людей! Мор был Божьим наказанием, поэтому взоры обратились в сторону патриарха Никона. Происходившее бедствие связали с новыми церковными обрядами, с устранением из церковного обихода старых книг и икон. В Москве разыгралась целая драма, когда в Кремль принесли икону, лик которой соскребли якобы «по патриархову указу». Как писал 29 августа 1654 года в донесении новому королю Швеции Карлу X де Родес, все происходило «3 дня тому назад». Патриарха обвинили в том, что из-за него не унимается мор: «В короткое время в Кремль собралось несколько тысяч народа, и некоторые принесли с собой своих нарисованных богов, которых они носили туда и сюда». У икон «были выцарапаны глаза, или они были иначе мерзко осквернены». Одна монахиня, по словам де Родеса, «повесив икону на грудь», убеждала всех, «что ей сама икона открыла, что некоторый святой образ обесчещен, осквернен и брошен под лавку в доме патриарха, и так как это случилось, то икона сказала, плача, что из-за этого люди так и умирают, и не перестанут умирать раньше, чем это будет наказано и та икона снова будет восстановлена в своем прежнем достоинстве». Действительно, в доме патриарха Никона нашли оскверненную икону, после чего толпа требовала от вышедшего после службы в Успенском соборе боярина князя Михаила Петровича Пронского, чтобы он вернул патриарха в Москву вместе с разбежавшимися из столицы священниками. Пронскому удалось успокоить собравшихся тем, что такие дела может решить только царь. Патриарха называли «еретиком» и «колдуном» (де Родес не решился написать эти слова открыто, а записал их дипломатическим шифром — цифрами, переведенным только в шведской королевской канцелярии){306}. Никон, конечно, и не собирался ехать в Москву, а вскоре оставленный ведать столицу боярин князь Пронский, да и сами несчастные заводчики нового гиля в столице сгинули в бушевавшем «моровом поветрии»{307}. Своеобразным «ответом» патриарха обвинителям стало его «Поучение о моровой язве», изданное Московским печатным двором в 1656 году. Приводя богословские обоснования, Никон оправдывал решение людей не только надеяться на Бога, но и самим искать помощи и спасения от мора.
Считалось, что болезнь переносится ветром, поэтому первым делом запечатали царские хоромы, закрыли входы во дворец, поставили всюду заставы; на тех дворах, где открывалась болезнь, приказывали делать «засеки» и ставить охрану, чтобы никого не выпускать, тем самым обрекая на смерть всех, кто жил на дворах, да и самих охранников. Тюремных сидельцев хоронили там, где они умирали. В Москве погибли почти все оставленные для охраны стрельцы, а колодники разбежались. Были закрыты почти все городские ворота, чтобы остановить поток людей, выбиравшихся любым способом из Москвы. Надо было также предотвратить грабежи на опустошенных мором посадских дворах и вывоз оттуда «грабленого», зараженного имущества. На Казенном дворе и в Посольском приказе заложили кирпичом окна, «чтобы морового духу не нанести». Вообще вся работа приказов была остановлена, их велено было закрыть «и никаких государевых дел не делать». Патриарх и царица требовали из Калязина, чтобы весь Кремль запечатали, «а оставить для проходу одну калитку, которая на Боровицкий мост»{308}.
Город был опустошен сильнее, чем после иноземного нашествия. Приведем полностью свидетельство очевидца, шведского агента де Родеса, доносившего королю Карлу X 15 ноября 1654 года:
«Насколько сильно в последнее время распространилась чума, сколько сотен тысяч людей погибло от нее и какая нищета царит из-за нее здесь во всей стране, почти невозможно описать. Достоверно оценивают, что в Москве и вокруг нее погибло свыше 200 000 человек. Если в большом городе почти нет домов, где бы не было погибших, то об умерших в других местах, как, например, в Казани, Нижнем, Вологде, Ярославле, Переяславле, Торжке, Твери, а также в землях и деревнях вокруг них, не говоря уже о совсем отдаленных населенных пунктах, еще не получено ни одного соответствующего известия. Множество мелких городов и деревень вымерло полностью, скот бродит там и тут по лесам и кустарникам: часть его достается диким зверям, часть умирает от голода. Город Москва опустел, так что ворота не охраняются и ночью стоят открытыми. На улицах собаки едят непогребенных мертвецов. Те из мошенников, кто поосторожнее, собираются в группы и грабят дворы, в которых все вымерли. Неизвестно, по чьему злому умыслу сгорела колокольня над большими воротами дворца, и позолоченный орел свалился вниз. Но теперь прибыло несколько сот стрельцов для охраны ворот, но они тоже мрут. Люди, отпущенные из-под Смоленска, снова возвращаются и тоже гибнут один за другим, так что стоит опасаться, что если зима не будет очень холодной, то чума прекратится еще не скоро, хотя в Москве она сейчас уже немного поутихла»{309}.
Словом, горе было тем, кто, на свою беду, остался в Москве, картина была устрашающая. Русские источники подтверждают известие о пожаре Спасской (Фроловской) башни. Она сгорела 5 октября, ночью, после чего позолоченный царский герб на верхушке башни мрачным символом упал на землю. Рухнул и часовой колокол, время остановилось…
Люди были предоставлены самим себе и зависели от воли случая. Лечения от болезни не было, а приходила она неожиданно и страшно. Сохранилось еще одно описание очевидца — диакона Павла Алеппского. В разгар эпидемии он приехал в Московское государство вместе со своим отцом антиохийским патриархом Макарием. В Москву вселенского патриарха и его свиту не пустили, так они оказались в Коломне. «То было нечто ужасающее, ибо являлось не просто моровою язвой, но внезапной смертью, — писал диакон Павел Алеппский. — Стоит, бывало, человек и вдруг моментально падает мертвым; или: едет верхом или в повозке и валится навзничь бездыханным, тотчас вздувается, как пузырь, чернеет и принимает неприятный вид. Лошади бродили по полям без хозяев, а люди мертвые лежали в повозках, и некому было их хоронить»{310}. Если же кого и везли хоронить, то вскоре умирали все, кто был на отпевании, поэтому очень скоро перестало хватать священников. Коломенский воевода князь Василий Морткин был не в силах что-либо изменить и объяснял чрезвычайную ситуацию в городе и уезде: «А на Коломне, государь, москвичь наехало много». Все, что оставалось, — соблюдать строжайшие карантинные меры. Но ужас гнал людей из столицы, несмотря ни на какие кордоны. По-настоящему остановить потоки беженцев из Москвы смогли только крепкие заставы, охранявшие подъезды к местопребыванию самого царя Алексея Михайловича. Патриарх Никон попытался на всякий случай приготовить для царской семьи убежище в Новгороде, однако выяснилось, что новгородцы, которых чума обошла стороной, не желали лишаться выгод от торговли. Из-за их беспечности мор подобрался и к Великому Новгороду, несколько человек умерло совсем близко — в Старой Руссе. Планам перевезти царскую семью из Калязина в Новгород не суждено было осуществиться{311}.
Весь август и сентябрь, вплоть до начала октября, пока не пришли холода, мор не утихал. Болезнь распространялась все дальше по уездам Московского царства. Первые признаки отступления «морового поветрия» можно было найти… в московских торговых рядах. 8 октября там уже открылась торговля, «немногие люди» пришли торговать «с хлебы и с калачи»{312}. Тем временем царь Алексей Михайлович двинулся из-под Смоленска в Москву. 18 октября он послал из Дорогобужа письмо своим сестрам и царице Марии Ильиничне, но в нем еще ничего не было сказано о бедствии в стране. Царь радовался полученным известиям о взятии Дубровны, Кричева и Гор. 21 октября, «в субботу вечером», Алексей Михайлович пришел в Вязьму и известил об этом сестер и царицу. Только после появления царя «на стану в городе Вязьме» стали поступать доклады о тревожном положении дел от уцелевших членов Думы — окольничего князя Ивана Андреевича Хилкова и думного дьяка Алмаза Иванова. Так перед царем стала открываться полная картина переживаемого «морового поветрия».
Алексей Михайлович решил и дальше оставаться в Вязьме. Неизвестно было даже, вернется ли он в столицу или отправится обратно в Смоленск. Прежде всего царь стремился воссоединиться с семьей — сестрами, царицей Марией Ильиничной и детьми. 4 ноября их уже ждали в Вязьме со дня на день. Алексей Михайлович с нетерпением писал им навстречу: «А что едете ко мне и зело о том радуюся и жду вас, светов, как есть слепой свету рад»{313}. Во время вяземского стояния царь продолжал заниматься делами начатой войны. Он готовил новый поход в Литву, назначенный на весну следующего года. Полки его армии, продолжавшей воевать в литовских городах в соединении с «черкасами», достигли новых успехов. 22 ноября от воеводы боярина Василия Петровича Шереметева пришло известие о взятии Витебска{314}. Все это звучало каким-то невероятным контрастом по сравнению с тем, что происходило в остальном Московском царстве.
Первого «разведчика» в опустошенную мором Москву отправили на следующий день после получения известия о витебской капитуляции — 23 ноября. Таким храбрецом оказался царский сокольник Федор Жаравлев. Он выехал с передовой заставы, находившейся «по московской дороге» за селом Клушином, и возвратился 9 декабря, описав увиденную им картину в донесении царю в Вязьму. Дальше клушинской заставы его, конечно, не пустили, но у него были взяты расспросные речи и переписаны привезенные им письма. Выяснилось, что Федор Жаравлев пробыл в Москве около недели, ездил по московским монастырям, чтобы выяснить, «сколько в котором монастыре братов осталось», однако мало чего добился, так как монастырские старцы ссылались на подачу таких росписей окольничему князю Ивану Андреевичу Хилкову. Царскому сокольнику удалось увидеться с князем Хилковым «в Верху», в Столовой палате, и получить от невольного царского местоблюстителя письма, а также разные росписи для передачи царю и патриарху (в том числе о живых и умерших певчих дьяках). Федор Жаравлев привез и грамотки к боярину и дворецкому Василию Васильевичу Бутурлину, царскому постельничему Федору Михайловичу Ртищеву и близкому царскому другу стольнику и ловчему Афанасию Ивановичу Матюшкину. Скорее всего, они и были инициаторами его отправки. Из слов сокольника Жаравлева выяснялось, что «на Москве де милостью Божиею морового поветрия нет, утишилось, и в рядах во всех торговые люди торгуют и сидят, и из деревень с сеном и с дровы приезжают»{315}. Так удалось получить первые обнадеживающие известия.
Другие сведения были получены от дьяка Новой чети Кузьмы Мошнина, отправленного в Москву 3 декабря. Это уже была не чья-то частная инициатива, а поручение царя, исполненное окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово. По царскому указу он отправил дьяка Кузьму Мошнина «из «Олекьсинской своей деревнишки», чтобы тот отчитался потом перед царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Дьяку велено было «досмотрить» соборные церкви и монастыри в Кремле, царский и патриарший двор, узнать, кто остался в живых в приказах, каково состояние казны в Новой четверти (где он служил) и в Земском приказе, сколько людей осталось во дворах бояр, окольничих, «думных и ближних людей» царя, посмотреть, возобновилась ли торговля в рядах. Посланец действовал целенаправленно, стараясь не пропустить ничего важного, записывал, «сколько живых и что померло». Отчет дьяка Кузьмы Мошнина стал главным документом, бесстрастно зафиксировавшим ужасающие потери от «морового поветрия» в Москве{316}.
Пройдем и мы этим скорбным путем, читая страницы дьячьей росписи, фиксировавшей по порядку все, что ему удалось увидеть за неделю пребывания в Москве.
В Успенском соборе в Кремле «остался поп Перфилей, дьякон Василей»; в Благовещенском соборе, «что у государя на сенях», служил тоже один поп «из приделу»; «у Василья Блаженного» служба продолжалась, но протопоп, как и многие священники в те дни, «постригся» в монахи. Протопоп кремлевского Архангельского собора спасался от чумы в деревне, и церковь была закрыта. Царские и царицыны хоромы были «заперты» еще летом и запечатаны печатью покойного боярина князя Михайла Петровича Пронского. В остальных местах — «в Верху ж у государя, от Грановитой полаты к Переграде, и на Постелном и на Красном крылце, и за Переградою к Мастерским полатам, и от Устретенья к Набережным хоромам, и на дворцах» — трудно было даже подойти и рассмотреть, все завалило снегом: «сугробы снежные самые болшие, пройтить мало льзя; и на Площади, у соборной церкви, и в Кремле гораздо снежно». Тем не менее выяснилось, что «у государя ж в Верху» остались в живых несколько человек, шуты «князь Ян, да Карла, а Спаские ключи у Карлы», один комнатный стольник Михаил Ефимов, «шесть человек постельных и стольников». Дворцовых служителей, в обычное время обеспечивавших хозяйственную жизнь «на трех дворцах», осталось только 15 человек. На патриаршем дворе в церкви Трех Святителей службы продолжались, «казна цела», остались в живых приказные люди Иван Култашев и дьяк Лукьян Голосов. В кремлевском Чудове монастыре — «старцов живых 26 человек, а умре 182 человека». Там же удалось спастись сибирскому царевичу (другие его родственники находились в походе с царем Алексеем Михайловичем). Еще в одном — Вознесенском — монастыре выжило 38 стариц, «а умре 90 стариц». Это в самом Кремле.
Жизнь в приказах остановилась, там осталось только несколько дьяков. Алмаз Иванов в Посольском приказе, сохранивший царский архив и взявший на себя в самое тяжелое время управление Москвой, дьяк Приказа Казанского дворца Федор Грибоедов и два дьяка в Приказе Большого дворца. В главном военном приказе — Разряде — дьяков в присутствии не было, только три подьячих. Дьяк Иван Северов находился в деревне и в Москву не приезжал. Казна в Новой четверти и Земском приказе оказалась в наличии, но в общей сложности там умерло больше ста служащих. Дьяк Кузьма Мошнин проверил казну и на Кружечном дворе, где так же, как и в Новой чети, хранилось около 10 тысяч рублей (суммы, которыми можно было оперативно воспользоваться царю в случае необходимости). Сохранилось даже большое количество вина в амбарах — 63 600 ведер, но многие «уговорщики», которые должны были поставлять вино, умерли в городах, а остальные в Москву не приезжали, хотя их и вызывали грамотами.
Боярские дворы царских приближенных остались в целости, их никто не грабил, но картина и там была тяжелая. Этот раздел росписи открывает упоминание о дворе Бориса Ивановича Морозова (дьяк Кузьма Мошнин, видимо, хорошо знал неформальную боярскую иерархию). В нем «осталцов», как назвал составитель росписи переживших чуму, оказалось 19 человек, а умерло — 343. Опустошению подверглись дворы главных воевод царского войска: у князя Алексея Никитича Трубецкого «на дворе живых 8 человек, а умре 270 человек», у князя Якова Куденетовича Черкасского осталось 110, а умерло больше всех — 423. Число умерших на дворах бояр князя Никиты Ивановича Одоевского — 295 человек, Ильи Даниловича Милославского — 100 человек, Никиты Ивановича Романова — 352 человека. Кое-где некого было даже расспросить: так, на дворе у Василия Ивановича Стрешнева «живых один мальчик, а иных жильцов нет».
В «черных сотнях и слободах», где жили посадские люди, особому опустошению от эпидемии подверглись Новгородская и Покровская сотни, где умерло по 500 человек. Из двухсот жителей Кузнецкой слободы погибло 170 человек, и повсюду — на Сретенке, Мясницкой, Ордынке, в Заяузье на одного живущего приходилось примерно пять-шесть умерших. Но торговля уже открылась, что подтверждало сведения сокольника Федора Жаравлева. Больше всего сидельцев с товарами было в «овошном в верхнем и в нижнем рядех» и «в рыбном ряду»: там «пустых лавок» «не много» и «харч всякой по прежнему». Торговые люди «из городов» начали привозить рыбу и на «Гостин двор». А вот ряды и лавки, где торговали не съестными товарами, пустовали. В чулочном, ветошном, шапочном, москотильном рядах «сидельцов» было мало. Такая же картина наблюдалась в котельном и коробейном, седельном и саадашном рядах, полностью был закрыт пищальный, «в железных рядех сидельцов мало». Не заработали медовый и свечной ряды, ведь церкви остались без прихожан. Масляный ряд оказался вовсе «заперт». И, самое главное, в Москве почти не было хлеба. Как писал дьяк Кузьма Мошнин, «на Болоте с хлебом ставятся люди неболшие, а продают овес по 13 алтын 2 денги, а ржи и пшеницы и иного хлеба нет»{317}.
Царю Алексею Михайловичу открывалась самая удручающая картина жизни в оставленной столице. Число умерших от «морового поветрия» в Москве затмевало потери Смоленского похода, где счет тоже шел на тысячи погибших и раненых. Общая картина бедствия, постигшего Московское царство, стала выясняться по мере сбора сведений из уездов. Воеводы разных городов отчитывались, сколько и в какое время умерло у них людей. Оказалось, что основной удар эпидемии пришелся на города вокруг Москвы — Звенигород, Верею и Коломну, куда бежали спасавшиеся от «мора» люди. «Моровое поветрие» распространилось на Замосковный край — Владимир, Кострому, Ярославль, Нижний Новгород, Тверь, на заоцкие города — прежде всего Калугу, украинные города — Тулу и Рязань. В Троице-Сергиевом монастыре, где сначала жила царская семья, и в слободах рядом с монастырем умерло «с язвами и без язв» 1278 человек. В расположенном неподалеку Переславле-Залесском мор унес 3627 человек, а в живых осталось 939. Любимый царем Алексеем Михайловичем Саввино-Сторожевский монастырь в Звенигороде тоже оказался сильно затронут «моровым поветрием», во время Успенского поста там вымерла вся Стрелецкая слобода, располагавшаяся под монастырем. На счастье архимандрита Никанора, он находился в походе рядом с царем Алексеем Михайловичем{318}. Мор прошелся и по городам неподалеку от Калязина, где до конца октября жили патриарх Никон и царская семья. Например, в Кашине и уезде умерло 1539 человек (несколько дворов вымерли «без остатку»). Особенно страшными были цифры умерших от чумы в крупных городах. Здесь прослеживалась та же закономерность: болезнь распространялась вместе с людьми, покидавшими столицу по рекам. На Оке больше других пострадали Калуга (1836 умерших на посаде и 930 оставшихся в живых), Переяславль-Рязанский (2583 умерших и 434 живых). В Твери на Волге число умерших и живых почти сравнялось (336 и 388 человек), огромные потери понесли Кострома — 3247, Нижний Новгород — 1836. В Нижегородском уезде число умерших достигало 3666 человек. Чума доходила до южных уездов, но там были лишь эпизодические случаи ее проявления. В Рыльском уезде «умерло от морового поветрия всяких чинов людей, в четырех селах, 25 человек». Оказалось, что рылянин Гришка Лазарев, на свою беду, ездил в Москву, а когда 24 сентября вернулся домой, то и учинился мор. С виновником обошлись жестоко: «И тот Гришка из тех сел выбит и на лесу умер». Но другой возможности справиться с эпидемией не существовало. «Поветрие» продолжалось в Рыльском уезде еще два месяца, пока не утихло{319}.
Угроза эпидемии сохранялась в разных местах вплоть до Николина дня — 6 декабря и даже до Рождества — 25 декабря. Главный вопрос, который задавали себе люди: в чем же была причина «Божьего попущения»? Ответить на него можно было разве что эпическим языком, к которому и прибегали авторы летописей. В так называемом «Беляевском летописце» XVII века сохранилась статья «О моровом поветрии», подводившая итог тяжелой годины Московского царства в 1654 году: «Тогож де лета, наказуя нас Господь милосердием своим за многое наше прегрешение, посла свой праведный скоропостизательный серп: бысть в царствующем граде моровое поветрие велие. Являхуся на людех язвы, прыщи великия, и гнияху, и от язвы умираху. Святыя Божии церкви в царствующем граде Москве и самая церковь соборная Богоматере многое время бе без службы. Государю же тогда воевавшу польскаго и литовскаго короля с великою победою. Гнев же Божий от царствующего града распростреся и во иныя грады Российския державы. И множество людей безчисленно тою язвою помроша, и исчислити невозможно, токмо весть един Господь Бог число их; а мнози сподобишася монашескаго чина»{320}.
Совсем не случайно «Беляевский летописец» завершает свою запись о множестве людей «постригшихся» в монастыри. 15 января 1655 года царь Алексей Михайлович в письме назначенному им ведать дела в Москве боярину Ивану Васильевичу Морозову требовал дать подробный отчет о «моровом поветрии» в Москве: «Унялось ли или еще порывает, а буде перестало, и сколь давно перестало и в коем числе». Но еще больше царя заботило то, что принявшие постриг во время чумы забыли о своих обетах и, когда мор отступил, стали жить прежней жизнью: «Ведомо учинилось нам, великому государю, что на Москве в моровое поветрее мужья от жон постригалися, а жены от мужей, а ныне многие живут в своих дворех з женами и многие постриженные в рядах торгуют, и пьянство и воровство умножилось». Именно об этом, а не о восстановлении жизни в опустошенной столице думал прежде всего царь Алексей Михайлович. Находясь в Вязьме, он еще не мог по-настоящему осознать, какую беду только что пережили люди.
Получив известия от отправленного в Москву боярина Ивана Васильевича Морозова, царь вынужден был снова браться за перо. 21 января он выговаривал ему за «неподлинные» сведения из столицы. Боярин не отвечал прямо на царские вопросы, а вместо этого писал о смерти дьяка Петра Стеншина «от старых язв», что не понравилось царю: «А про смертоносную язву не пишете, перестала ли или нет и нет ли старопострелных людей, которые не выздоровели от язв, и будет есть, и сколько и которово числа дияка нашево Петра Сеншина постреляло, и адин ли он умер или со всем двором?» Ничего не было сказано боярином Иваном Морозовым «про новопостриженных старцов и стариц и иное всякое безчинство». Вопросы царя показывают, что он хорошо умел разбираться в делах, но для начала надо было все-таки получить необходимую информацию. Царь ждал прямого ответа, чтобы окончательно определиться, может ли он приехать в столицу: «И то знатно? Не опасая нашево государева здоровья и без ума пишете неподлинно!»
Опасения царя за себя и за семью понятны. В эти дни он ожидал рождения нового ребенка. 23 января в Вязьме родилась царевна Анна. Именно тогда царь Алексей Михайлович решил, что все-таки должен оказаться в Москве. Извещая о радостном событии — рождении дочери — думного дьяка Алмаза Иванова, царь писал: «А к Москве мы будем вскоре, легким делом, а чтоб тебе никому не сказывать, до коих мест весть будет прямая». 28 января царь написал новое письмо боярину Ивану Васильевичу Морозову о принятии мер предосторожности во время его приезда. К этому времени Алексей Михайлович имел полную картину опустошения Москвы; ему рассказывали, что «которые выморошные дворы, а в них не осталось никово и стоят пусты, и с тех дворов выметаны на улицы постели и всякое рухледишко и снегом занесло и замерзло, а из иных и из жилых также выметано». Царь распорядился убрать из Кремля и с улиц, по которым ему предстояло возвращаться, все зараженное имущество. Впрочем, спохватившись, он потребовал полной уборки улиц Москвы: «Адноконечно бы (московский говор уже существовал в XVII веке, и здесь мы видим известный пример «аканья» у самого царя. — В. К.) к нашему государеву пришествию во всей Москве по всем улицам и переулкам чисто было и заморново не было, а, подобрав бы, велели в непроходимое место закопать»{321}.
Завершавшееся вяземское стояние было непростым временем для царя Алексея Михайловича. Он стремился скорее вернуться к отложенным военным делам, продолжал распоряжаться управлением покоренного Смоленска и других городов, присягнувших на его имя. Забот там было очень много: это в Москве жизнь остановилась, а в новой «царской отчине» — Полоцке, Могилеве, Орше, Витебске — все требовало царского внимания. В грамотах в Смоленск боярину Григорию Гавриловичу Пушкину царь заботился о «призрении» раненых и больных солдат и стрельцов, о переводе туда достаточного числа лекарей из других литовских городов. Царю шли челобитные от православных в Литве, на защиту которых он встал, они просили помощи и денег, надо было думать об устройстве там церквей и монастырей. В отсутствие царских войск под Смоленском в некоторых волостях изменили присяге, и царь посылал ратных людей на «кривоприсяжцев»{322}.
О том, как далеки были новые и старые царские подданные друг от друга, свидетельствует обращение к царю воеводы Михаила Петровича Воейкова. После сдачи Могилева 24 августа 1654 года он послал с сеунчом в царский стан под Смоленск. Написав об организованной присяге, воевода Воейков просил совета, как принимать присягу у католиков: ведь они, как считал царский воевода, «не христиане»: «А котороя, государь, римскоя веры шляхта хочет быть под твоею государевою высокою рукою, и я, холоп твой, по той евангильской заповеди приводить их к вере не смею, что они не християне». В ответной царской грамоте воеводе Воейкову указали: «А иноверцев бы еси, которые не нашей христианской веры, приводить к присяге велел перед собою, по их законом, их духовного чину людем, чтоб нам великому государю в службе были верны». В царской ставке обратили внимание на другой, местнический аспект его службы вместе с ранее присягнувшим царю шляхтичем полковником Константином Юрьевичем Поклонским и требовали сначала писать его имя, а потом уже московского воеводы{323}. Впоследствии, кстати, открылось дело по обвинению воеводы Воейкова, якобы отпускавшего за мзду в Литву католиков и «жидов» (так в русских источниках, следом за польскими, стали называть еврейское население покоренных городов). Царь послал расследовать факты подкупа, но они не подтвердились.
Пока не было никакого отпора царским войскам, города в Литве сдавались на милость победителя и присягали в подданство царю Алексею Михайловичу. Царь был щедр и разрешал почти все, что у него просили покоренные — сохранить дома, имущество, пребывать в прежних должностях, пользоваться магдебургским правом в городах и льготами, дарованными польскими королями, или позволял уехать тем, кто не хотел ему присягать в подданство. Слово «отказать» возникало только в делах церковных: здесь царь был неумолим. Когда обсуждали условия сдачи Витебска, он запретил «римскую веру»: «костелу не быть, а петь у себя в домех». Ксендзам при этом было разрешено выехать в Польшу. Такой же запрет постиг униатов: «унеятом не быть»{324}.
Правда, длилась царская милость недолго, до первых признаков неповиновения. Так, например, смоленскую шляхту велено было увозить связанными в Москву по ночам, а если наталкивались на сильное сопротивление, то их разрешалось «сечь», оставляя в живых только женщин и детей.
Для понимания внутреннего состояния царя Алексея Михайловича показательно его дружеское письмо «верному и избранному голове нашему» Артамону Сергеевичу Матвееву, написанное в тот же радостный день 23 января 1654 года. Царь делился со стрелецким головою Матвеевым сокровенными мыслями и говорил о своем тогдашнем пребывании «в тяжестях великих душевных». То был отголосок переживаний о «моровом поветрии», которое, впрочем, в Москве «утихло и здраво». Но урок царь Алексей Михайлович получил и писал об этом Матвееву: «Не люто есть вспотыкатца, люто есть, вспоткнувся, не поднятца».
Царь мог обсуждать государственные дела только с самыми близкими советниками. Серьезный характер этих дел не исключал шуток. Юмористически описан даже прием шведского посланника в Вязьме (на это настраивало имя дипломата, звучавшее не совсем прилично на русский слух): «Посланник приходил от Свейсково Карла короля думной человек, а имя ему Удде Удла, а таков смышлен и купить ево то дорого дать, что полтина, хотя думной человек. Мы, великий государь, в десеть лет впервые видим таково глупца посланника, а прислан нароком такой глупец, для проведыванья, что мы, великий государь, будем ли в любви с королем, и про то нам подлинно ведомо». Несмотря на шутливый тон, письмо это прекрасно иллюстрирует внутреннее самосознание царя, его настоящее отношение к новому шведскому королю Карлу X. Царя забавляла перемена тона в дипломатических делах, но он хорошо знал ей цену: «…а братом не смел король писатца к нам, великому государю, и мы тому и добре ради и зело от нас страшны они, свияне». Но главное, что для царя и его дипломатических «визави» все теперь рассматривалось через призму отвоеванного Смоленска. Алексей Михайлович знал, что шведы были встревожены после появления его армии в городах Великого княжества Литовского: «И Смоленск им не таков досаден, что Витепск да Полотеск, потому что отнят ход по Двине в Ригу». Поэтому он и не верил в искренность шведского короля, приславшего такого «достойного» посланника: «Да бута любя меня, прислал обвестить посланника да думново человека, сколко от любви, а здвое тово от страху».
Вторая «статья» царского письма Артамону Матвееву касалась текущих военных дел. Царь уже знал, что против него соединились и выступили два литовских гетмана — великий гетман Литовский Януш Радзивилл и полный гетман Винцентий Госевский (кстати, сын Александра Госевского — главы московского гарнизона в 1612 году): «Подлинно Радивил да Гасевской пришли под Новый Быхов, а с ними пришли всяково чину 12 000 и облегли Новый Быхов, в двух и в трех верстах, а на приступ не смеют итить». Царь иронизирует над тем, что языки говорили сначала о том, что из Литвы идет 100 000 войска, затем «другие сказали» — 50 000, «третьи» — 40 000, — четвертые 24 000, пока «подлинно доведалися» о численности в 12 000. Правда, это в два раза превышало численность защитников Нового Быхова во главе с наказным гетманом запорожских казаков Иваном Золотаренко. Поэтому царь распоряжался отправить ему на помощь войска.
В этой войне царь сам привык быть в наступлении; еще и поэтому он писал Артамону Матвееву о действиях литовских войск, стремившихся вернуть потерянные города. Ответный поход литовских гетманов, наконец-то договорившихся о совместных действиях с королем Яном Казимиром и друг с другом (оба гетмана страшно враждовали), несколько путал карты. Алексей Михайлович самолюбиво не соглашался с тем, что кто-то заставляет его выступить в поход и менять планы: «А мы, великий государь, идем тоже, а не потому что Радивил гордитца пред Богом, а хочет взять Новый Быхов з Золотаренком да Могилев да Шклов и, взяв, итить к Москве. И то свинско есть, что пред Богом хвалится…» Царь получил сведения, что король Ян Казимир был уже готов отправить послов в Москву, но гетман Януш Радзивилл его отговорил. Царь даже пересказывает его слова королю: «Я де пойду, еще отведаю счастья своево и Золотаренка собою и городы отворочю и под Москву пойду».
Наконец, в третьей «статье» письма Артамону Матвееву царь сообщал о военных действиях вокруг Витебска и об открывшихся изменах в смоленских волостях, где были побиты царские ратные люди и захвачены в плен воеводы, которых передали в войско гетмана Радзивилла. Но пока царь решил «на малое время, легким делом, оставя все в Вязме», идти в Москву. Он подробно объяснял цели своего похода в столицу: «Бояр, и околничих, и думных дьяков, и всех людей от печали обвеселить и утешить, и, отвезши сестр своих государынь, и царицу свою, и детей, назад возвратимся, и пойдем за милостию Божиею противу Полского короля, не мешкая»{325}.
Месяц в Москве
Алексей Михайлович не мог удержаться от слез, когда увидел брошенный Кремль с поверженным царским гербом над Фроловскими воротами. Отправляя свои войска в Смоленский поход, он готов был плакать от радости, другие слезы пришлось пролить при возвращении в Москву…
Свидетелем прохождения царских войск по московским улицам 10 февраля 1654 года стал диакон Павел Алеппский{326}. Царю, конечно, хотелось, чтобы это был триумфальный, победный марш. И он был таковым, несмотря ни на что. Первым в город вошло войско. От Земляного города вся процессия из «государственных чинов и войска» шла выстроенная в три колонны, «в ознаменование Святой Троицы». Во главе каждого полка несли знамена, а рядом шли барабанщики. Цвет знамени совпадал с цветом одежды служилых людей: «Если знамя было белое, то все ратники, за ним следовавшие, были в белом; если синее, то и ратники за ним в синем, и точно так же, если оно было красное, зеленое, розовое и всяких других цветов». Это были знамена победоносного царского похода с образами Успения Богородицы, Спаса, Михаила Архангела, Георгия Победоносца, Димитрия Солунского и царским гербом и другими украшениями. Диакона Павла Алеппского особенно поразили «одежда и стройный порядок ратников»; строй немного нарушался только тогда, когда они шли мимо церквей и дружно, снимая свои шапки («колпаки»), крестились на надвратные храмовые иконы и кресты. Шествие войска продолжалось много часов, в итоге оно выстроилось в почетный караул от стен Кремля до границ Земляного города.
Там патриарх Никон (также вернувшийся в Москву) под общий колокольный звон вышел навстречу царю Алексею Михайловичу. Церковные власти и посадские люди встречали царя хлебом-солью, несли дорогие подарки — иконы в окладах, соболя и кубки, как будто и не было недавнего разорительного бедствия. Затем появились стрельцы с метлами, расчищавшие царский путь. Царь ехал в обитых алым сукном санях, за ним двигались позолоченные возки («кареты») со стеклянными дверями, в которых находилась царская семья.
Перед въездом в Кремль Алексей Михайлович остановил процессию и спешился. Тогда-то, как пишет Павел Алеппский, и пришлось ему «пролить обильные слезы» при виде разрушенной от пожара Фроловской башни. Пока царь проходил через Кремль, антиохийский патриарх Макарий и его сын, находившиеся в Вознесенском монастыре, успели рассмотреть, что царь шел «с непокрытою головою, беседуя с патриархом Никоном». Перед царем и патриархом несли иконы и хоругви, пели царские певчие, и уже не было никаких барабанов и флейт. Павел Алеппский подробно описал «царское одеяние из алого бархата, обложенное по подолу, воротнику и обшлагам золотом и драгоценными каменьями, со шнурами на груди, как обычно бывает на их платьях». Около Вознесенского монастыря царь положил три земных поклона перед надвратной иконой и ответил на поздравления игуменьи и монахинь, традиционно приветствовавших царя хлебом-солью. Все было устроено так, чтобы царь попал к вечерне в Успенском соборе, «после чего поднялся в свой дворец»{327}.
Алексею Михайловичу удалось «обвеселить» людей, как он хотел. С его неожиданным приездом в столицу появлялась надежда на восстановление прежней жизни; были отставлены волновавшие московский посад страхи и разговоры «о Радзивиле и крале» (польском короле); стало ясно, что царская армия по-прежнему сильна и готовится к продолжению войны. Приезд царя помог и патриарху Никону вернуть если не доверие, то повиновение людей. Патриарх много делал для того, чтобы подчеркнуть свою роль в начавшейся войне. Шведский резидент де Родес доносил королю Карлу X 9 декабря 1654 года: «Мне было доверительно сообщено, что патриарх московский днем и ночью всем внушает и о том же говорит публично, как Москва благодаря его молитве и совету получила от Польши все, что хотела, и как она к тому же спасла верных ее религии из их бедственного положения. Теперь в Москве говорят, что Бог благословил их в их праведном предприятии, а также, что поход его счастливо удался и что отныне они должны снова привлечь к себе приверженцев своей несчастной религии на Украине и в Белоруссии»{328}. Но люди знали, что молитва патриарха не смогла защитить Москву от «морового поветрия», и не могли простить ему отъезд из столицы в самое тяжелое время.
Павел Алеппский записал слова царя, обращенные при встрече к антиохийскому патриарху Макарию: «Поистине, ради тебя, отец мой, я прибыл, чтобы свидеться с тобою и получить твое благословение». Нет причины не доверять сказанному: царские слова были не только данью вежливости. Первое, что сделал царь Алексей Михайлович, возвратившись в Москву, — распорядился готовить прием вселенского патриарха. Их встреча состоялась уже через день, 12 февраля, и тогда патриарх Макарий произнес слова, которые, может быть, больше всего ждал от него царь. Вселенский патриарх сравнил его с царем Константином и молил даровать ему победы в борьбе за веру. Не случайно, «услышав эти слова», царь, по словам диакона Павла Алеппского, стал «чрезвычайно радостен».
Патриарху Макарию удалось удивить царя. На заранее приготовленных блюдах были разложены самые разнообразные подарки, привезенные в Москву, несмотря на все трудности долгого путешествия: старинные иконы и пергаменные книги, сосуды с миром, «чудесный индийский ларец из слоновой кости с маленьким серебряным замком», внутри которого была помещена «частица подлинного Древа Креста», и другие святыни. В Константинополе патриарх Макарий приобрел для царя «кусок Честного Камня с Голгофы… подлинный, с признаками и свидетельствами». Такие подарки, конечно, поднимали авторитет Московского патриархата. День первого приема патриарха Макария 12 февраля приходился на именины наследника — царевича Алексея Алексеевича, которому исполнился год. Подарки царевичу — «перст Алексия, человека Божия, и немного волос его в серебряном, вызолоченном сосуде» и многое другое («манна, ладан, фисташки, миндаль, леденцы») — были тоже с благодарностью приняты. Царя Алексея Михайловича особенно заинтересовали диковинные вещи: фисташки, ладан и манна (застывший сок тамариска).
Царь явно благоволил приехавшему вселенскому патриарху и даже слегка изменил протокол, чуть дальше, на одну ступеньку, сойдя с трона при встрече и отправив бояр провожать патриарха. И еще один примечательный штрих, свидетельствующий о доверительном отношении царя к своим гостям. Он обратил внимание на то, что греческий язык патриарха Макария, на котором тот отправлял посольство, несколько отличается от обычной беглой манеры разговора греков (царь спросил «драгомана» (переводчика), «почему патриарх не говорит быстро). Переводчиков с родного для патриарха Макария арабского языка в Посольском приказе не нашли, а на предложение говорить по-турецки царь ответил отказом — чтобы патриарх не «осквернял» свои уста «нечестивой речью». Это был явный знак, указывающий, кто был настоящим врагом московского царя в начатой им войне за веру. Подтверждает это и Павел Алеппский: «Здесь совсем не терпят турецкой речи и слышать ее не могут, думая, что осквернится их слух».
В последующие дни антиохийского патриарха принимал патриарх Никон, царь приказал оказывать высокому гостю все возможные почести. Визиты вселенских патриархов были все-таки редкостью; в Москву чаще приезжали иерархи или архимандриты и игумены из Греции и Сербии, которые пользовались щедротами русского царя, не жалевшего казны для поддержки единоверцев, угнетенных в Османской империи. Присутствие же вселенских патриархов в Московском царстве стремились использовать, чтобы решать свои внутренние церковные задачи. Достаточно вспомнить посредничество иерусалимского патриарха Паисия в делах с гетманом Войска Запорожского Богданом Хмельницким. Не без участия этого вселенского патриарха случились тогда утверждение Никона на московском патриаршестве и его поворот к «грекофильству». Приезд антиохийского патриарха Макария тоже имел целью получение «милостыни» от православного царя, но Макарий еще и удивил царя Алексея Михайловича своими подарками и оказал ему духовную поддержку в спорных делах Русской церкви.
Своим авторитетом патриарх Макарий помог разрешить болезненный спор об иконах, ставший, как многие помнили, поводом для Чумного бунта. В первое воскресенье Великого поста 4 марта состоялась служба в Успенском соборе, на которой присутствовал царь Алексей Михайлович. Церковь в этот день отмечает Торжество Православия и предает анафеме своих врагов. Патриарх Никон устроил целое действо, повторявшее его борьбу с теми иконами, которые «московские иконописцы стали рисовать по образцам картин франкских и польских». Однажды патриарх Никон уже распорядился после отъезда царя Алексея Михайловича в Смоленский поход собрать повсюду такие иконы. Как писал диакон Павел Алеппский, Никон «выколол глаза у этих образов, после чего стрельцы, исполнявшие обязанность царских глашатаев, носили их по городу, крича: «Кто отныне будет писать иконы по этому образцу, того постигнет примерное наказание». Конечно, продолжал автор записок, «видя, как патриарх поступал с иконами, подумали, что он сильно грешит, пришли в смущение и волнение и сочли его противником икон. В это время случилась моровая язва, и солнце померкло перед закатом 2 августа. Они подумали: «Все случившееся с нами есть гнев Божий на нас за надругательство патриарха над иконами». Никон не щадил чувств не только простолюдинов, но и знати, из домов которых также изымались иконы. Но патриарх начал свою борьбу, когда царя Алексея Михайловича не было в Москве, поэтому думали, что царь ничего не знает об этом.
Пресечь подобные разговоры о несогласии царя и патриарха могло только повторное осуждение «неправильных» икон в присутствии царя. Антиохийский патриарх Макарий подтвердил правоту Никона: «…патриархи предали анафеме и отлучили от церкви и тех, кто станет изготовлять подобные образа, и тех, кто будет держать их у себя». Экзекуция написанных не по образцу икон повторилась: «Никон брал эти образа правою рукою один за другим, показывал народу и бросал их на железные плиты пола, так что они разбивались, и приказал их сжечь». Сколь ни поддерживал Никона царь Алексей Михайлович, но и он не выдержал и попросил патриарха смягчиться. «Царь стоял близ нас с открытою головой, — писал Павел Алеппский, — с видом кротким, в молчании внимая проповеди. Будучи человеком очень набожным и богобоязненным, он тихим голосом стал просить патриарха, говоря: «Нет, отче, не сожигай их, но пусть их зароют в землю». Так и было сделано». Патриарх достиг своей цели; попутно же он наносил удар еще и по своим врагам среди бояр и знати. Каждый раз, показывая изъятую икону, он говорил: «Эта икона из дома вельможи такого-то, сына такого-то», называя имена царских сановников. «Целью его было пристыдить их, так, чтобы остальной народ, видя это, принял себе в предостережение». На самом деле патриарх Никон торил дорогу к расколу Русской церкви, и уж во всяком случае наживал себе могущественных врагов среди знати.
И еще один акт драмы церковного раскола произошел в тот же день 4 марта в Успенском соборе. Именно с этой службы в начале Великого поста 1655 года под запретом оказалось двуперстное сложение. И опять все случилось при участии антиохийского патриарха Макария, подтвердившего в храме (через переводчика) сказанное Никоном в поучении о крестном знамении: «Ни в Александрии, ни в Константинополе, ни в Иерусалиме, ни в Синае, ни на Афоне, ни даже в Валахии и Молдавии, ни в земле казаков никто так не крестится, но всеми тремя пальцами вместе»{329}. В Московском царстве должны были молиться одинаково с другими православными землями! Так мечта о торжестве вселенского Православия расколола собственную церковную традицию и самих русских людей на «никониан» — сторонников «официального» православия и старообрядцев, не захотевших отказаться от привычного образа веры и почитаемых святынь.
11 марта 1655 года антиохийский патриарх Макарий провожал царя в поход из Москвы вместе с патриархом Никоном. Отъезд царя выглядел совсем не таким триумфальным шествием, как это было в начале войны в 1654 году. Царь уезжал вечером, рядом в санях сидели сибирские царевичи, перед ними везли доставленную с Востока в октябре 1653 года икону Богоматери Влахернской, известную в православном мире как защитницу Константинополя{330}. Повсюду стоял оглушительный колокольный звон, горели свечи. Простившись с провожавшими патриархами{331}, царь отправился в новый поход. Скорый отъезд Алексея Михайловича стал для всех неожиданностью; в Москве рассчитывали, что он останется до Пасхи и уйдет в поход позже. Но царь стал получать тревожные вести из оставленных им новых городов. Пока еще позволяла зимняя дорога, он тронулся в обратный путь в Вязьму и «в свою государеву отчину» в Смоленск «для своего государева и земского дела»{332}.
«Лихо против рожна прати»
Целью нового государева похода стали две столицы Речи Посполитой — Вильно в Великом княжестве Литовском и Варшава в Короне Польской.
Царь Алексей Михайлович собирался в 1655 году выйти далеко за границы земель, потерянных Русским государством в Смутное время. Начиналась война за исторические права на земли другого, объединенного унией государства. Царь видел себя наследником киевских князей Рюриковичей, потерявших Западную Русь в соперничестве с правившими Литвой князьями Гедиминовичами и их союзниками польскими королями. Между тем в западнорусских землях давно уже выветрились воспоминания об общем древнерусском наследстве: дружинников сменила шляхта, вече — магдебургское право, православную церковь во многих местах — католический костел и униаты. Появилось Запорожское Войско, осваивавшее опустошенные татарами и брошенные земли Поднепровья. Все это создавало новые реалии, с которыми в Москве не хотели считаться, стремясь утвердиться в Киеве — «матери городов русских». Момент — ослабление извечных врагов, Польши и Литвы, — был слишком подходящим, и чувствовали это не только в Московском царстве, но и в Швеции. Одновременного удара со стороны двух соседей Речь Посполитая не выдержала.
В «Литве» в преувеличенной надежде на свои силы и храбрый шляхетский дух не смогли правильно оценить угрозу. Там, конечно, не хотели бесконечно мириться с тем, как один за другим города переходят на сторону русского царя. Разбитый под Шепелевичами гетман Януш Радзивилл скоро вернулся. Ему наконец-то удалось снять многие противоречия с королем Яном Казимиром и договориться о совместных действиях с другим литовским гетманом и советником короля Винцентием Госевским. С начала января 1655 года оба гетмана во главе рати примерно в 18 тысяч человек попытались овладеть Новым Быховом, где зимовали «черкасы» Ивана Золотаренко. Царь Алексей Михайлович еще 17 января в Вязьме получил известие о появлении под Новым Быховом поляков и о их намерении выступить к Могилеву «и под иные наши новые и старые городы». Он отправил воеводу князя Алексея Никитича Трубецкого на службу «во Брянеск, не мешкая», и приказал встретить недруга «в ево земли»: «…до тех мест агонь и тушить, доколе не разгорелся, а как разгоритца, от чево сохрани Боже, неколи тушить»{333}.
После неудачных действий под Новым Быховом гетман Радзивилл действительно двинул свое войско к Могилеву — крупному торговому городу на Днепре. В начале февраля случился первый штурм Могилева, позволивший литовскому войску захватить значительную часть города. Самым обидным для царя была измена шляхтича Константина Поклонского, не вытерпевшего, несмотря на весь оказанный ему почет и жалованье, насилий и грабежей его слуг казаками Золотаренко, повсюду мстившими шляхте{334}. Подошедший к Могилеву Радзивилл был настроен решительно и грозился жителям не щадить «не только людей, но и собак». Как писал он королю Яну Казимиру в начале зимней кампании, «есть надежда большая, что рукою Божьей начат поворот к спадению той розги, что высекла нас»{335}.
Затворенные «в Верхнем городе» и полностью лишенные воды, жители Могилева не захотели сдаваться и продержались несколько месяцев. По словам гетмана, к апрелю даже гарнизон московских служилых людей уже не выдерживал осады, но могилевские мещане и под страхом смерти не желали возвращаться в подданство Великого княжества Литовского. Впрочем, гетман выдавал желаемое за действительное, ведь на передовой линии «по валу» стояли любимые царем Алексеем Михайловичем стрельцы во главе с Авраамом Лопухиным; они не могли отступить и отразили все атаки на Верхний город{336}. В итоге могилевская осада Януша Радзивилла унесла жизни 14 тысяч жителей города (уступавшего по численности населения только столице Великого княжества Литовского Вильно). Больше всего погибших оказалось не от военных действий, а от отсутствия воды. Все обещания Радзивилла «согнуть» головы мятежников «саблей» или «лаской»{337} остались только обещаниями. Боясь приближения посланных «на выручку» Могилеву царских войск и казаков гетмана Ивана Золотаренко (первый такой отряд во главе с князем Юрием Ивановичем Ромодановским был рассеян гетманским войском в битве при деревне Доманы и отступил в Шклов), Радзивилл вынужден был снять осаду в конце апреля 1655 года. По донесению царю Алексею Михайловичу, гетманы Радзивилл и Госевский «от Могилева пошли прочь за Борисов»{338}. Так героизм защитников города и успешные действия московского войска не дали остановить новый государев поход в Литву.
В некоторых других литовских городах все-таки поддержали гетмана Радзивилла. В этих случаях по приказу царя Алексея Михайловича действовали жестко и даже жестоко. Царскими войсками была «вызжена» Дубровна, ее шляхта выселена, а жители семьями вывозились служилыми людьми, становясь их холопами. Так что выбор у бывших королевских подданных был невелик. Сила оставалась на стороне царя Алексея Михайловича, сделавшего ставку на сохранение прав и преимуществ жителей в покоренных городах и привлечение на свою сторону многочисленного православного населения. Уничтожение врагов короля путем полной блокады, как это было сделано литовским гетманом в Могилеве, напротив, стало примером чрезвычайной жестокости. Судьба погибших могилевцев могла только отвратить население присягнувших московскому царю городов от возвращения в подданство королю Яну Казимиру.
Маршрут царя Алексея Михайловича, вышедшего из Москвы 11 марта 1655 года, известен буквально по дням. Благодаря переписке с семьей можно узнать, что царский поезд попал в распутицу. «А дорога такова худа, — писал Алексей Михайлович сестрам, — какой мы отроду не видали: просовы великие и выбои такие великие ж, без пеших обережатых никоими мерами ехать нельзя»{339}. 14 марта, между двумя богомольными поездками в Звенигород и Можайск, царь отправил оставленному ведать столицу боярину князю Григорию Семеновичу Куракину несколько распоряжений. Они касались очередных военных дел, но не только. Два его приказа завершались недвусмысленными словами — «вешать»! Так следовало поступать, во-первых, «с беглыми боярскими холопями», а во-вторых, с торговцами «вином и табаком». «Ведомо государю учинилось, — было написано в царской грамоте, — что на Москве многие люди учали воровать, вином и табаком торговать, и тех людей велено, сыскивая, вешать, а питухом (пьяницам. — В. К.) чинить наказанье жестокое»{340}. Известно, что этот указ о преследовании людей, нарушавших государственную винную монополию, действительно выполнялся. Опасность от беглых боярских холопов, оставлявших службу в войске и сбивавшихся в отряды «на лесах глухих», оставалась и позже. Царь писал во время похода боярину Василию Васильевичу Бутурлину, чтобы тот остановил беглецов, пробивавшихся к «черкасам»: «…и, собрався, хотят ехать к Хмелницкому, а к своей братье пишут, что будто сулят им черкасы маетности, а многих своих бояр поставили пеших и безденежных»{341}.
Приход царя в Вязьму, по разрядным книгам, состоялся «в вечер» пятницы 16 марта (царь написал сестрам более точно: часа в два ночи). На следующий день, 17 марта, он пригласил на свой «именинный стол» доверенных людей. Это было не просто обычное торжество, а еще и военный совет, на котором планировались будущие походы. Не случайно именно эта дата была выбрана царем для вызова на службу всех людей своего полка. Вспомнил царь и про оставшуюся в Москве семью, просил их: «Не кручиньтеся для Христа… живите в совете; не опечяльте меня до конца». Написал он и о начавшемся приезде на службу: «А люди почел и съезжятца, ч[еловек] с 500 съехал ося и беспрестани едут».
20 и 21 марта царь провел в Вязьме смотры чинов Государева двора — стольников, стряпчих, московских дворян и жильцов. 23 марта, тоже в пятницу, царь отправился из Вязьмы в Болдинский монастырь, где «Благовещеньев день взяли», и оттуда в воскресенье пришел в Дорогобуж. Там царь пробыл совсем недолго и уже во вторник, 27 марта, двинулся к Смоленску. Почти на каждом стану он стремился послать грамотку семье и успокаивал их: «…а дорога чиста до Смоленска, шишей нет». Хотя тут же, не удержавшись, пишет, что столкновения с «партизанскими» отрядами (в них собирались остатки разбитых литовских войск и просто «выдернутые» из привычной жизни люди) все-таки были: «в дву местех побили на голову и знамены и борабаны поймали»{342}. 31 марта, «в субботу в 5-м часу дни», царь снова прибыл в Смоленск, где его уже встречал приготовленный заранее почетный эскорт стрелецкой охраны. 1 апреля — на именины царицы Марии Ильиничны — был устроен еще один праздничный стол, куда пригласили всю Думу. При этом особо оговаривалось, что бояре и окольничие должны быть «все без мест», чтобы не мешать своими счетами главным целям похода{343}.
План войны на 1655 год, как и раньше, базировался на действии трех армий. Произошли лишь некоторые перестановки в руководстве отдельных полков, не затронувшие основные назначения, сделанные в самом начале кампании. Первая армия во главе с боярином Василием Петровичем Шереметевым, расквартированная в Великих Луках, действовала на северо-западе, прикрывая Новгород и Псков от возможного удара со стороны шведов. Полку Шереметева была поставлена задача начиная с 1 мая двигаться в сторону Вильно. Одновременно царь Алексей Михайлович распорядился 2 апреля о походе воеводы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина под Динабург, что означало подготовку войны за выход к Балтийскому морю и делало неизбежным грядущее столкновение с Швецией. Правда, пока это была еще только осторожная проба сил.
В центре, на главном направлении, как и положено, находился сам царь Алексей Михайлович со своим полком. Полководца и его ставку нельзя было подвергать никакому риску, поэтому впереди от Смоленска к Минску и Вильно двигалась армия боярина князя Якова Куденетовича Черкасского, расчищая дорогу царскому полку.
На юго-западе действовал полк боярина князя Алексея Никитича Трубецкого. У этого полка было несколько задач, ему поручалось сломить сопротивление шляхты, собравшейся на защиту Старого Быхова (крепость сдалась царским войскам только в 1659 году). Позднее юго-западная армия получила приказ двигаться дальше в направлении Слуцк — Брест. От Бреста царские войска собирались наступать на земли Короны и ее столицу — Варшаву. Но в итоге наступление так и не состоялось.
Более серьезные совместные действия планировались на этот раз с гетманом Богданом Хмельницким. Воеводами отправленного «в Запороги» полка стали боярин и дворецкий Василий Васильевич Бутурлин, принимавший в подданство города Малой Руси, и его товарищ стольник князь Григорий Григорьевич Ромодановский. Воеводой «прибылого» полка назначили окольничего Андрея Васильевича Бутурлина (свой думный чин он получил только накануне). Они должны были собираться со своими полками в Севске и сменить прежних воевод боярина Василия Борисовича Шереметева и окольничего Федора Васильевича Бутурлина. Главным воеводой рати, отправленной воевать города Короны, которому и должны были подчиняться все войска, стал боярин Василий Васильевич Бутурлин. В царской грамоте о назначении воевод в полк Василия Васильевича Бутурлина 23 марта 1655 года говорилось: московские войска должны были воевать в «литовских городах», «ссылаясь» с гетманом Богданом Хмельницким{344}.
Особое значение было придано защите от крымских набегов. Во главе отправленной «промышлять» Крым рати царь поставил боярина князя Федора Никитича Одоевского, пожалованного высоким чином на Пасху 15 апреля 1655 года. В его полки вошли недавно присягнувшие царю калмыки, донские и запорожские казаки. Известие о присяге «калмыцких тайш и калмыков со всею ордою» под его «высокую руку» царь получил на подходе к Смоленску 27 марта. Позже он писал боярину Василию Васильевичу Бутурлину об этой присяге: «…запись дали прямую, шертованную, чем они промеж себя верятца, а не так как преж сево собаки разсекали да кровь лизывали, и то все обманывали, а ныне прямую запись дали и в записи написали, куды наш государев указ будет итить, туды им и итить». Правда, в дальнейшем в организацию похода вмешались новые обстоятельства: чума, терзавшая центр Московского государства, с весны — лета 1655 года затронула Астрахань, рядом с которой кочевали калмыки. В итоге новый боярин князь Федор Никитич Одоевский остался в Саратове, и поход не состоялся. Донские казаки осуществили лишь несколько самостоятельных нападений «морем» на крымские места, но это было совсем не то, на что надеялся царь Алексей Михайлович. Кроме того, казаки, добиравшиеся, как они писали в челобитных, «с Дона Ивановича» аж до царской ставки в Смоленске, били челом о своем разорении и оказать помощь в дальнем походе без жалованья не были готовы{345}.
Москва восстанавливалась после пережитого «морового поветрия». Возобновление войны помогло патриарху Никону вернуть себе высокое положение в столице — без его слова управлявшие Москвой бояре мало что могли сделать. Патриарх получал письма царя Алексея Михайловича из похода и, по замечанию шведского «комиссара» де Родеса, был единственным, кого царь столь подробно посвящал в свои планы. «Здесь по-прежнему пребывают в полной неизвестности о том, что происходит с обеими армиями, — доносил де Родес из Москвы, — все до единого, кроме патриарха, который имеет возможность получать малейшее известие о том, что, собственно, происходит. Патриарх, низкий [человек], умеет чрезвычайно изощренно подавать то, что способствует чести [русских], а прочим управляет так, что ни у кого нет причин для беспокойства»{346}.
Патриарх участвовал и в военных делах, связанных с обеспечением армии. Сохранился перечень грамот, которые он отправлял царю во время похода 1655 года; здесь упоминаются распоряжения по набору солдат, посылке людей для сбора запасов, доставке в войска лошадей и оружия («бердышей и топорков»). В одной из грамот патриарх писал о собранных в монастырях и отосланных в Смоленск хлебных запасах — сухарях, крупах и толокне. И здесь же — о делах церковных: о невозможности проклинать изменившего царю в Могилеве шляхтича Константина Поклонского, «о кресте на победу и на погибель королю Полскому и всем врагом», «о надеянии взятия городов: Менска и Видны и всей Полши», «о помощи животворящего креста»{347}. Патриарх приказал доделать гигантский «Царь-колокол», который, как писал резидент де Родес, должен был стать, по ожиданию людей, «чудом света», и поправить, сделав лучше прежнего, позолоченный герб — двуглавый орел со скипетром и державой над Фроловскими воротами Кремля{348}. Мрачная символика поверженного герба должна была уйти в прошлое… Продолжая свою полемику с обвинителями, патриарх Никон написал упомянутое «Поучение о моровой язве». В тексте «Поучения…», отпечатанного позже на Московском печатном дворе, патриарх уже с позиции силы обрушивался на тех, кто во время мора поверил «лживым сновидцам», и приводил всевозможные богословские и земные аргументы в защиту своего отсутствия в Москве во время чумы в 1654 году{349}.
Главной заботой царя в Смоленске стали сбор армии и ее обеспечение. А с этим возникли неожиданные проблемы. Алексей Михайлович постоянно писал в Москву боярину князю Григорию Семеновичу Куракину, чтобы высылали на службу всех приезжавших в Москву людей. Но во время весенней распутицы и половодья на реках добраться на службу было очень непросто: до 12 апреля «в Смоленске служилые люди объявились немногие». О раздражении царя промедлением с приездом служилых людей дает представление его письмо 19 апреля. Царь не сдерживал себя в обвинениях, ругая одного из провинившихся воевод: «страдник, худяк, ни к чему не надобен, ни пишешь ни одной строки. Отведаешь, как приехать, и увидишь наши очи, мы тебя, страдника, не велим и в город пустить». А на следующий день он уже распекал преданного сокольника Паршутку (Парфения) Тоболина, тоже не исполнившего какое-то его поручение: «И ты, враг, злодей окоянной, к нам не писывал ничево, говорил ли ему или не говорил и што он тебе сказал». Правда, совсем уж непристойные ругательства «блядин сын» и «сукин сын» царь всё же потом вычеркнул. Ведь происходило это на Светлой неделе после празднования Пасхи 15 апреля. Однако настроение царя Алексея Михайловича совсем не соответствовало этому праздничному времени. Получив известие о моровой язве, проявившейся на юге, царь снова стал переживать за оставленную в Москве семью. 24 апреля в письме в Москву он просил сестер: «Оберегайтеся от заморнова ото всякой вещи; не презрите прошения нашего… А у нас только и племяни, что вы, светы мои»{350}.
Но как ни бывал зол на своих подданных царь Алексей Михайлович, он всё же оставлял им возможность искупить свою вину. При этом Алексей Михайлович был отходчив в гневе, чем и пользовалось его окружение. «Незлобивость» царя даже в ругани лучше всего объяснил Василий Осипович Ключевский: «Алексей был мастер браниться тою изысканною бранью, какой умеет браниться только негодующее и незлопамятное русское добродушие… Дурные поступки других тяжело действовали на него всего более потому, что возлагали на него противную ему обязанность наказывать за них»{351}.
В те же апрельские дни царь взялся примирить князя Федора Никитича Одоевского, только что пожалованного в бояре, и боярина Василия Васильевича Бутурлина. Тогда же он объяснил боярину Бутурлину одно из своих важных правил, которому следовал в отношении придворных: «Ведаешь ты наш обычай: хто к нам не всем сердцем станет работать, и мы к нему и сами с милостью не вскоре приразимся». Мир между воеводами нужен был еще и потому, что Бутурлин должен был договориться с гетманом Войска Запорожского об отправке казаков в помощь Одоевскому. Завершалось, впрочем, письмо совсем неожиданно — просьбой к отправленному в Киев боярину «промыслить» у Богдана Хмельницкого певчих — «спеваков» для партесного пения, басов и «дишкантов» (видимо, красивые малороссийские голоса уже тогда стали известными при московском дворе), а также «сипошников» (музыкантов, игравших на флейтах и дудках, входивших в штат полков нового строя. — В. К.){352}.
В конце апреля царь оказался в Смоленске в «осаде»: все дело было в большом весеннем половодье. Днепр разлился настолько сильно, что дошел до царской ставки на Девичьей горе. В письме родным 30 апреля, сообщая о важных вещах — отходе Радзивилла от Смоленска, возвращении изменивших Любавичей, а главное, о сохраненной тайне передвижений Государева полка — «походу нашего в Смоленеск не чаяли», царь рассказал и о мосте над Днепром «7 сажен вверх над водою» (около 14 метров): с этого моста черпали воду, которая все прибывала и прибывала. «И в ширину немерно разлился, — замечал царь, — чаю, на версту, и табары мои, которые внизу были, все поняло и горы много захватило». Со слов «смоленских сидельцев» (интересно, что царь называет именно так жителей города, даже спустя месяцы после завершившейся осады), «с 30 лет такой болшой воды не запомнят».
5 мая царь поздравлял любимую старшую сестру царевну Ирину Михайловну с именинами: «Многолетствуй, матушка моя, в новый год и с нами, и я с вами со всеми. А празновали мы празнику святые мученицы Ирины, а твоего день рожества, по чину, радостно пировали, точию о том оскорьбилися, что лицем к лицу не видалися, но духом всегда нераздельни николи же». К этому времени царь получил подробные известия от шкловского воеводы Василия Яковлева о том, что гетмана Радзивилла «прогнали» и Могилев «избавлен от смерти». «А побежял от тово, — не без гордости писал Алексей Михайлович, — послышел то, что Залотаренок по нашему указу пошел на выручьку к Могилеву». Выяснилась и судьба князя Юрия Ивановича Ромодановского, потерпевшего зимой чувствительное поражение при Доманах и отправившегося на этот раз в Могилев «здорово». Царь обещал отпустить князя Юрия «побывать к Москве», когда сам придет в Могилев (видно, в окружении царской сестры очень беспокоились за воеводу). Алексей Михайлович даже сделал «подарок» сестре, отправил ей отписки шкловского воеводы, предварительно их «запечятав», чтобы никто, кроме адресата, не мог их прочитать. Но и царевна Ирина Михайловна тоже позаботилась о брате и прислала в подарок от всех сестер пасхальные яйца. «А яйцом вашим, — писал царь 15 мая, — зело обрадовался и целовал с радостными слезами вместо самих вас»{353}.
Общий смотр царской армии «конных и оружных людей по списком» был назначен в Смоленске только на 18 мая. Одновременно началась отправка полков в поход и из других городов. Еще 14 мая воевода боярин князь Алексей Никитич Трубецкой получил приказ выходить в поход из Брянска. Впрочем, ему пришлось немного промедлить из-за отсутствия достаточного запаса оружия — «зелейной, свинцовой и фитильной казны»; полк князя Трубецкого двинулся из Брянска в Могилев (через Почеп и Стародуб) только 25 мая. Войско боярина Василия Васильевича Бутурлина, отправленное «в Запороги», по разрядным книгам, должно было идти походом на Белую Церковь. «Из черкасского города Борзны» оно вышло 31 мая, а уже 12 июня гетман Богдан Хмельницкий со всеми полковниками Войска торжественно встречали московских воевод за пять верст до Киева, а киевский митрополит благословил московскую рать в Софийском соборе. На следующий день гетман и полковники получили царские подарки — знамя и соболей — и благодарили царя Алексея Михайловича за присылку войск «на вспоможенье» (казаки продолжали по-своему смотреть на совместные действия с царским войском){354}.
Победный поход царского полка от Смоленска до Вильно начался 24 мая, «в самый празник Вознесения Господня», и занял у царя Алексея Михайловича 72 дня. Царь сам выбрал «посольскую дорогу» на Оршу и вникал во все детали устройства этого пути, приказав «займывать» станы не «в деревнях» или «к крепостям», а «по полям, у корму и у воды». Он же определял, кого отправлять «для береженья» и «всяких посылок», кто должен был построить мосты и гати на дороге, где дожидаться его прихода — «в Орше или в Копыси». Царский маршрут расписан по датам в дворцовых разрядах, а детали передвижения Государева полка сохранились в архивных делах. 4 июня царь пришел в Копысь и, как и планировалось заранее, не стал заходить в город, а «стал против Копоси на поле». Оттуда царь направил своих разведчиков во главе со стольником князем Юрием Никитичем Барятинским под Борисов «для языков». Пребывание в Копыси запомнилось наказанием воеводы Михаила Ивановича Наумова, назначенного в ту же посылку головой у татар. Он нарушил царский указ о «безместии» при назначениях на службу. Наумова было велено «бить кнутом, да сослать на Лену», принадлежавшие ему поместья и вотчины отписывались в казну «на государя». (Воевода действительно был наказан в Разряде, где его следовало написать «в казачью службу».) Суровость наказания показывает, как боялись во время похода местнических столкновений, хотя они всё равно присутствовали и влияли на военные дела.
8 июня царь двинулся дальше и в тот же день пришел в Шклов; его стан был «выше города Шклова по левую сторону на поле», так как все вышедшие из Смоленска войска располагались по левобережью Днепра{355}. Здесь царь задержался надолго, до начала июля. Уже в день прихода в Шклов он встречал двух братьев наказного гетмана Ивана и Василия Золотаренко. 10 июня «в неделю Всех святых» царь еще раз принимал «черкас» в походном «столовом шатре». Ясно, что планировалось их дальнейшее участие в общем наступлении. Но у царя был еще один повод для торжества, о чем он сообщил в письме сестрам в Москву: «Да буди вам, государыням, ведомо, что привезли к нам из Афонския горы крест царя Констянтина да главу Иоанна Златоустаго, которым крестом царь Констянтин победил Максентия». Эти святыни, привезенные архимандритом и монахами Афонского Ватопедского монастыря, останутся с царем в походе. Он и впоследствии не сможет расстаться с ними, оставив их у себя в Московском царстве{356}.
Тем временем начались военные действия. 10 июня отправленный заранее из Копыси на разведку передовой отряд стольника князя Юрия Никитича Барятинского вступил в бой у Борисова. Воеводе удалось разбить отряд во главе с хорошо известным царю шляхтичем Константином Поклонским, изменившим ранее в Могилеве. Город Борисов сел в осаду, и 12 июня туда были направлены более серьезные силы во главе с окольничим Богданом Матвеевичем Хитрово, который 19 июня занял город. Царь написал в Москву о переходе своего воеводы за реку Березину и о подготовке плацдарма для наступления: «в Борисов пришел, и Березу реку занял, и мост через реку Березу зделал и с нашими ратными людми через реку перебрался, и крепости за рекою поделал, и стоит за рекою и ожидает нашего государева указу». Воевода «посылал под Менеск для языков»; по их расспросным речам выходило, «что в Менску людей нет, а сенатыри все отъехали х королю на сейм» (действительно, в Варшаве примерно в это время происходил последний перед «Потопом» сейм Речи Посполитой). Про короля Яна Казимира и его войско в Минске ничего «не ведали».
20 июня царь отправил в поход передовой полк боярина и воеводы князя Никиты Ивановича Одоевского; 24-го — большой полк боярина и воеводы князя Якова Никитича Одоевского, а 25-го — сторожевой полк боярина и воеводы князя Бориса Александровича Репнина. Им было велено, как писал царь, «итить прямо к Менску». Хитрово получил приказ дождаться в Борисове отряды запорожских казаков братьев Золотаренко, после чего тоже общими силами идти за Березину к Минску. 26 июня царю, остававшемуся в Шклове, пришло еще одно радостное известие: о сдаче Велижа. Он хотел скорее двинуться в поход «из Шклова за Днепр к Борисову», но задерживало отсутствие достаточного количества хлебных припасов. В следующие дни царский полк ходил походом в Могилев. Это было явным знаком царской милости многострадальному городу, стойко защищавшемуся от войска гетмана Радзивилла. 30 июня Алексей Михайлович торжественно въехал в Могилев, где его встречало войско в парадных «цветных одеждах». Но времени на долгие церемонии не было, и в тот же день царь вернулся в Шклов. Наступало самое решительное время для похода. В отличие от прошлогодней кампании, царь должен был заботиться, чтобы удержать в повиновении ранее присягнувших людей и нейтрализовать действия противника. А война становилась все более жестокой. Царю под страхом смертной казни приходилось останавливать свое войско от сжигания сел, деревень, мельниц, хоромного строения и убийств «пашенных мужиков»{357}.
3 июля Алексей Михайлович выступил из Шклова в Борисов, «на реку Березу». В дороге 6 июля было получено долгожданное известие о взятии Минска. Царь радовался доблести своих полков и сообщал в Москву: «литовских людей гнали до Менска и многих побили и языков взяли 15 человек, да знамя белое, а на нем клеймо, да 2 барабана. А как наши ратные люди за ними к Менску догнали, и на их спинах в город и въехали, и город Менеск взяли». О себе Алексей Михайлович писал: «…идем наскоро под Менеск и под Вильню». 10 июля Государев полк пришел в недавно завоеванный Борисов, где царь, по своему обыкновению, устроил стан против города.
В эти дни он стремился как можно лучше продумать дальнейшие действия, вдохновить войско, стоявшее перед небывалой целью покорения одной из столиц Речи Посполитой. 12 июля был сказан царский указ Государеву полку. Царь нашел лучшее время наградить придачами денежного и поместного жалованья тех людей, кто исправно служил и приехал к нему вовремя, 17 марта, в Вязьму; остальные, «не поспевшие на службу», были прощены, но им запрещалось даже упоминать о том, что их не наказали за «нетство» (отсутствие на службе к установленному сроку). Таков был царь Алексей Михайлович, ожидавший подчинения не за страх, а за совесть: «И вам хранить его государево повеленье подобает так, яко зеницу ока со всяким радостным страхом и трепетом, и за его такую и великую прещедрую и премногую милость платить службою и правдою, а ваша служба у него, великого государя, в забвении не будет». Царь объявлял, что война с недругом — польским королем Яном Казимиром — продлится столько, сколько потребуется, пока король «не узнается в своей неправде, и не учнет мириться так, как годно Богу и нам, государю». Уверенность царя в своей правоте поддерживало «заступничество» иконы Божьей Матери Влахернской, «которая изволила и до днесь воевать их литовскую и польскую землю». Царь подчеркивал свою победительную уверенность: «…и не могут нигде против Ея стоять: писано бо есть «лихо против рожна прати». Еще одной святыней, вселявшей царю уверенность в свои силы, был Животворящий Крест. Царь Алексей Михайлович был готов «зимовать» и воевать, сколько потребуется. То, что это не преувеличение, подтверждает царское письмо сестрам, отправленное в тот же день, 12 июля, из Борисова. В нем Алексей Михайлович просил «не кручиниться» и предупреждал, что может «помешкать и до зимнева пути». Утешая близких, он приводил свои резоны: «То ли лутче, что по осени на время у вас побывать да по последнему пути апять на службу и с вами апять не видатца; или то лутчи, что ныне помешкав да вовсе за милостию Божиею и за вашими молитвами светов моих отделатца и вовсе с вами быть в Москве?»{358}
Готовясь к долгому походу, царь обещал своим людям поддержку, как только перейдут Березину: «везде» раздавать «хлеб и животину» в «приставство». Под страхом смертной казни снова и снова запрещалось самовольно жечь деревни: «а деревень бы не жечь, для того что те деревни вам же пригодятся на хлеб и на пристанище». Царя очень заботило, чтобы ратные люди служили «не щадя голов своих», а тех, кто «побежит с службы, нас, государя, оставя, или болен прикинется, не хотя служить», царь приказывал казнить «безо всякой пощады». Алексей Михайлович принимал только одно — службу «верою и правдою от всего чистого сердца и с радостью, безо всякого сумненья». Нуждающимся предлагалось «милости просить у государя, а не ворчать и не бежать со службы». Указ завершался объявлением о походе: «А государь идет с стану, прося у Бога милости, за реку Березу, завтра к Вильне и к Оршаве»{359}.
13 июля давно ожидаемый царский поход «под Вилню» начался. Приказ наступать получили армия боярина князя Якова Куденетовича Черкасского и казаки наказного гетмана Ивана Золотаренко, двинувшиеся к Вильно разными дорогами, чтобы не дать подтянуть литовские войска на помощь из других воеводств. В придачу им был отослан царем «ертаульный полк» князя Петра Елмурзина Черкасского, которому предстояло сыграть важную роль в завоевании главных литовских городов. Царь следовал своим путем, через Молодечно и Сморгонь. 25 июля шедшие впереди главные войска князя Черкасского объединились в местечке Стодолактны, ставшем последней ставкой войска перед броском на Вильно.
В эти дни власти Вильно во главе с Виленским епископом Юрием Тышкевичем попытались оттянуть прямое военное столкновение. Они переслали в ставку московского боярина, а также к гетману «Северскому» Ивану Золотаренко свои письма с предложением начать переговоры о мире. Виленский епископ ссылался на большие силы во главе с гетманом Янушом Радзивиллом и Винцентием Госевским, готовые до конца оборонять столицу Великого княжества Литовского. При согласии царского воеводы «задержатца мало» епископ обещал остановить войну и со стороны литовского войска: «то и я наших гетманов задержу», после чего можно было бы начать переговоры о «вечном мире» при обещанном посредничестве «цысарских послов» (император Фердинанд III действительно готов был примирить короля Яна Казимира с царем Алексеем Михайловичем).
27 июля письмо Виленского епископа доставили царю в деревню Крапивну — последний стан перед Вильно. Нетрудно догадаться, как отреагировал московский самодержец. Царь велел своим боярам и воеводам ответить, что им письмо виленского епископа «в великое подивление и в посмех», и дальше, образно говоря, «отхлестал Крапивною» своих недругов. О войсках, которые якобы готовы были защищать Вильно, царь говорил с сознанием собственной силы: «те их войска» против его «ратных людей не стоят». Алексей Михайлович напоминал Виленскому епископу, озаботившемуся вдруг прекращением разлития христианской крови, что сам он действует под покровительством значимых христианских святынь — Влахернской иконы Божьей Матери и креста царя Константина. Перечислял он и всех воевод своей армии, которым было приказано объединиться под Вильно: это должно было устрашить врага.
Письмо виленского епископа было не единственным обращением к войскам, подошедшим к столице Великого княжества Литовского. Буквально на следующий день, 26 июля, из Вильно было отправлено еще одно послание, адресованное боярам и воеводам во главе с князем Яковом Куденетовичем Черкасским. На этот раз вместе с Виленским епископом его подписали высшие чиновники Великого княжества Литовского — виленский воевода и гетман князь Януш Радзивилл, гетман польный Винцентий Корвин Госевский и другие чиновники, шляхтичи, полковники, хорунжие и немецкие офицеры рейтарских, драгунских и пехотных полков. На это обращение был дан такой же ответ, как и на первое письмо (даже текст царских грамот во многом совпадал). Власти Великого княжества даже в трагический для них момент не понимали сути московских порядков и пытались вести переговоры не только с царем, но и с его боярами, находившимися во главе войска. Подобные обращения сенаторов Речи Посполитой к своей «ровне» — боярам, минуя царя, соответствовали политическим порядкам Речи Посполитой, но всегда с подозрением воспринимались в Московском царстве. Вот и в грамоте 29 июля царь Алексей Михайлович напоминал, что однажды ему уже было нанесено оскорбление присылкой в конце 1653 года гонца Речи Посполитой непосредственно к московским боярам, «мимо царя», и велел напомнить, что бояре в Московском государстве делают всё «по царскому веленью». Правителям Литвы царь Алексей Михайлович мог предложить одно — чтобы били челом «под высокую царскую руку» ему самому: тогда он их «пожалует»{360}.
Виленский воевода Януш Радзивилл, несмотря на свою подпись под посланием царю Алексею Михайловичу, в этот момент сделал другой, знаменитый и трагичный для начинавшегося «Потопа» в Речи Посполитой выбор — в пользу подданства шведского короля. Расчет литовской знати был на то, что царь Алексей Михайлович согласится на ее предложения, начнет переговоры и это даст возможность выиграть время в ожидании прихода вспомогательного шведского войска из Риги. Тогда бы два государства — Швеция и Московское царство, находившиеся до этого времени в союзе друг с другом, — столкнулись бы у виленских ворот. Однако русские войска атакой на Вильно упредили такое развитие событий. И если столкновение русских и шведов в литовских землях после заключения Кейданского соглашения о переходе Литвы под протекторат Швеции все-таки было неминуемо, то делить столицу Великого княжества Литовского не пришлось.
29 июля 1655 года объединенная рать князя Черкасского и казаков гетмана Золотаренко перешла в наступление. Столица Великого княжества была взята почти вся, кроме затворившегося в замке отряда Виленского стольника Казимира Жеромского, которому удалось продержаться несколько дней. Основная литовская армия отступила за реку Вилию, где казаки гетмана Ивана Золотаренко продолжили наступление. Наказной гетман доносил по горячим следам царю, что немало неприятелей «на месте полегло», и говорил о двадцати захваченных им знаменах неприятеля. По его сообщению, «бой силной» продолжался «чрез весь день» с теми войсками, «которые стояли на той стороне города за речкою, и мосты попалили». Полному разгрому врага помешал шедший весь день дождь: «…трудно было так скоро переправитися: понеже нам помешкою был дожь силной; а когда была погода, подлинно одва бы остаток неприятелей вашего царского величества уйти могл». Действительно, до вечера 29 июля отход по главному мосту через Вилию прикрывала немецкая пехота. Гетманы Радзивилл и Госевский успели отойти от города, после чего все мосты, в прямом и переносном смысле, были сожжены.
Как и в Минске, русские войска вошли в город «на спинах» преследуемого врага. В переписке царя Алексея Михайловича с семьей сказано: «…и наши ратные люди гетманов Радивилла и Гансевского и полских и литовских людей побили и гнали, и на спинах их в город въехали, и город Вил ню взяли». Гетманы «отошли от города Вил ни за реку Вилею и стали обозами от города в пяти верстах». 30 июля, когда царь писал письмо своей семье в Москву, он решил тоже «наспех» двинуться к Вильно, «постоять» там неделю «для запасов» и идти «к Оршаве». Царь чувствовал, что сейчас ему «добрый путь и победа». 4 августа, как сказано в дворцовых разрядах, «пришел государь в Вилну и стал под городом под Вил ною, на посаде, подле реки Вил ей, ниже города Вилны»{361}.
После взятия Вильны царские войска и казаки гетмана Ивана Золотаренко продолжали движение вглубь Литвы. Им покорились Троки (Тракай) с древними замками великих литовских князей. Замки были разрушены и сильно пострадали от действий казаков Золотаренко, искавших там сокровища. 7 августа пало Ковно (Каунас), куда вошел «прибылый» полк князя Петра Елмурзина Черкасского, собранный из нескольких полков рати князя Якова Куденетовича Черкасского. 17 августа в Ковно был получен царский приказ идти «к Гродне войною». Вскоре этот город был тоже взят (сеунщики с известием о взятии Гродно приехали в царский стан под Вильно 29 августа). Полку князя Петра Елмурзина Черкасского была поставлена задача воевать до 10 сентября, после чего он должен был идти обратно к Минску. Одновременно казаки братьев Золотаренко 18 августа «из-за Трок» самостоятельно начали поход к реке Неману и за Неман. Во второй половине августа — сентябре они прошли войной, нападая на замки в Лиде, Новогрудке, Мире и Несвиже, захватывая по дороге разные селения. Царь Алексей Михайлович, получив казачью грамоту о начавшемся походе за Неман, приказывал им идти «к Бресту и над Брестом промышлять». Но запорожцы самостоятельно выбрали свою цель и двигались к Старому Быхову, где их ожидала другая часть казачьего войска.
Армия князя Алексея Никитича Трубецкого по приказу царя, напротив, оставила безуспешную осаду Старого Быхова и была направлена к Слуцку. Предполагалось, что она со временем соединится с казаками Золотаренко под Брестом. 23 августа полки Трубецкого были уже под Слуцком. С ходу взять Слуцк не удалось, царские войска только сожгли «посады и слободы». Весь поход армии Трубецкого сопровождался жестокими боями: «А идучи дорогою, села и деревни, и хлеб, и сено, и всякие конские кормы мы по обе стороны жгли и людей побивали, и в полон имали, и разоряли совсем без остатку, — сообщалось в отписке царю, — и по сторонам потому ж жечь и разорять посылали». После двух неудач, под Старым Быховом и Слуцком, всех, кто сопротивлялся войскам князя Трубецкого, ждали смерть и разорение. «И твои государевы люди, — писал Трубецкой царю, — в Клецку в городе и на посаде литовских людей побили всех»; «городок Мышь выжгли и совсем разорили без остатку», Ляховичи и Столовичи, Миргород; и так по всей дороге до Слонима, включая «Журавицкий» (Жировичский) униатский монастырь: там тоже повсюду «побили», «поймали», «высекли» и «выжгли». Слух о полном разорении шел впереди царского войска, парализуя волю к сопротивлению. Слоним пал, путь на Брест и дальше был открыт, но 10 сентября все военные действия были остановлены, а затем, по приказу царя, войско князя Трубецкого отошло обратно к Быхову.
Это был вынужденный шаг. Не прошло и месяца после Виленского взятия, как царь заговорил уже не о походе на Варшаву, а о возвращении в Москву: «возвратимся, аще Бог изволит, сентября с 10-го числа»{362}. И действительно, во вторник 11 сентября Алексей Михайлович выступил в обратный поход в Москву.
Почему же не состоялся ожидаемый варшавский поход? Оказывается, в это время произошли заметные перемены в дипломатических отношениях между Россией, Швецией и Литвой, перешедшей под протекторат шведского короля. После взятия Вильно дипломаты царя Алексея Михайловича сразу вступили в переговоры с гетманом Радзивил-лом. К нему и гетману Госевскому был послан гонец, возвращения которого царь ожидал 10 августа. В те же самые дни, 10–17 августа, готовились знаменитые Кейданские договоренности гетмана Радзивилла о протекторате Швеции над Литвой, о чем он и написал московским боярам (к сожалению, письмо не разыскано). 18 августа 1655 года к Радзивиллу и Госевскому в посольстве был отправлен Василий Никитич Лихарев. Он встречался с ними «порознь» в Кейданах 21 августа. Тогда же был дан ответ на письмо Радзивилла боярам, где тот уже писал о себе как о подданном шведского короля. Но «Вилна николи не бывала» за шведским королем, а «была полского короля», резонно отвечали ему; царь Алексей Михайлович «заступил ее сам», поэтому претензии на то, что Вильно внезапно оказался в подданстве у шведов, не имели под собой основания. «И то ты пишеш, дариш свейского короля чюжим», — без всякого дипломатического такта говорил Лихарев при встрече с гетманом Радзивиллом, ссылаясь на «вечное докончанье» с шведским королем. В ответ гетману предлагали присягнуть в подданство царю Алексею Михайловичу.
Гетман Януш Радзивилл правильно рассчитал, что от полного покорения Литвы московскому царю Алексею Михайловичу могла спасти только Швеция. Лучше всего, если бы два государства — Россия и Швеция — при этом вступили в войну друг с другом. Поэтому все его слова на переговорах с послом Василием Никитичем Лихаревым 21 августа были лишь дипломатическим прикрытием. Он даже упомянул о своем предложении царю заключить договор о подданстве, но его «посланцов» якобы задержали и они вернулись ни с чем. А потом к гетману стали приходить известия о жестоком обращении царских войск с жителями Литвы: «А в уездех около Вилны ратныя государевы люди крестьян, и жонок, и малых робят посекают всех и домы палят». Гетман счел для себя невозможным после этого заключать какие-либо договоры с московским царем и написал к шведскому королю Карлу X о принятии в подданство «на всей нашей воли».
У двух продолжавших враждовать друг с другом гетманов — Радзивилла и Госевского — оказалась разная тактика во взаимоотношениях с «Москвою». Госевский оставался сторонником короля Яна Казимира, а в ответ на переданное через посла Лихарева предложение о подданстве говорил, «штоб, де, государь милость показал, взял у полского короля к своему краю што государь изволит, а нас бы, де, под полским королем не замал». 29 августа Лихарева отпустили обратно из стана гетмана Радзивилла вместе с его представителем — «посланцем» Винцентием Ордой и «нарочным» от гетмана Госевского Стефаном Медекшей (Госевскому даже не позволили назвать своего «посла» по имени, подчеркивая, что посольство едет только от Радзивилла). В пути гонец царя Алексея Михайловича встретил шведскую заставу. «А называют по Вилею реку шведцкого короля землею», — отметил Лихарев в «статейном списке».
Время для столкновения России и Швеции назрело, но еще не пришло. 24 августа 1655 года из царского стана под Вильно был отправлен гонец в Швецию с грамотой. В ней содержалось «любительное поздравление» от имени царя Алексея Михайловича королю Карлу X. Царь извещал о взятии его войсками «у полского короля» городов в Великом княжестве Литовском, начиная со «стольного города» Вильно: «Троки, Менеск, Ковну, Гродно, Меречь и иные многие городы и места». Говорилось и о походе ратей князя Трубецкого и князя Черкасского на Варшаву, а боярина Бутурлина с гетманом Хмельницким — на Краков. Царь, как просил его посол Удде Эдла, обещал не воевать с «Курлянским Якубусом князем» и поздравлял шведского короля с завоеванием городов в Курляндии и Пруссии. Все это выглядело как своеобразное предложение о разделе Речи Посполитой. В ответ на обещание «не посылать» своих людей в Курляндию ожидали признания завоеваний царя Алексея Михайловича в Литве. Войска двух союзников — России и Швеции — все-таки оказались на линии соприкосновения друг с другом, и это немедленно стало основанием для раздора.
8 сентября (по новому стилю) король Карл X взял без боя Варшаву, а в октябре, после непродолжительного сопротивления, — и Краков. Эти успехи шведов отменяли планы войны, провозглашенные русским царем. «Два неприятеля, бившие Польшу с разных сторон, столкнулись и поссорились из-за добычи», — четко высказался по этому поводу В. О. Ключевский{363}.
Контакты с гетманами Радзивиллом и особенно Госевским под Вильно показали, что, кроме сторонников шведской ориентации, в Литве существовали политики, готовые, при определенных условиях, принять подданство, или «высокую руку», царя Алексея Михайловича. В результате оставленный в Вильно князь Семен Андреевич Урусов привел к присяге шляхту и даже некоторых сенаторов и высших сановников Великого княжества Литовского. Начало составления крестоприводных книг в подданство царю Алексею Михайловичу датируется 17 октября 1655 года. В них содержатся имена 2058 человек{364}.
Войско боярина князя Семена Андреевича Урусова вышло через Ковно к Бресту и оказалось там 23 ноября. Из-за несогласованности действий русских войск и царских дипломатов Урусов еще выполнял прежнюю программу войны и попытался взять город штурмом. Он был отбит на подступах к Бресту, однако успел все-таки нанести чувствительное поражение войску нового, оставшегося верным королю Яну Казимиру литовского гетмана Павла Сапеги, о чем известил царя отсылкой сеунщика. Позднее выяснилось, что князя Урусова успели предупредить о готовности литовской стороны к заключению мира, но московский воевода уже почувствовал вкус добычи и безрассудно сам «лез на рожон». В бою под Брестом воевода потерял даже крест, которым благословил его в поход царь. В результате Брест не покорился царским войскам, а намечавшееся мирное соглашение с гетманом Сапегой оказалось сорвано. По словам литовских дипломатов, стремившихся к миру с царем, «всё испортил Урусов»: в то время больше можно было сделать именно «словом», а не «саблею»{365}.
Пока царские дипломаты искали возможность заключения договора со сторонниками короля в Литве, чтобы «переманить» их на свою сторону, особенно ожесточенная война продолжалась на «украинском» направлении, где воевали запорожские казаки. Полки боярина Василия Васильевича Бутурлина вместе с казаками гетмана Богдана Хмельницкого дошли до Львова, но войска крымского хана, вмешавшиеся в дело на стороне короля Яна Казимира, заставили их снять осаду. Дело кончилось переговорами и уплатой городом контрибуции казакам. Хмельницкий в тот момент остался верен своим обязательствам и не выдал, как от него требовали крымцы, своих союзников из войска московского царя. Полки Бутурлина отступили обратно к Киеву. После договора с крымцами пошли слухи о страшном недовольстве царя Алексея Михайловича действиями воеводы. Хотя на самом деле царь, напротив, оказал особую милость Бутурлину, вступившему в бой с великим гетманом коронным и воеводой киевским Станиславом Потоцким. Московскому боярину удалось захватить в плен сына польского военачальника и даже гетманский бунчук.
Алексей Михайлович послал навстречу Бутурлину своего стольника с «милостивым словом о здоровье спрашивать», однако на пути из Киева к Москве Бутурлин умер{366}.
Объединенный отряд под командованием воеводы Петра Ивановича Потемкина, полковника Дениса фон Визина и Данилы Выговского (брата войскового писаря) достиг еще одного заметного успеха в этой кампании — 30 октября 1655 года был взят и разорен Люблин. Символично, что именно в этом городе принималось решение об унии Короны и Великого княжества Литовского. От Люблина шла прямая дорога к Кракову, но древняя польская столица оказалась в руках шведов, опередивших московского царя. Люблину был нанесен страшный урон: он лишился своей главной святыни — части «животворящего Креста Господня», некогда хранившегося в Софийском соборе в Киеве. 4 февраля 1656 года царь Алексей Михайлович торжественно встретил люблинскую святыню в Москве и, как писал диакон Павел Алеппский, «положил ее на покрытый аналой близ Влахернской иконы и креста Константина» в Успенском соборе, то есть рядом с главными, привезенными с Востока святынями, которые, как он считал, помогли ему во втором своем походе на Вильно{367}.
В царском титуле были сделаны важные дополнения, закреплявшие итоги похода 1655 года. В нем появилось прибавление: «великий князь Литовский» и остались слова, нервировавшие шведских дипломатов: «всеа Северныя страны повелитель». Новые изменения в титуле были закреплены уже в указе 3 сентября 1655 года, и с этого времени царь стал писаться «великим князем Литовским и Белыя Росии, и Волынским и Подольским»{368}.
Въезд царя Алексея Михайловича в Москву состоялся после того, как установилась зимняя дорога. Царь шел от Вильно через Борисов (где был 24–27 сентября) и Шклов (5–9 октября), несколько задержался осенью в Могилеве (до 1 ноября) и Смоленске (с 10 по 25 ноября){369}, куда к нему стекались вести о действиях войск, которых в итоге пришлось распустить до весны, определив срок нового выхода на службу — 9 мая 1656 года.
О приезде царя Алексея Михайловича в Москву известил новый «Царь-колокол», отлитый по приказу патриарха Никона. Был готов и новый позолоченный герб — двуглавый орел на Фроловской башне. 10 декабря 1655 года, «в первом часу дня», царь снова торжественно въехал в город от Воробьевых гор, где парадным строем его встречали войска. Народ приветствовал царя, празднуя взятие Вильно и разгром гетмана Радзивилла. На Лобном месте состоялась встреча с патриархами: кроме Никона, здесь были антиохийский патриарх Макарий и сербский Гавриил. Патриарх Никон, молитвами которого, как считалось, достигались все победы, был в фаворе, царь Алексей Михайлович посетил патриарха на «новоселье в новокрестовой палате» — известных ныне Патриарших палатах, заново отстроенных на месте бывшего двора Бориса Годунова сзади Успенского собора в Кремле.
В Москве у царя Алексея Михайловича состоялись переговоры с шведским посольством, ожидавшим его возвращения из виленского похода. Шведы привезли в Москву дорогие подарки, в том числе два драгоценных глобуса для знакомства с картами земли и неба[5]. Первая встреча шведских послов «Густава Белки с товарищами» 19 декабря была еще вполне обычной. Но уже к середине января 1656 года шведы почувствовали изменения. Присутствовавший на очередном приеме послов 13 января царь Алексей Михайлович никак не реагировал на их действия и обращения, а назначенный для переговоров боярин князь Никита Иванович Одоевский не хотел ничего обсуждать, требуя прежде признания нового царского титула. Шведские послы не могли самостоятельно принять такое решение, поэтому договорились отослать из Москвы кого-то из членов посольской свиты для получения одобрения короля Карла X на новый титул московского царя. Но разговор о титулах запоздал, в Москве уже было решено начать войну со Швецией. Царь Алексей Михайлович склонился на предложение присутствовавших в то же самое время в Москве имперских послов Фердинанда III о посредничестве в делах с Речью Посполитой и принял решение идти в поход на Балтику{370}.
Начало 1656 года царь Алексей Михайлович провел в поездках на богомолье в Саввино-Сторожевский (17 января) и Троице-Сергиев монастырь (24 апреля). Вернувшись в столицу 29 апреля, он принимал в Кремле воевод, награждая их за заслуги первых государевых походов. Были пожалованы воеводы бояре князь Алексей Никитич Трубецкой и князь Василий Петрович Шереметев с товарищами «за их службы, своим государевым жалованьем, шубами и кубками и к прежним окладам придачам», а также те воеводы, кто служил вместе с умершим боярином Василием Васильевичем Бутурлиным. Здесь же главные царские воеводы получили новый наказ идти «для государева и земского дела» на службу в Новгород. Туда отправлялся полк боярина князя Алексея Никитича Трубецкого; после сбора в Новгороде царь указал им «идти на своего недруга, на Свейского короля, под Немецкие городы, под Юрьев Ливонский и под иные Немецкие городы». Традиционно для охраны от крымских набегов в Белгород послали воеводу окольничего князя Григория Григорьевича Ромодановского, а окольничий и воевода Андрей Васильевич Бутурлин был отправлен на службу в Киев, с которым оказалась так тесно связана судьба его отца в последние годы.
15 мая 1656 года, «на Вознесеньев день», Алексей Михайлович двинулся в новый поход. Его путь опять лежал к Смоленску, куда «на указной срок» должны были собраться служилые люди Государева полка и войско боярина князя Якова Куденетовича Черкасского. С дороги, все еще не устоявшейся «за грязми», царь писал семье: «А по нас не кручинтеся, положите упование на Бога крепко: Той отдаст вам меня паки здрава»{371}.
Рижский поход
Царь Алексей Михайлович в третий раз уезжал из Москвы в Смоленск на войну. Ему уже не надо было торопиться или скрывать свой поход к этому городу, ставшему глубоким тылом для находившейся теперь в руках царя большей части территории Великого княжества Литовского со столицей Вильно и целым «ожерельем» литовских городов на Днепре, Березине и Западной Двине. Царь должен был чувствовать себя уверенно: только что, перед походом, он принимал у себя послов императора Фердинанда III, отправил посольство в Данию, увозившее собственноручно подписанную царем грамоту. Исключение из обычного протокола было знаком особенного отношения к датскому королю; кроме того, всем известны были историческая вражда и войны, которые вели между собой Дания и Швеция. Царские послы трудились над созданием коалиции государств, готовых если не воевать с Швецией, то сохранять нейтралитет. По всей Европе — в Англии, Франции, Бранденбурге и Венеции — внимательно следили за тем, что происходит на театре войны с участием «московита». Посольства царя Алексея Михайловича принимались благосклонно; раздавались обещания, но никто не стремился ссориться ради московского царя с победителями в Тридцатилетней войне — шведами. Схватка России, Речи Посполитой и Швеции, взаимно истощавших силы друг друга, устраивала больше, обещая каждому из соседних государств, не затронутых войной, свои преимущества. Надо было только следить, чтобы баланс сил в этой части Европы резко не изменился в чью-либо пользу. А именно это и попытались сделать в Москве, закрепляя итоги двух своих литовских походов на начинавшихся новых переговорах в Вильно и наступая на Швецию в поисках выхода к Балтике.
31 мая 1656 года царь пришел в Смоленск. Там он принял посла курляндского князя Якоба. Ранее тот искал заступничества у шведов и тайно, к неудовольствию московских дипломатов, помогал польскому королю. С полной сменой «плюсов на минус» во взаимоотношениях со Швецией менялось и положение ее вольных или невольных союзников. Зажатый со всех сторон воюющими державами, курляндский герцог должен был проявлять чудеса дипломатии, чтобы его государство не пострадало в военных действиях. Герцог обещал послу Данилу Ефимовичу Мышецкому «против государевых ратных людей не стоять нигде и к неприятелям ево государевым не приставать, ни в чем им вспоможенья никакова не чинить»{372}. Достаточно посмотреть на карту, чтобы понять, какое преимущество это могло дать в будущей войне. Представители герцога Якоба немедленно выехали в Смоленск подтвердить договоренности лично с царем Алексеем Михайловичем. Вел переговоры боярин князь Никита Иванович Одоевский; он еще 19 мая в Можайске был назначен великим полномочным послом на съезде в Вильно с польско-литовской стороной, но пока оставался в царской ставке. Чтобы аргументы московской стороны были доходчивее, посланникам курляндского герцога «на отпуске» позволили присутствовать на царском смотре 11 июня «за Молоховскими воротами» и увидеть войско, собравшееся вместе с царем в поход на шведского короля.
15 июня царь пожаловал своих самых приближенных «дворовых» воевод — Бориса Ивановича Морозова, Илью Даниловича Милославского и других бояр и воевод своего полка, а 17 июня — полка князя Якова Куденетовича Черкасского. Сопоставление денежных придач к окладам, полученным всеми боярами «за Литовский поход», включая воевод ранее отправленного полка князя Алексея Никитича Трубецкого, дает достаточно наглядную иерархию наград. Здесь нельзя было ссылаться на службу «без мест». Больше всех — 300 рублей — получил придачу боярин Борис Иванович Морозов. Воеводы главных полков — бояре князь Алексей Никитич Трубецкой и князь Яков Куденетович Черкасский получили 200 рублей. Такое денежное вознаграждение соответствовало средним окладам бояр и окольничих, входивших в Думу. Жалованье царского тестя Ильи Даниловича Милославского, как и воеводы передового полка боярина князя Никиты Ивановича Одоевского, увеличивалось на 180 рублей. Придача в 170 рублей была дана служившему в Государевом полку боярину Глебу Ивановичу Морозову, боярину и воеводе, «что был у наряду», Федору Борисовичу Долматову-Карпову (царь отмечал заслуги и за первый смоленский поход). Ту же сумму в 170 рублей получали служивший «в товарищах» с князем Трубецким боярин и князь Григорий Семенович Куракин, а еще воевода сторожевого полка из рати князя Черкасского боярин князь Борис Александрович Репнин. Другие воеводские «товарищи» тоже получали большие придачи: боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий — 100 рублей, а боярин князь Дмитрий Петрович Львов — 150 рублей. Собственно, это и были «маршалы» царя Алексея Михайловича (хотя такого звания тогда в русской армии не существовало). К ним можно добавить бояр и воевод Василия Петровича Шереметева, Василия Борисовича Шереметева и покойного Василия Васильевича Бутурлина (точных сведений о их придачах разрядные книги не сообщают, но они также были среди награжденных еще в апреле 1656 года).
Два литовских похода создали новую знать в окружении царя Алексея Михайловича. Прежние принципы жалованья приближенных — по близкому родству с царем, были дополнены жалованьем за военные заслуги. «Партии», ранее истощавшие силы в дворцовых интригах, вынуждены были смириться с новым положением вещей. Каждому боярину и окольничему царь Алексей Михайлович дал возможность «выслужить» уважение победами в войне. Правда, при соблюдении некоторых условий, одно из которых — не покушаться больше на положение при царе боярина Бориса Ивановича Морозова. Другое — не препятствовать появлению среди царских советников новых лиц, к которым царь испытывал дружеское расположение и доверие. В том числе и не родовитых, по сравнению с членами Думы, или пока еще сравнительно молодых, как и сам царь (напомним, Алексею Михайловичу исполнилось 27 лет, возраст, когда его сын царь Петр I только начинал свои реформы). Например, среди награжденных были «комнатные» стольники Иван Богданович Милославский, получивший одинаковую сумму с самим боярином Морозовым — 300 рублей, и Семен Юрьевич Милославский, пожалованный, как и главные военачальники царского войска, прибавкой в 200 рублей. Вместе с ними отдельно был почтен полковник и стрелецкий голова Артамон Матвеев, получивший «отлас рудожолтой гладкой, ковш серебрян, 100 рублей денег». Жалованье им, а еще дьяку Иноземного приказа Максиму Лихачеву, было «за службу, что были они под Смоленским на договоре и на приступе»{373}. Раздача наград за смоленский и литовский походы свидетельствовала о завершении первого этапа войны.
20 июня царь двинулся из Смоленска в поход на нового своего «недруга» шведского короля Карла X Густава «под город под Ригу»{374}. Военные действия открылись еще раньше. Первым вступил в дело отряд героя люблинского взятия воеводы Петра Ивановича Потемкина. В начале июня воевода вышел «за рубеж» в Ореховский уезд и напал на шведские заставы, взял город Карны и перебил там всех «немецких людей», а также захватил направлявшегося Ладожским озером в Стокгольм корельского воеводу Роберта Ярна{375}.
Войну со Швецией, продлившуюся два года, называют еще и первой Северной войной. Целью ее стало освобождение водного пути к Балтике по Западной Двине. Это было важно не только для торговли и возможного появления русского порта на Балтике, но и для определения границ в ходе военных действий со шведами, продвинувшимися в земли Великого княжества Литовского{376}.
Путь царя Алексея Михайловича от Смоленска лежал не проторенной «посольской» дорогой на Оршу, а к Витебску. Быстрый выход к Западной Двине позволял развивать наступление на Ригу, используя реку для коммуникации и подвоза снаряжения и продовольствия. В Витебске царь пробыл с 27 по 30 июня. Оттуда он отправил впереди себя к Динабургу войско во главе с боярином Семеном Лукьяновичем Стрешневым (в прошлогодней кампании туда уже направляли отряд во главе с Афанасием Лаврентьевичем Ординым-Нащокиным, но завоевать Динабург не удалось, и после отхода царского воеводы шведы заняли город). В русской армии появилась и своя «плавная рать», но сравнивать речные суда с европейскими морскими флотами, конечно, не приходилось. Хотя технические недостатки, как покажут события, будут с лихвой компенсироваться бесстрашием, с которым казаки-донцы сражались на своих судах с шведскими кораблями. Недаром патриарх Никон (впрочем, слишком самонадеянно) благословил их «Стекольною», то есть «дал добро» на захват с моря самой шведской столицы — Стокгольма!
Из Витебска царь Алексей Михайлович пошел к Полоцку, где 5 июля его ждала торжественная встреча «за Борисоглебским монастырем в поле». Царя встречал и говорил речь игумен братского Богоявленского монастыря Игнатий Иевлевич. Ему удалось затронуть важные струны, когда он сравнил царя Алексея Михайловича с «царем Восточным и Западным» Константином Великим. Ссылался игумен Игнатий и на общее прошлое христиан, вспоминая крещение княгини Ольги и времена Владимира Святого, как бы невзначай упоминая его с тем же титулом, который носил царь, — «всея России самодержец».
В Полоцке окончательно были разрешены важные дипломатические вопросы, связанные с отправкой послов для договора с польским королем Яном Казимиром. Снова приехали посредники — имперские посланники, их пышно принимали, но они отказались от приглашения присутствовать на царском столе, все-таки Полоцк не Москва. Впрочем, это никак не отразилось на их миссии, царь Алексей Михайлович понял их резоны и воспринял всё благосклонно, послав дипломатам кушанья со своего стола в знак царского расположения. Приезжал в Полоцк и королевский гонец, но, главное, на «посольский съезд» для переговоров с польскими комиссарами в Вильно были отправлены ближние бояре князь Никита Иванович Одоевский и его сын Федор Никитич, окольничий князь Иван Иванович Лобанов-Ростовский и дьяки Герасим Дохтуров и Ефим Юрьев. Отправка посольства была приурочена к 13 июля, дню освящения полоцкого храма Святой Софии (переданного после Брестской унии 1596 года униатской церкви; освящение проводил крутицкий митрополит Питирим, бывший с царем в походе); «на отпуске» там же, «в соборной церкви Софии премудрости Божией», были «великие послы у государя у руки»{377}.
Вопрос возвращения православных храмов, монастырей и собственности был одним из первых в «тайном» царском наказе на начинавшихся переговорах с Речью Посполитой. Боярин князь Никита Иванович Одоевский не должен был в этом вопросе ничего уступать. Ему поручалось подвести итог всем предшествующим дипломатическим контактам, начиная с времен «вечного докончанья» Василия III с Сигизмундом I в начале XVI века. Для этого в Посольском приказе провели большую работу, чтобы собрать необходимые документы, включая подборку документов по взаимоотношениям с казаками Богдана Хмельницкого. Царь выполнял свое обещание гетману Войска Запорожского учесть их интересы в переговорах с королем Яном Казимиром. Но главное было в общем победительном настрое царя Алексея Михайловича, чувствовавшего свою силу и грядущую победу, которую должны были оформить послы на съезде в Вильно.
В «тайном» наказе великим послам (наказы были отосланы позднее, чем отправлено посольство), в частности, была дана инструкция отстаивать титул царя — «Белыя Руси» и возможное разделение в титулах с польским королем, тоже писавшимся Белорусским: «…и поволить по Березу реку писатца, а з Березы реки до столицы царства Московского не писатца и стоять о том крепко».
Московские дипломаты стремились закрепить по возможности все завоевания царских походов. Становятся понятны причины жестокого уничтожения и разорения сопротивлявшихся русским войскам городов и мест. По 5-й статье «тайного» наказа предлагалось потребовать в Великом княжестве Литовском все города, «которые высечены и вызжены и покинуты, пусты». В крайнем случае, наказ требовал «утверждать по Березу реку вечным миром». Здесь же для сведения послам содержалась полная «Роспись городом» — как тех, что «добили челом», так и «взятых» царскими войсками. К первым отнесены Дорогобуж, Невель, Белая, Полоцк, Рославль, Дисна, Озерище, Копысь, Шклов, Смоленск, Витебск, Себеж, Велиж, Туров, Кричев, Могилев, Новый Быхов. Из «взятых» наиболее крупными были Мстислав, Орша, Глубокое, Борисов, Минск, Вильно, Ковно, Гродно, Слоним, Пинск. В списке перечислены Люблин и города-трофеи запорожских казаков, включая Новогрудок, Мир и Несвиж. Приводилось также описание границ: «Межа княжества Литовского» и «Межа Белые Руси». В одном случае она вела к Бугу, а в другом к Березине и Вислочи (или Днепру). Установить новую границу надо было еще и для переговоров «о вечном мире по реку Буг и все войско Запорожское и з городы и гетмана Богдана Хмельницкого» (8-я статья).
Самой важной была 6-я статья «тайного» наказа, где после «меланхоличного» захода об отсутствии наследников у короля Яна Казимира («о том, иж королевское величество древностью лет состарелся и наследников по себе не имеет») предлагалось ни много ни мало договориться о выборе на польский трон царя Алексея Михайловича: чтобы «прислали к нам, великому государю к нашему царскому величеству, послов своих со избранием нас, великого государя нашего царского величества, и писать государем обранным Коруне Полской» — идея, основанная скорее на собственных пожеланиях, чем на какой-либо реальной основе. Московским дипломатам казалось, что уже все Великое княжество Литовское «под нашего царского величества рукою утвердилось», поэтому логично было бы оставить Корону и Литву «по прежнему в соединении». Чтобы аргументы были доходчивее, польской стороне угрожали взысканием огромных сумм, потраченных на жалованье служилым людям, «кроме иных подъемов»: в первом походе «162-го года» 800 тысяч рублей, а «во 163-го году» — 900 тысяч. Понимая, что у польского короля таких сумм нет, предлагали компенсировать потери царя на ведение войны городами — теми самыми, которые московским войскам еще не удалось взять: Брестом Литовским, Слуцком, Старым Быховом, а также Жмудским воеводством (статьи 6, 7, 11-я).
В свете этого «тайного» наказа иначе выглядят и цели войны со Швецией. Послы должны были объявить об этой войне и напомнить о посредничестве императора Фердинанда III, «чтоб мы, великий государь наш царское величество, изволили с его королевским величеством мир восприять и изволили б идти на обчаго неприятеля короля шведцкого». Поэтому царь и вступал в войну: «не дали разширятися, ему королю щведцкому в замыслах своих» и «дабы вперед его пронырство лукавственное не ширилося» (9-я статья). Важнейшей целью посольства было любой ценой утвердить за царем Великое княжество Литовское, которое «подаровал Господь Бог нашим государским храбрым ополчением». Царь обещал «не возбранять» называться королю Яну Казимиру королем Швеции и обещал ему помощь в случае войны. Правда, при этом сразу закладывался еще один долгий спор — из-за приобретений в ходе текущего царского похода «в Инфлянтах» — спорных ливонских землях между Речью Посполитой и Швецией. Провозглашалось, что они «належат к стороне нашего царского величества пограничным городом, так ж и к городу Риге, которой за помощию Божиею нашего царского величества счастьем вскоре под нашею царского величества высокою рукою утвердитесь имеет» (10-я статья){378}.
Посольство князя Никиты Одоевского началось для него с личной трагедии. Едва отъехали из Полоцка, как 18 июля на стану «у реки Начи» умер второй «великий посол», родной сын князя Никиты Ивановича боярин князь Федор Никитич Одоевский. Можно только подивиться выдержке царского слуги, сообщавшего кратко царю в своей отписке о смерти сына после покаяния и последнего причастия (важно, что смерть не была скоропостижной). На следующий день, 19 июля, боярин обещал отпустить тело сына для погребения к его оставшейся семье, за которую и просил царя, а 20-го уже идти дальше на службу. Царь близко к сердцу принял трагедию князя, потерявшего уже второго сына. Когда умер первый, Михаил, царь Алексей Михайлович также отсылал к князю Никите Ивановиче утешительное письмо. В архиве Тайного приказа сохранился отпуск письма и по поводу смерти князя Федора. Еще недавно Алексей Михайлович гневался, прощал и награждал князя Федора Никитича чином боярина, мирил его с другим боярином Василием Васильевичем Бутурлиным. Теперь не стало обоих бояр, царь думал о смерти и утешал князя Никиту Ивановича. Царское сопереживание тоже было особой милостью: «…и мы, великий государь, жалуя вас, не помалу посетовали… Ей, вся житейская от человек преходна и лестна и мрачна и дымна»{379}.
15 июля 1656 года царь Алексей Михайлович оставил Полоцк и двинулся на «своего государева недруга на Свейского короля». Вперед к Риге был отправлен всё тот же полк князя Якова Куденетовича Черкасского с задачей блокировать город с курляндской и псковской сторон. Он должен был начать подготовку штурма и осадить рижский гарнизон во главе с командующим шведскими войсками в Ливонии генералом графом Магнусом Делагарди. Надо было не дать шведскому войску из Риги прийти на помощь другим городам на Двине, куда с войском отправился сам царь. Весь маршрут Государева полка подробно расписан в разрядных книгах: путь его лежал через город Дисну (с 16 по 17 июля царь стоял «по сю сторону Двины в шатрах»), село Дрису, где было получено трагическое известие от князя Никиты Ивановича Одоевского, и город Друю, куда царь пришел в тот же день 19 июля. Уже 21 июля Алексей Михайлович «пошел из Друи под Немецкой город под Диноборок», а 24-го числа был под Динабургом и возглавил наступление на город, отправив заранее в следующий город вниз по Двине, Кукейнос (Кокенгаузен), воевод Семена Лукьяновича и Никиту Константиновича Стрешневых, а с ними также своего друга Артамона Матвеева, шедшего в походе во главе сокольников и стремянных конюхов. Освобождение двинского пути до самой Риги началось, но царь, как и в случае со Смоленской осадой, захотел лично присутствовать при штурме городов по Двине.
И успехи не замедлили — 31 июля царь Алексей Михайлович праздновал сдачу Динабурга, взятого по его приказу в ходе ночного штурма. Накануне царю было видение святых Бориса и Глеба, и в память об этом он приказал переименовать Динабург в Борисоглебск, символично подчеркивая преемственность со временами первых святых русских князей. В письме сестрам царь описал, как приказал брать штурмом Динабург 31 июля «с среды на четверг в ночи за два часа до света». Уже через полтора часа после штурма был взят «болшой город, а меншой городок зажгли гранадами; и как загорелися в верхнем городке дворы и из нижнево городка пошли на верхней городок и верхней взяли и высекли того ж часа». Из письма можно узнать, что «на приступе всех наших было 34 000 человек. А убито и ранено немного». Письмо отправлено 3 августа, и в тот же день царь выступил в поход к Кукейносу, куда пришел 8 августа.
Со взятием Кукейноса все повторилось: штурм был проведен ночью 14 августа «после всенощного», и город был переименован в Царевичев-Дмитриев (в обоих городах появились новые освященные церкви, соименные этим святым, Борису и Глебу и царевичу Дмитрию соответственно). Царь снова написал письмо семье в Москву, образно рассказав о поверженном Кукейносе: «…а крепок безмерно, ров глубокой, меншей брат нашему кремлевскому рву; а крепостию сын Смоленску граду: ей чрез меру крепок». Но и потери на этот раз были большие — 67 убитых и 430 раненых. Приступ произошел на глазах прибывшего в царскую ставку датского посланника Германа Коса. В ответ в союзную Данию «к брату своему, любительному другу и соседу, к Фердерикусу королю Дацкому», отправлялся русский посланник стольник князь Данила Ефимович Мышецкий. На этот раз царь не стал надолго откладывать награды за победу и немедленно пожаловал «за взятье Немецкого города Куконоса» главного воеводу Семена Лукьяновича Стрешнева и бывших с ним на приступе рейтарского полковника Венедикта Андреевича Змеева и стрелецкого голову (пожалованного в полковники) Ивана Никитича Нелидова. Последним дозволялось «государевы очи видеть по праздникам за переградою», то есть они тоже вводились в ближний царский круг.
«Дорога на Ригу была открыта», — писал исследователь этой войны Александр Николаевич Мальцев{380}. Однако это замечание справедливо только для Государева полка, продолжившего 18 августа свой путь к Риге, где уже вступил в бой полк князя Якова Куденетовича Черкасского. Силами полка князя Черкасского также готовился водный путь по Двине; река очищалась от порогов, чтобы беспрепятственно можно было организовать сообщение с остававшимися в тылу городами. Первые радостные вести от князя Черкасского были получены 21 августа на царском стану в 20 верстах от Риги. Князь сообщал, «что выходили из Риги на вылоску генерал граф фан Торм и с ним немецкие люди многие и, милостию Божиею, а его государевым счастьем, немецких людей многих побили и языки поймали». Немедленно царский полк двинулся еще ближе к Риге и 22 августа был уже в пяти верстах от города. С 23 августа начинается отсчет осады Риги войском царя. Тогда, как сказано в дворцовых разрядах, «рижские сиделцы, генерал граф Магнус с товарищи, видя под город приход великого государя, в Риге в земляном городе зажгли, а сами сели в каменном городе». И горе было тем, кто не успел укрыться в рижском замке — воеводы, войдя в «земляной город», не пощадили никого: «которых немец в городе застали и тех высекли».
Царь приказал устроить «шанцы» — окопы вокруг осажденного города, но при наличии морского сообщения в них было мало смысла. На что надеялись царь и его бояре — стратеги этой войны? Неужели в самом деле на смешную, по сравнению с шведскими кораблями, «плавную рать»? Образно говоря, они видели перед собою Ригу, а смотрели всё равно в сторону Вильно, где с 12 августа начались переговоры князя Никиты Ивановича Одоевского с польскими комиссарами. Символично, что в те же дни, когда Государев полк шел к Риге, царские дипломаты на съездах 20 и 22 августа подошли к главному разговору о написании царя Алексея Михайловича «обранным» королем Польши. Особенностью рижского похода было одновременное решение многих военных и дипломатических задач. Ожидалась морская «подмога» от датского короля, помощь от соседних властителей Курляндии и Пруссии; со всеми шли интенсивные переговоры о мире, закреплявшие результаты трехлетних царских походов. Но главным оставалось заключение соглашения с Речью Посполитой.
Положение Риги было незавидным. Укрепления находились не в надлежащем состоянии, гарнизон обескровлен, жалованье не уплачено, на жителей наложена огромная контрибуция шведским королем Карлом X. Не случайно до царских полков доходили разговоры о желании рижан сдаться Алексею Михайловичу. Но такие разговоры могли только помешать увидеть настоящее положение дел. Руководивший обороной Риги губернатор Магнус Делагарди — один из первых сановников и генералов Швеции, состоявший в родстве с королем, — конечно, не хотел для себя позорной славы. Оборона Риги велась умело, и уже 12–14 сентября в город морем прошли необходимые подкрепления и запасы. После чего, как считают исследователи, произошел «отказ от решительного штурма Риги», тем более что начались разговоры о чуме в городе, грозившей уничтожить и осажденных, и осаждающих. Вскоре осада Риги была снята.
В письме родным Алексей Михайлович уже 22 сентября написал, что двинется в обратный путь 1 октября. Вылазка из осажденной Риги генерала Магнуса Делагарди 2 октября уже не имела того военного значения, которое ей обычно приписывается; «немецкие люди» были остановлены, а войска отошли в боевом порядке. Полностью осада Риги была снята 5 октября{381}.
Военная цель похода не была достигнута, но путь был показан, и русские войска еще дважды будут осаждать Ригу, пока она не будет взята в 1710 году Петром I. Пока же «демонстрации силы» хватило для послов польского короля Яна Казимира в Вильно. Своеобразная острастка была устроена и еще одному «недругу» — королю Карлу X. Оказалось, что с другой стороны шведский «Потоп» упирался в надежную плотину на русской границе.
Виленские переговоры 1656 года о закреплении за царем Алексеем Михайловичем завоеванной территории Великого княжества Литовского и земель Короны для Войска Запорожского под управлением гетмана Богдана Хмельницкого продвигались трудно. Неожиданно для польской стороны на первый план вышла идея избрания Алексея Михайловича или его сына царевича Алексея в наследники короля Яна Казимира. Разговор об этом посол князь Никита Иванович Одоевский начинал в шутку, неофициально, смотря на возможную негативную реакцию королевских дипломатов. Но идея царского избрания на удивление легко была воспринята комиссарами Речи Посполитой, они даже испытали облегчение, узнав о главном желании царя. Начатые переговоры о таком тесном соединении Московского царства и Речи Посполитой даже рассорили послов с посредниками, представлявшими императора Фердинанда III. Спасая Речь Посполитую от полного разгрома, в Империи явно были не готовы встречать у своих границ московского царя, стремившегося еще и встать на Балтике.
Главным военным успехом рижского похода стали действия рати боярина князя Алексея Никитича Трубецкого на другом направлении, у Юрьева (Дерпта). Древний русский город, основанный князем Ярославом Мудрым, был уже однажды завоеван русскими войсками во времена Ливонской войны. Потом по результатам мира город достался Речи Посполитой, но стал «переходящим призом» в ее войнах с Швецией. Новое завоевание Юрьева царскими войсками 12 октября 1656 года имело тем самым двойной смысл — поражение шведов и «возвращение» древнерусского наследства. Известие о сдаче города Юрьева Ливонского Алексей Михайлович получил, «прошед Дисну город», на стане в деревне Горки, уже на подходе к Полоцку, где царя снова встречал «в поле» игумен Игнатий Иевлевич. Игумен поздравлял царя с большой победой — получением «Ливонской митрополии», «столичный, глаголю, град Юрьев земли Ливонския». Алексей Михайлович написал из Полоцка семье и патриарху Никону, которые выехали в Вязьму. Но как ни спешил он увидеться с родными, быстро это произойти не могло: «А скорее тово поспешить никак нельзя: сами видите какая по дороге расторопица стоит и груда и облом».
31 октября в Полоцк приехал сеунщик с известием от великих послов боярина князя Никиты Ивановича Одоевского, договорившихся об избрании царя «королем Польским и великим князем Литовским». Конечно, царь Алексей Михайлович понимал, что это еще не окончательное решение, но не удержался и поддался общему поздравительному настрою. Он не стал хранить известие в тайне и объявил о предварительном договоре, хотя переговорам надо было еще продолжаться и продолжаться. Но это была возможность привлечь под свою «высокую руку» еще больше новых подданных и повлиять на будущие выборы в Великом княжестве Литовском: ведь литовская шляхта должна была голосовать в дальнейшем за кандидатуру царя на сейме в Варшаве. Царь дозволил сбор местных сеймов, но, правда, только с участием шляхты, присягнувшей ему в подданство.
1—3 ноября 1656 года в Полоцке по этому случаю были устроены большие торжества, состоялись молебны в Софийском соборе и Спасо-Преображенском монастыре; на царские «столы» пригласили в один день полоцкую шляхту, а в другой — полоцких мещан. Снова понадобилось красноречие игумена Богоявленского монастыря Игнатия Иевлевича, обращавшегося к царю с новым титулом: «нареченный Королю Польский, Великий Княже Литовский, Русский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Инфляндский и прочая». Звучали слова о торжестве белорусского православия: после «тмы» приходил «свет», свершался поворот от власти «зело враждующей на благочестие», к власти царя «ревнующего» о нем, великого государя «не токмо Малыя и Белыя России, но всего победами прежде повсюду славнаго Королевства Польскаго и Великаго Княжения Литовскаго». Кто после этого мог сказать, что царский поход закончился неудачей?
4 ноября царь Алексей Михайлович вышел из Полоцка. Его следующей остановкой стал Витебск. Царь спешил к семье в Вязьму и привел утешительный подсчет оставшихся верст на своем пути в письме из Витебска 10 ноября: «А от Витепска до Смоленска полтораста, а от Смоленска до Вязьмы полтораста». Действительно, он уже нигде не задерживался: 12 ноября вышел из Витебска, 20-го был в Смоленске, а 26-го приехал в Вязьму. Долгожданное воссоединение царя с женой, детьми и сестрами состоялось. В Вязьме ждал царя и «собинный друг» патриарх Никон. Алексею Михайловичу явно нужна была передышка, чтобы справиться с валом обрушившихся на него событий. Кроме того, ему хотелось бы появиться в Москве, «обранным» на престол Речи Посполитой, поэтому в Вязьме продолжались контакты с представителями двух гетманов Великого княжества Литовского — Винцентия Госевского и Павла Сапеги. Но контакты эти были не такими обнадеживающими, как ожидал царь. После виленских переговоров стали нарастать и трения с гетманом Богданом Хмельницким, посчитавшим себя обманутым. В Запорожском Войске полагали, что на переговорах в Вильно не были учтены интересы казаков и царь предал их, пойдя на соглашение с королем. Богдан Хмельницкий, напротив, не желал мириться с ним ни при каких обстоятельствах. Конечно, он лучше московских дипломатов понимал и призрачность надежд на избрание царя в короли Речи Посполитой{382}.
14 января царь Алексей Михайлович вернулся в Москву. Торжественно встречал его опять патриарх Никон. Царь завершил свою войну; теперь пришло время испытать завоеванное на прочность. Но какие бы события ни происходили потом, отменить победы Московского царства они уже не могли.