РОЖДЕНИЕВЕЛИКОЙ РОССИИ
НОВАЯ СТЕПЕНЬ РОССИЙСКОГО ЦАРСТВИЯ
166-й год
С возвращением царя Алексея Михайловича из рижского похода начинается новый период его царствования. Грань 166-го (1657/58) года не слишком видна в биографических трудах, а между тем именно этот год можно считать определяющим для Московского царства. Посмотрим внимательнее на все значимые события этого года, дополнив обычную хронологию еще и «погодным» видением. И узнаем, какие перемены начались после завершения трех государевых походов.
Московское государство вновь превратилось в одного из участников большой европейской политики. Императоры, короли, лорд-протекторы, папа римский, кардиналы и архиепископы, канцлеры и дипломаты — все они развернулись лицом на восток, чтобы разглядеть появившуюся там почти что из исторического небытия фигуру «московита». Достаточно еще раз привести отзыв одного из самых ярких героев событий на рубеже 1640—1650-х годов гетмана Януша Радзивилла, ожидавшего в начале первой кампании, что «москва» «по-рачьи» вынуждена будет двинуться назад от смоленского рубежа, и вспомнить, в чьих руках (и уже навечно!) оказался Смоленск и в каких иных краях пребывал сам гетман, перед смертью разрушивший единство Литвы и Короны. Повестка дня в европейских делах спустя несколько лет после завершения Тридцатилетней войны снова изменилась: при живом короле Польши Яне Казимире все заговорили о его наследстве — королевской короне. И главным в хоре претендентов оказался голос царя Алексея Михайловича, которому эта корона была обещана, согласно Виленскому договору.
Оставалось только подтвердить на сейме Речи Посполитой решение, достигнутое на переговорах. В этом и будет основное препятствие для кандидатуры московского царя на польский трон. Как и в случае с историческим прецедентом избрания на московский престол королевича Владислава Сигизмундовича в 1610 году, неразрешимым окажется вопрос о вере. Католического царя не хотели в Москве, а православного — в Польше. Появится «21 причина», чтобы не избирать царя Алексея Михайловича или его сына царевича Алексея Алексеевича в короли Речи Посполитой{383}. Ближайшие годы, как мы увидим, заполнены борьбой вокруг этого главного вопроса: будут достигаться немыслимые ранее соглашения и союзы — например, отказ польского короля от шведской короны и общий союз Польши с мятежным Запорожским Войском и крымскими татарами против Москвы. Новая война заберет немало сил, и в конце концов противники избрания царя Алексея Михайловича на польский трон добьются своего и победят. Но исторический разворот к объединению России, Украины и Белоруссии под властью одного правителя уже состоялся, а дети царя Алексея Михайловича заключат Вечный мир с Речью Посполитой.
Побывав за пределами Московского царства, увидев чужие города и их население, встречая на приемах и праздничных «столах» новых подданных из «Литвы», царь Алексей Михайлович должен был пересмотреть свои прежние мысли о начатой им войне за веру в 1654 году. Современный исследователь Сергей Владимирович Лобачев замечает: «Это было первое путешествие русского царя на Запад, которое по своему значению, пожалуй, можно сравнить с Великим посольством Петра I»{384}. В действительности, как это обычно и бывает, все оказалось несколько иным, чем воображалось молодому царю в Кремле еще несколько лет назад. Призрак Иерусалима так и остался призраком, а успехи в Литве не продвинули царя к Константинополю. Хотя именно вера помогала царю в его походах, и в знак расположения и для успеха в делах он отсылал воеводам христианские святыни, а особо чтимые иконы, кресты и реликвии из Вильно, Люблина и других покоренных городов собирались по царскому указу в Москве. Было ли это достаточной основой для продолжения походов и их прямого разворота с запада на восток? Очевидно, что в Москве понимали: продолжение войны за веру могло случиться не ранее завершения войны с Речью Посполитой. На это и были направлены все усилия, но путь к Андрусовскому мирному договору оказался длинным, а обсуждение его условий тянулось годами. Царь Алексей Михайлович был молод и еще мог рассчитывать дела своего царства на десятилетия вперед, но никто не мог предсказать, удастся ли и дальше успешно продвигаться на пути утверждения превосходства московского Православия во всем христианском мире. Такая цель неизбежно вела к грядущему столкновению с турецким султаном — а эта задача совсем непосильная для одного московского царя, без союза с австрийским императором и другими христианскими странами. В это время патриарх Никон начинает строить свой Новый Иерусалим на реке Истре под Москвой — как зримый символ и напоминание о предназначении российского Православия.
У любой войны всегда есть и внутренняя повестка дня. Когда Московское царство воевало, все было подчинено военным задачам. С мая 1654 года по январь 1657 года царь Алексей Михайлович пробыл в Москве всего несколько месяцев, также занятых по преимуществу частыми приемами послов или царскими паломничествами. В системе управления, где все замыкалось на царе и требовало его личного участия, это могло привести только к одному — остановке дел (вспомним еще несчастные обстоятельства «морового поветрия»). Да, в Москве оставались специально назначенные бояре, но они не были самостоятельны в своих действиях, лишь извещая царя о важнейших событиях, происходивших в столице, и пересылая ему приходившие грамоты, чаще всего опять-таки по иностранным делам. Царь поручал также на время своего отсутствия во всех делах писать челобитные на имя своего сына царевича Алексея Алексеевича. Это могло иметь хоть какой-то смысл, если бы царевич участвовал в делах, но этого никак нельзя было сказать о трехлетием мальчике. Значит, снова текущими делами должны были заниматься царские приближенные, а не сам царь. Чаще всего это приходилось делать патриарху Никону, называвшемуся в документах, по разрешению царя, «великим государем» (скоро это станет одним из обвинений). Но и патриарху не все удавалось, когда рядом не было царя. Напротив, резкие и самовластные действия патриарха отвращали от него людей; нарастало недовольство бояр, вынужденных униженно искать решения своих дел уже не в приказах, а в новых патриарших палатах, где их часами держали, выражаясь современным языком, «в приемной». Рядовым же челобитчикам вообще негде было находить управу, пусть служилым людям и дана была отсрочка во всех делах на время их участия в военных походах. Но ведь оставалось еще немало других жителей Московского царства — посадских людей, крестьян, городовых стрельцов и казаков. У них тоже были свои нужды, между ними случались ссоры, возникали дела о бое, грабеже или убийствах, и в этом случае начинались судебные тяжбы. Телега же московского правосудия «не ехала», у нее даже не было колес, которые в обычное время можно было «подмазать» для лучшего хода.
Возвращение царя Алексея Михайловича в Москву 14 января 1657 года и его личное участие в делах снова должны были «устроить» жизнь в стране. Достигнув главного для себя результата — избрания на польский трон, царь больше не стремился воевать. Напротив, вся его последующая политика была перенаправлена на закрепление достигнутого. В биографии царя, написанной И. Л. Андреевым, говорится, что Алексей Михайлович был убаюкан своими победами, что его «переиграл» более опытный дипломат король Ян Казимир. Это суждение может быть справедливо, если вести речь об общих итогах царствования. Московское государство так и не получило обещанной короны, что свидетельствует о переоценке царем собственных сил. Но совсем по-другому история с предложением польской короны выглядит с учетом влияния царя на политику на рубеже 1650—1660-х годов. Виленский договор 1656 года о династической унии стал дипломатическим документом, подтвержденным сеймом Речи Посполитой, от него уже невозможно было просто взять и отказаться. Само присутствие договора о выборе царя Алексея Михайловича в преемники короля Яна Казимира меняло дипломатическую повестку дня, заставляло действовать иначе, ведя дело к союзу двух государств. Заключение договора не оставило другой альтернативы, кроме движения к Вечному миру и созданию новой коалиции России, Речи Посполитой и Австрийской империи, направленной против османской Турции. И царь Алексей Михайлович еще примет участие в ее создании.
Но вернемся к истокам этого нового дипломатического порядка, ко времени окончательного возвращения царя Алексея Михайловича из своих военных походов. С января 1657 года почти ежедневно стали вестись «Дневальные записки» Приказа Тайных дел, охватившие всё дальнейшее время его царствования. В них, как в летописях, описывались будни царской жизни, участие царя в богослужениях и «столах» в Кремле, говорилось о его поездках на богомолье, записывались для памяти назначения и местнические челобитья. Алексей Михайлович наконец-то мог вернуться к своей любимой охоте; немало записей говорит о том, как он ездил «тешитца в поля». Становится известно почти всё о том, кто и когда из стрелецкой охраны царя стоял на карауле и даже какая в тот день была погода{385}. Читая «Дневальные записки» о досугах царя, трудно соотнести их с тем, что называется в историографии временем русско-польской войны. Да, военных действий впереди будет еще немало, но в отличие от предшествующих царских походов в Москве прочно поселится уверенность в своих силах.
Лучше всего самосознание власти объясняет создание в Москве нового Записного приказа осенью 1657 года с поручением «записывати степени и грани царственные» от царя Федора Ивановича до царя Алексея Михайловича. Можно было бы даже установить своеобразный «день историка» 3(13) ноября, когда царский указ о создании приказа был отдан дьяку Тимофею Кудрявцеву. Если бы только это первое поручение написать историю было успешно выполнено! Как и все самое важное в царстве, работа Записного приказа направлялась из Тайного приказа, а это значит, что царь Алексей Михайлович имел прямое отношение к обсуждению идей о том, какой должна быть эта история. Начало «степеней» с правления царя Федора Ивановича, умершего в 1598 году, отвечало традиции отсчитывать новое время именно с его царствования. Тем более что прежняя «Степенная книга», составленная при Иване Грозном, на его правлении и заканчивалась, освещая успехи начала Ливонской войны. Последней записью в ряде списков «Степенной книги» стало взятие Полоцка в 1563 году (тоже перекличка с новейшим временем, когда царя Алексея Михайловича самого встречали в Полоцке). В историю, написанную в Записном приказе, должны были войти описания царствований Бориса Годунова, Василия Шуйского (и даже Расстриги!), а также «33 лета» царствования Михаила Федоровича «и наше великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича, все Великия и Малыя и Белыя Росии самодержца, по нынешней по 166-й год».
Вряд ли этот год выбран как простая дата или время создания самого Записного приказа. Вся история последних семидесяти лет должна была подвести к некому логическому результату, и им видится готовившееся решение об избрании царя Алексея Михайловича в короли Речи Посполитой. Однако дело было разрушено неудачным поручением написать историю «записному» бюрократу, каким был дьяк Тимофей Кудрявцев. Он много заботился об устройстве места работы приказа, его штате и жалованье, но мало преуспел в сборе источников для такой истории. Из работы Записного приказа в 1657–1658 годах ничего не вышло, но веха эта осталась, и, безусловно, надо оценить начавшееся движение к созданию новейшей истории Российского царства. Пусть тогда даже мало кто понимал способы и задачи такого историописания{386}.
Посмотрим и мы, что такое в русской истории «166-й год» (1 сентября 1657 — 31 августа 1658). Можно считать, что начался он даже несколько ранее 1 сентября, когда царь Алексей Михайлович вернулся в Москву из рижского похода, и возобновилась обычная жизнь царского двора. Два главных источника — дворцовые разряды и «Дневальные записки» Приказа Тайных дел — дополняют здесь друг друга, приводя достаточно полную придворную летопись. К сожалению, составители этих текстов, записывая сведения о происходивших событиях, уделяли главное внимание церемониалу, не приводя никаких оценок. В первые месяцы 1657 года из царских дел выделяются по-прежнему текущие события войны и дипломатии. Царь Алексей Михайлович награждал тех, кого еще не успел наградить, принимал новых подданных, среди которых, например, оказались потомки «эмигрировавших» в Смуту князей Трубецких и Мосальских{387}. Состоявшееся в середине XVII века воссоединение княжеских родов очень показательно, оно закрывало тяжелую страницу в истории русской аристократии.
Продолжалась, хотя и не слишком успешно, война со Швецией. 9 июня 1657 года в бою под Валком (на границе современных Латвии и Эстонии) был пленен и погиб от ран воевода стольник Матвей Васильевич Шереметев. До этого посланные им из Пскова отряды смогли предотвратить потерю Псково-Печерского монастыря, бои за который, намеренно или нет, начались в день ангела царя Алексея Михайловича — 17 марта. В любом случае речь шла о демонстрации силы со стороны шведского наместника в Ливонии графа Магнуса Делагарди, отказавшегося искать путь к миру{388}. Попытка развить ответное наступление русских войск в шведские земли окончилась поражением под Валком. Насколько царь Алексей Михайлович переживал текущие события войны, показывает его письмо двоюродному брату стольнику и ловчему Афанасию Ивановичу Матюшкину, близкому царскому приятелю. Матвей Шереметев был другом Матюшкина, поэтому, еще не зная достоверно, что случилось с молодым воеводой в шведском плену, Алексей Михайлович писал, чтобы утешить его: «Брат! Буди тебе ведомо: у Матвея Шереметева был бой с немецкими людми. И дворяне издрогали и побежали все, а Матвей остался в отводе и сорвал немецких людей. Да навстречю иные пришли роты, и Матвей напустил и на тех с неболшими людми, да лошадь повалилась, так его и взяли!.. А людей наших всяких чинов 51 человек убит да ранено 35 человек. И то благодарю Бога, что от трех тысяч столько побито, а то все целы, потому что побежали; и сами плачют, что так грех учинился!» При этом, по полученным сведениям, «немец», то есть шведов, было всего две тысячи человек. Как писал царь, «наших и болши было, да так грех пришел». Царь думал, что Шереметев остался жив, а потому поддерживал друга: «А о Матвее не тужи: будет здоров, вперед ему к чести! Радуйся, что люди целы, а Матвей будет по-прежнему»{389}.
Надежда на польскую корону и на исполнение обещания польских комиссаров в Вильно созвать специальный сейм по этому поводу пока не исчезала. Хотя особенной веры в искренность польско-литовской стороны не было. Еще одним камнем преткновения оставался вопрос статуса и границ Войска Запорожского, которое в Речи Посполитой пытались привлечь на свою сторону. Гетману Хмельницкому даже были посланы поддельные статьи Виленского договора, чтобы разорвать его союз с Москвой. Казаки и так были недовольны тем, что договор был заключен без их участия, а их еще намеренно стали убеждать в предательстве царя Алексея Михайловича. Однако придуманная королевскими представителями интрига не вполне достигла своей цели. Из Москвы в гетманскую ставку в Чигирин постоянно ездил стольник Василий Петрович Кикин — один из тех воевод, кто после Переяславской рады вместе с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным приводил к присяге на подданство города Киевского воеводства (например, Чернобыль, где случилась громкая история с отказавшимся присягать протопопом). Кикин показал гетману Богдану Хмельницкому настоящие договоренности, заключенные в Вильно, советовался, где быть границе Короны и Войска Запорожского, по-прежнему обнадеживая милостивым царским словом. Казакам напоминали, что они сами убеждали московскую сторону в том, что «ляхи» только обманывают и не исполняют своих обещаний; теперь этот аргумент возвращался гетману. Но разлад с Богданом Хмельницким после договора в Вильно о выборе царя Алексея Михайловича в преемники короля Яна Казимира обозначился; в Войске Запорожском немедленно развернулись в сторону поддержки притязаний на польскую корону трансильванского князя Дьердя Ракоци, действовавшего в союзе с шведским королем Карлом X. Царский посланник вынужден был тайно собирать сведения о настроениях гетмана и старшины, их контактах с польским двором, крымским ханом и шведским королем{390}.
Смерть Богдана Хмельницкого в конце июля 1657 года остановила нараставшее обоюдное разочарование и положила конец целой эпохе. При всех бурных поворотах русско-польских отношений середины XVII века первый самостоятельный гетман Войска Запорожского, отвоевавший территорию будущей Украины у Речи Посполитой, не поднимал оружия против московского царя-единоверца. Хотя на словах он был готов сделать это не раз, всё списывалось на счет необузданного характера Хмеля. Иметь предводителя «черкас» в союзниках было выгоднее, чем во врагах — несмотря на его непостоянство, неисполнение обещаний и известное стремление выстроить особенные отношения с врагами Московского царства.
Новый год начинался в XVII веке, как известно, со дня Семена-летопроводца. Новолетие обычно отмечалось большим празднеством. Не стало исключением и 1 сентября 1657 года, когда начался 7166-й год по эре от Сотворения мира. Тем более что последний раз царь Алексей Михайлович праздновал новолетие в Москве еще четыре года назад, до начала своих военных походов. На этот раз торжество было дополнено пожалованием воеводы боярина Василия Петровича Шереметева — покорителя Полоцка. За его службу «в Литовских походех» он был награжден богатой шубой — «отласом золотным», а также кубком, 500 рублями денег и придачей к денежному окладу. Царь как будто извинялся перед отцом погибшего воеводы стольника Матвея Васильевича Шереметева. Во время осады Витебска Шереметев-старший прогневил царя Алексея Михайловича своей мягкостью по отношению к витебской шляхте, выпущенной им из города вопреки недвусмысленному указанию не щадить тех, кто сопротивлялся царским войскам. Царь все-таки послал тогда к воеводе с «милостивым словом и о здоровье спросить и с ратными людьми». Но хотя два витебских острога царские войска и взяли, показав «прилежною службу», организовать успешный штурм укреплений, где затворились оставшиеся защитники города, они смогли не сразу. Самого воеводу Василия Петровича ждал царский разнос за нарушение указа: «…позабыв нашу государскую милость к себе, нас, великого государя, прогневал, а себе вечное безчестье учинил, начал добром, а совершил бездельем». В общем, тогда, в апреле 1655 года, царь едва не казнил воеводу за ослушание и был готов отправить его в казанскую ссылку{391}. Но в итоге распорядился всего лишь «пошуметь гораздо»: достаточным наказанием была потеря должности одного из главных полковых воевод русской армии в государевом походе. Геройская смерть сына всё изменила, и от прежнего царского гнева не осталось и следа{392}.
17 сентября 1657 года в семье царя Алексея Михайловича и царицы Марии Ильиничны родилась дочь Софья, знаменитая в будущем своим регентством в Московском царстве и нарушившая многолетнюю традицию молчания женской половины Теремного дворца. Не было ли ожидание ребенка одной из причин, заставивших Алексея Михайловича остаться в столице и не ходить больше в далекие военные походы? Подобные умозрительные предположения имеют право на существование, но чаще всего они лишь уводят в сторону и вредят историческим исследованиям. Можно вспомнить другие обстоятельства, которые не могли не приниматься в расчет: они связаны с распространением новой волны чумной эпидемии. Например, летом 1657 года смоленских гонцов не пропускали далее Дорогомиловской заставы в Москве из-за боязни «морового поветрия», а привезенные ими документы переписывались, чтобы не занести с ними случайно болезнь во дворец. В итоге царь Алексей Михайлович указал войску оставаться на своих местах на Украйне{393}. Мор в это время свирепствовал и в Вильно, по-прежнему находившемся под контролем царских воевод, и Риге, еще недавно осаждавшейся русской армией во главе с самим царем. Заставы, следившие за тем, чтобы не занести болезни в столицу, были поставлены в Новгороде. Москва оказалась наиболее безопасным местом по сравнению с разрушенными войной землями, где сложно было отыскать корм для войска в случае отправления его в новый поход, не говоря уже о постоянной угрозе эпидемии.
Грядущее пополнение в царской семье, наверное, ожидалось с особенным чувством. Царю нужен был еще один наследник по мужской линии, чтобы иметь возможность передать ему права на королевский престол Речи Посполитой{394}. Но родилась дочь, названная в память святой Софии. Спустя несколько дней состоялся традиционный осенний троицкий поход, в который царь выступил 22 сентября. Из-за войны Алексей Михайлович в течение нескольких лет пропускал его; на этот раз он отправился в Троицу в сопровождении своих ратных воевод — бояр князя Алексея Никитича Трубецкого, князя Юрия Алексеевича Долгорукого и окольничего князя Семена Романовича Пожарского. Именно они были приглашены к праздничному царскому «столу» в Троице-Сергиевом монастыре «на празник Сергия чюдотворца» 25 сентября. Возвратившись из Троицы на праздник Покрова 1 октября, Алексей Михайлович снова устроил праздничный «стол» в Золотой палате Кремля, куда пригласили патриарха Никона, грузинского, касимовского и сибирских царевичей, всех бояр и окольничих; они были «без мест», чтобы не омрачать торжество возможными спорами. 4 октября после крещения царевны в Успенском соборе царь снова принимал патриарха Никона. Внешне в отношениях царя и патриарха все выглядело замечательно, и казалось, ничто не предвещало разрыва. Но среди бояр, приглашенных к крестильному «столу», были создатель ненавистного патриарху Никону Соборного уложения и один из самых последовательных в будущем его противников боярин князь Никита Иванович Одоевский, а также Родион Матвеевич Стрешнев. На торжестве по поводу крестин своей внучки присутствовал и боярин Илья Данилович Милославский.
Патриарх не желал налаживать отношения с боярами из окружения царя Алексея Михайловича, одинаково держал всех в страхе и послушании, надеясь на царскую защиту. При этом он умел показать своим противникам, что пользуется неограниченным доверием царя. 16 октября 1657 года царь Алексей Михайлович отправился из Москвы «в Воскресенской монастырь, на Истру реку», — на освящение знаменитого «Нового Иерусалима». Хотя потом, на соборе 1666/67 года, патриарха Никона и обвиняли в самовольном присвоении этого наименования строящейся им обители, царь Алексей Михайлович согласился с его выбором, отвечавшим всей логике крестового похода за православную веру, начатого в 1654 году. 18 октября царь присутствовал на освящении Воскресенской церкви{395}, а спустя некоторое время был издан уже упомянутый указ о создании Записного приказа. Можно ли назвать такое совпадение случайным?
Хотя в 166-м (1557/58) году вопросы войны отошли на второй план, военные действия у шведской границы по-прежнему требовали внимания царя. Швеция тем временем тоже втянулась в невыгодную войну на два фронта. Сказались успехи русской дипломатии и посольства князя Данилы Ефимовича Мышецкого в Данию, с которой шведский король Карл X вынужден был вступить в войну после завоевания Варшавы и Кракова. Страны Европы следили за тем, что происходит вблизи Балтики, соблазн использовать слабости Речи Посполитой был велик, но еще опаснее становились чрезмерное усиление Швеции и появление на море нового конкурента — Московского царства.
Главным военачальником на русском фронте у шведов остался прежний руководитель рижской обороны генерал-губернатор Ливонии граф Магнус Делагарди. Сначала он сделал попытку отвоевать Юрьев, но был отбит. А потом, собрав отряды из Риги, Колывани (Таллина) и Ругодива (Нарвы), перешел «королевский рубеж» в Сыренске (Васкнарве) по наведенным мостам на реке Нарве, угрожая захватить Гдов, расположенный на берегу Чудского озера. Еще летом 1657 года, после гибели воеводы Матвея Шереметева, в Друю был отправлен с войском стольник князь Иван Андреевич Хованский, носивший прозвище Тараруй (тот самый, с кем впоследствии будет связана знаменитая «Хованщина»). Он успел принять меры к укреплению Гдова (скрыть такой большой поход шведов было невозможно) и разбил противника. В челобитной ратных людей Псковского полка, участвовавших в сражении под Гдовом, об этой победе было сказано даже поэтично: «Господь Бог немецким людем убегнути не дал — ту нощь осветил месяцем, подобно дню мрачному». Участники битвы ярко описывали ее последствия: «…побили немец отто Гдова города на пятнадцати верстах. По смете трупу немецких людей, подобно неве якой, навоз на поле мечющей в грудки».
Битва под Гдовом 16 сентября 1657 года стала вехой в русско-шведской войне. В дворцовых разрядах 12 октября 1657 года появилась редкая со времен окончания государевых походов запись о присылке с сеунчем от стольника князя Хованского: «Генерала графа Магнуса и немецких многих людей побил, и языки поймал, и знамя взял; генерала графа Магнуса на том бою ранил, и граф Магнус с того бою побежал и он князь Иван за ним пошел». В тот же день царь написал о гдовской победе своему другу и брату Афанасию Матюшкину. Письмо это отражает важные для Алексея Михайловича представления: победа добыта «милостью Божией, и Пречистые Богородицы помощию, и всех святых молитвами», а также «счастьем» самого царя и его сына и наследника царевича Алексея Алексеевича и молитвами патриарха Никона. И это не просто этикетные формулы, а глубокая убежденность царя. Царь рассказывал стольнику Афанасию Ивановичу Матюшкину об убитых в битве двадцати немецких «енералах и полковниках и полуполковниках и иных начальных людях», а «салдатов две тысечи человек», и о взятых трофеях — «языки, и знамяна и барабаны поймали многие, да на том же бою взяли и его Магнусово знамя». Правда, захваченное оружие и большинство знамен войско князя Хованского разобрало на трофеи.
Успешными оказались и дальнейшие действия Хованского — под Сыренском и Ругодивом, где русские выжгли пять тысяч дворов и «вывели пот твою великого государя высокую руку болши дву тысяч душ» крестьян, оказавшихся поневоле в отторгнутых ранее у Русского государства уездах. Все «шкуты» и «полукарабли», «болшие и малые суда» торговых людей в Ругодиве были сожжены{396}. В итоге обе стороны стали думать о заключении мира. Торжества, связанные с победами над шведами, стали еще и демонстрацией силы, впечатлив литовских дипломатов. Об успешных действиях царских войск рассказывали повсюду, в том числе и в Войске Запорожском.
После смерти Богдана Хмельницкого в отношениях Московского царства со своими новыми подданными «черкасами» открывалась новая страница. 11 ноября 1657 года Войско прислало свое посольство в Москву — известить о выборах в гетманы Ивана Выговского. Сам Хмельницкий видел преемником сына — Юрия, но тот был молод и не искушен в политических делах, в отличие от войскового писаря Ивана Выговского, давно ведшего внутренние и внешние дела казаков. Как сказано в так называемой «Летописи Самовидца», чтобы не нарушать волю Хмельницкого, была придумана хитроумная комбинация: сначала в гетманы выбрали Юрия Хмельницкого, а потом «на время» Выговскому была передана булава и другие регалии гетманской власти. А дальше, как это обычно и бывает, временное стало постоянным. Получив искомую власть, Иван Выговский уже не хотел с ней расставаться. Правда, казаки всё равно не простили бывшему шляхтичу Выговскому нарушения воли Богдана Хмельницкого и выступили против него в Запорожской Сечи во главе с кошевым атаманом Яковом Барабашем. В дальнейшей политике Ивана Выговского много определялось необходимостью борьбы с этими «своевольниками» (позднее к ним присоединился еще и глава Полтавского полка Мартын Пушкарь со своим полком).
Оставался и важнейший вопрос: как быть с подданством царю Алексею Михайловичу? Попытка вовлечь его в качестве арбитра в разгоравшийся конфликт между «чернью», «сечевыми» казаками и казачьей старшиной, объединившейся вокруг Ивана Выговского, успеха не имела. Московские дипломаты предпочитали иметь дело с теми, кто представлял власть, а не с плохо управляемой вольницей. Несмотря на обвинения в расхищении казны, неуплате жалованья казакам и убедительные доказательства тайных поездок представителей Войска в Трансильванию, Швецию и Крым, было решено поддержать Выговского. Разрешить все вопросы разгоравшейся междоусобицы и утвердить новый церемониал передачи власти должно было посольство к гетману Ивану Выговскому окольничего и оружничего Богдана Матвеевича Хитрово и стольника Ивана Афанасьевича Прончищева. Отправка посольства по дворцовым разрядам состоялась 29 ноября 1657 года, но грамота царя Алексея Михайловича о его отсылке датируется следующим днем. В ней говорилось о подтверждении царем прежних казачьих вольностей и о полномочиях окольничего Хитрово, посланного «на подтвержденье новообранного гетмана» с жалованной грамотой «на войсковые права и вольности».
Приехав в Запорожское Войско, царский окольничий исполнил все, что было ему предписано. 7 февраля 1658 года состоялась новая Переяславская рада в присутствии киевского митрополита Дионисия Балабана. Гетман на время передавал царскому окольничему свою булаву, а тот возвращал ее обратно Выговскому. Тем самым подтверждалось подданство гетмана запорожских казаков. В итоге гетман Иван Выговский получал власть от представителя московского царя вместе с жалованной грамотой. Были у посольства и другие задачи, о которых глухо упоминалось в наказе. Окольничий, как и вся московская дипломатия, имел в виду виленские договоренности об избрании царя Алексея Михайловича на польский престол. Соответственно, ему предстояло добиться согласия Войска на появление на его территории новых крепостей и гарнизонов во главе с назначенными из Москвы царскими воеводами. В качестве успешного примера создания такого центра обороны приводился Киев. Под предлогом «защищенья от неприятеля» московские дипломаты хотели договориться о размещении царских войск также в Чернигове, Нежине, Переяславле и других городах, «где пристойно». Выговский на всё согласился и даже поставил свою подпись под договоренностями о приезде в Москву. Так послу Богдану Матвеевичу Хитрово удалось на время утихомирить рознь в Войске Запорожском и заслужить встречу «с милостивым словом» от царя Алексея Михайловича. Однако, как оказалось, устойчивым положение в «стране казаков» не было. Необходимость отстаивать свою власть подтолкнула Выговского к роковому союзу с крымским ханом, а в дальнейшем и к войне с Московским царством{397}. И случится это всего несколько месяцев спустя после того, как Выговский обещал по приезде в Москву объяснить царю и патриарху, как привести в повиновение Войско Запорожское!
В первый зимний месяц главными днями во дворце, по записям в дворцовых разрядах, традиционно были 21 декабря — день Петра митрополита, когда царя и бояр принимал в своих палатах патриарх Никон, и 25 декабря — Рождество Христово, когда обычно бывал «стол» у царя. В Рождество 1657 года к царскому «столу» были приглашены патриарх Никон, бояре Борис Иванович Морозов, снова приближенный ко двору Василий Петрович Шереметев и князь Дмитрий Петрович Львов. В зимние месяцы в Москву также съезжались послы из разных стран: так скорее можно было добиться приема посольства у царя. После военных походов, сопровождавшихся большой дипломатической подготовкой, интенсивность посольских приемов многократно возрастала. За тем, что происходило на театре военных действий, внимательно следили не только в Европе, но и на Востоке.
Появление в Москве в конце 1657-го и начале 1658 года посланников из Империи, Дании, Бранденбурга, Персии и Грузии позволяет определить самые «горячие» направления внешней политики, где требовались немедленные решения или согласование действий с союзниками{398}. Первое место в этой иерархии всегда занимали сношения с «цесарем» — императором Священной Римской империи. Но прежний император Фердинанд III умер 2 апреля 1657 года, и с этого времени в Империи были заняты выбором нового императора. В Москву приехал посланник наиболее вероятного преемника Фердинанда III, его семнадцатилетнего сына Леопольда, короля Венгерского и Чешского, — Ян Хриштоп. 29 января он первый раз был на приеме и объявил грамоты будущего императора, одобрительно высказывавшегося о наметившемся союзе Московского царства с Речью Посполитой. В бумагах о приеме посольства в Москве сохранился краткий, но выразительный документ: «перевод с цесарских речей про мированье меж обоих Северных корунованных львов». Посланник Ян Хриштоп передавал образные слова покойного императора о других «зверях», желавших видеть повелителей «северных стран» в «розоренье»: «А кто над другом ров копает, тот сам в него попадет. А от Львова миру многим иным страхованье будет».
В Москве согласились и дальше вести дело к миру с Речью Посполитой. Но посольство Яна Хриштопа и само не избежало споров по поводу именования царя Алексея Михайловича «вельможным», а не «вельможнейшим» и пропуска в титуле слова «величества», все это был плохой знак. В ответной грамоте, отосланной королю Леопольду, высказывалось прямое недовольство «хитростными проволоками» короля Яна Казимира. В ней представлен официальный взгляд на остановку войны Московского государства с Речью Посполитой. Когда Польша и Литва были близки к «конечному разоренью», войну остановили в ответ на «желанье» императора Фердинанда III и «прошения» польского короля: «…рати свои великие от королевские стороны велели задержать и обратите те рати на общего неприятеля на Шведа, а о покое с его королевским величеством учинить съезд»{399}. Далее говорилось о нарушении виленских договоренностей и о согласии возобновить переговоры.
Представления о вмешательстве австрийских дипломатов, остановивших победное шествие царя Алексея Михайловича в Речи Посполитой и втянувших его в войну со Швецией, оказались живучими. Разделяли их и в самой Империи. Следующий посол барон Августин Мейерберг вспоминал о миссии своих предшественников в 1656 году, уговоривших царя Алексея Михайловича принять предложение о мирных переговорах: «Это было к великой выгоде для поляков, между тем как москвитянин изливал свой гнев на шведов в Ливонии, благодаря этому отвлечению врага в другое место, полякам стало удобно вытеснить его с помощью цесарских войск из своего государства, которым он овладел было»{400}. Конечно, у русской дипломатии был при этом свой маневр, и она скоро это докажет неожиданным разворотом к миру со Швецией.
В Москве откликнулись на шведское предложение о начале переговоров о мире под Нарвой и 23 апреля 1658 года назначили для заключения договора о мире боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского, Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина и стольника Ивана Афанасьевича Прончищева. Ордин-Нащокин при этом получил царскую грамоту на думное дворянство. Писалась она явно под диктовку царя Алексея Михайловича, «в наших царских палатах». В ней отмечались не только «многие службы и раденье» и «смелое сердце» воеводы, но и его христианское поведение, подтверждавшее любимые мысли царя Алексея Михайловича о связи настоящей веры и военного успеха: «…помня Бога и его святые заповеди, алчных кормишь, жадных поишь, нагих одеваешь, странных в кровы вводишь, болных посещаешь, в темницы приходишь, еще и ноги умываешь»{401}. Показательно и другое: грамота о думном дворянстве была направлена из Тайного приказа в «Царевичев-Дмитриев», а при назначении Афанасия Лаврентьевича на переговоры снова употребляли прежнее название города — Кукейнос, как будто заранее смирившись с потерей этого города в Лифляндии. 30 апреля впервые после долгого перерыва состоялся прием шведских послов, задержанных в Москве в начале военных действий. В возобновлении переговоров с шведским посольством успел поучаствовать князь Никита Иванович Одоевский; его назначение «в ответ» связано с необходимостью знать и учитывать шведскую позицию на переговорах о мире в Литве. Цель «великого посольства» князя Одоевского «с товарищи», отправленного царем Алексеем Михайловичем «в свою государеву отчину в Вилню», по разрядным книгам, состояла в том, чтобы ехать «на съезд с полскими комиссары о мирном поставленье и о вечном докончаньи». 7 мая 1658 года, одновременно с отправкой на переговоры в Вильно князя Одоевского, из Москвы выехало для договора со шведами и посольство боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского{402}.
Уход патриарха Никона
Разногласия между царем и патриархом впервые зримо проявились также летом памятного 166-го года. Обычно обсуждаются стремление Никона подчинить себе царскую власть, спор «священства» и «царства», хотя эти формулировки плохо подходят для описания действительного положения дел. Представление о попытках патриарха Никона соперничать с царской властью во многом навязано старообрядческими публицистами, умевшими ярко сформулировать свои мысли и идеи. В предисловии к новому служебнику 1656 года об отношении царства и священства говорилось совсем по-другому, в контексте общего стремления царя и патриарха к «целости чистыя веры» в православной церкви «в Велицей и Малей России»: «…два великих дара, яко некую диадиму царскую, священство глаголю и царство, на ню возлагает»{403}. Однако уподобление царя Алексея Михайловича библейскому пророку Моисею и царю Давиду, а самого патриарха Никона — другим пророкам, «второму Аарону и Илие», не оставляет сомнений в чтимой патриархом и другими сторонниками церковной реформы «субординации», возможно, сформулированной не совсем четко, иносказательно. Никону важно было следовать соборным решениям всех вселенских патриархов. Поэтому отсчет новой церковной эры шел от избрания первого русского патриарха Иова в 1589 году и собора вселенских патриархов, утвердивших это решение в 1593 году{404}.
Больше всего Никон стремился сохранить самостоятельность в управлении церковью и даже подверг ревизии ненавистное ему Соборное уложение, подчинившее церковных людей светскому суду. Царь Алексей Михайлович шел на послабления, например, даровав еще в 1651 году Никону, тогда новгородскому митрополиту, особой грамотой право суда над духовенством в его епархии. В начале 1657 года патриарх Никон добился подтверждения судебных привилегий духовенству патриарших вотчин, существовавших со времен Бориса Годунова. Участие патриарха в светских делах говорило о полной поддержке им действий царя. Объясняя впоследствии константинопольскому патриарху Дионисию причины оставления патриаршего престола, Никон даже с некоторой обидой упоминал о царе Алексее Михайловиче, забывшем поддержку патриарха в начале войны с Речью Посполитой. Основой конфликта царя и патриарха, по объяснению Никона, стало ревностное отношение патриарха к царскому вмешательству в подведомственные ему церковные дела: «…и во архиерейские дела учал вступатца властию и суд наш владети, или сам собою сие восхоте, или от злых человек преложися»{405}.
Отражение каких-то нестроений в церкви стало проявляться немедленно по возвращении царя Алексея Михайловича в Москву и было следствием недавних расправ Никона с людьми, недовольными его реформами. Патриарх попытался сделать первый шаг навстречу своим непримиримым врагам, сражавшимся против его нововведений. Когда отправленный в ссылку бывший протопоп Казанского собора на Красной площади в Москве Иван Неронов, принявший постриг и ставший монахом Григорием, самовольно вернулся в столицу, Никон не стал его наказывать, но принял милостиво и даже позволил присутствовать в Успенском соборе во время богослужения в присутствии царя Алексея Михайловича. Согласно посланию Ивана Неронова из ссылки, царь также решил проявить милость почтенному по своим заслугам и возрасту монаху, едва ли не единственному после смерти Стефана Вонифатьева члену кружка «ревнителей благочестия», кто оказался в Москве. Помнил ли царь письмо протопопа Ивана Неронова из ссылки, в котором тот молил его утишить «бурю, смущающую церквы», и пророчествовал «погибель и тщету» предстоящей «брани», то есть начинавшейся войне с Речью Посполитой?{406} Если да, то присутствие Ивана Неронова в храме было не просто примирительным жестом, оно еще и показывало, что «ревнители благочестия» были не правы, предсказывая поражение в войне. В ответ на полное особенного смысла обращение к Неронову: «Не удаляйся от нас, старец Григорей» — царь якобы услышал гневную обличительную речь в адрес патриарха Никона: «Смутил всею Русскою землею и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышать, от него врага всем страха»; после чего царь, «яко устыдевся», просто отошел, «ничто же ему рече». Эту цитату приводят в качестве доказательства властолюбия патриарха Никона. Однако рассказ о речи бывшего казанского протопопа не выдерживает простой хронологической проверки. Описываемые события якобы случились в Успенском соборе в день именин царевны Татьяны Михайловны 13 (надо: 12) января 1657 года, но в это время царя в Москве не было, он вернулся в столицу только 14 января, так что и примечательного разговора, и обвинений Никона перед царем, скорее всего, не было!
Не так прост и вопрос о взаимоотношении «старого» и «нового» в культуре XVII века, обсуждаемый историками, искусствоведами и филологами{407}. В предисловии к тому же «Служебнику» содержится прямой запрет на «новины»: «видящим новины всегда виновны бывати церковнаго смятения же и разлучения». Поэтому патриарх «в страх великий впаде, не есть ли что погрешено от их православного греческого закона»{408}. То есть можно поспорить, кто был ббльшим традиционалистом — сторонники старой веры или патриарх Никон, начавший когда-то свои реформы с правки Символа веры по тексту на саккосе митрополита Фотия! Если отбросить разногласия по поводу обрядовой стороны церкви, печатания новых книг и почитания новых икон, то ярко проявится то, что объединяло никониан и старообрядцев независимо от их отношения к «старине» и «новизне»: мысль о том, что только настоящая, правильная вера помогает во всех делах и делает царя непобедимым для врагов. Удивительно, но эта общая идея вместо света истины принесла зловещие отблески старообрядческих гарей. Патриарху Никону так и не удалось до конца справиться со своими врагами и навязать церкви новые порядки и книги, напечатанные за время отсутствия царя в Москве. «Правильность» утверждалась насилием, из-за чего авторитет патриаршей власти был утерян. Старообрядцы, считая все нововведения выдумкой самого Никона, еще готовы были бы согласиться с мнением вселенских патриархов, ставших главными арбитрами в делах Русской церкви. И в этом сторонники старой веры тоже ни в чем не отличались от адептов появившегося официального православия. Всеобщая же и слепая вера в авторитет вселенских иерархов привела к расколу церкви и мира.
Утверждая свои реформы, патриарх Никон разрушил понятный порядок смены церковных иерархов. Над всеми стала довлеть судьба коломенского епископа Павла — единственного, кто возвысил свой голос против «новин», насаждавшихся Никоном. Сначала Павла лишили кафедры и сослали, а потом, в 1656 году, опальный епископ… пропал. Говорили, что его казнили слуги патриарха Никона, сжегшие бывшего коломенского владыку в срубе. В октябре 1657 года патриарх Никон созвал новый церковный собор и нанес еще один удар по своим противникам среди церковных иерархов. Оружие было вполне известное для тех, кто стремится к неограниченной власти: Никон решил под благовидным предлогом убрать из Москвы второго по рангу в церкви иерея — митрополита Сарского и Подонского Питирима, который при определенных обстоятельствах мог стать патриаршим местоблюстителем. Для Питирима была изобретена новая, Белгородская епархия, куда, на беспокойную границу Московского царства и Войска Запорожского, он и должен был отправиться (но так и не отправился). Новые церковные назначения должны были поддержать политику Алексея Михайловича, проводимую на вновь присоединяемых землях. На том же октябрьском церковном соборе 1657 года суздальского архиепископа Филарета перевели в воссозданную епархию в Смоленске. Правда, это решение создало трения с православными иерархами Речи Посполитой в Киеве и Полоцке, продолжавшими осознавать свое церковное единство со Смоленской землей. Еще одно назначение, состоявшееся на соборе, — перевод в Вятку, по сути тоже в отдаление от Москвы, коломенского епископа Александра (отдельная Коломенская епархия ликвидировалась, а ее владения присоединялись к патриаршей области). Достаточно вспомнить последующие выступления вятского епископа против реформы Никона, чтобы понять, каким образом патриарх наживал себе врагов. Продолжением новых высоких церковных назначений стало определение 18 апреля 1658 года в суздальские и тарусские епископы Стефана, недавно получившего сан архимандрита в строившемся патриархом Никоном Воскресенском монастыре{409}. Появившись на кафедре, он немедленно вступил в трения с одним из ярких сторонников старой веры Никитой Добрыниным, получившим от врагов прозвище Пустосвят. Эти религиозные споры пришлось потом разбирать царю Алексею Михайловичу.
Именно в это время что-то произошло в прежних отношениях царя и патриарха. Еще в Великий пост все было по-прежнему, патриарх присутствовал на именинном царском столе 17 марта и в Благовещение 25 марта. А после Пасхи наступает труднообъяснимая пауза, во время которой патриарх Никон не участвовал ни в каких публичных действиях власти, отразившихся в разрядных книгах{410}. К сожалению, текст «Чиновника» Успенского собора, где перечислялись патриаршие богослужения, тоже обрывается на времени перед постом 1658 года. Видимо, возникшее напряжение не скрылось от тех царедворцев, кто мог побаиваться патриарха Никона, когда он был защищен царским покровительством, и лишь искал повода, чтобы остановить, как им казалось, далекоидущие претензии патриарха на вмешательство в дела царства. Может быть, Алексей Михайлович, занятый отправкой двух важнейших посольств для договоров с Речью Посполитой и Швецией, не стал обращаться за советом к патриарху Никону? И ему, ревниво видевшему свою заслугу в одолении Литвы, показалось это обидным…
6 июля 1658 года в Грановитой палате в Кремле принимали «Иверские земли начальника» — царя Кахетии Теймураза I. Готовились к этому приему долго и тщательно, ведь все время государевых походов 1654–1656 годов рядом с царем Алексеем Михайловичем был внук царя Теймураза I, грузинский царевич Ираклий — Николай Давыдович. И после возвращения из походов грузинский, касимовский и сибирские царевичи были первыми гостями на важных царских приемах, поднимая престиж царской власти — царя царей. Во время подготовки приема царя Теймураза I в Кремле случился не столь уж приметный в других обстоятельствах инцидент, связанный с тем, что царский окольничий Богдан Матвеевич Хитрово ударил патриаршего стряпчего князя Дмитрия Мещерского. В этот день царскому приближенному окольничему Хитрово, кроме наблюдения за чином встречи, была поручена заметная и важная служба, он «сидел» (распоряжался) «за государевым поставцом, за кушеньем». Хитрово и расстарался: очищая дорогу, намеренно ударил князя Мещерского. Окольничий якобы даже сказал ему при этом: «Не дорожись патриархом». Переводя на понятный современникам местнический язык, это могло означать стремление указать патриаршим слугам их место. Патриарх воспринял произошедшее как оскорбление, нанесенное ему лично.
10 июля 1658 года разразилась буря, навсегда изменившая отношения между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Патриарх добровольно отрекся от исполнения своего служения в Москве. Он сам стал инициатором разрыва, и в этом была главная уязвимость его позиции. Никто сейчас не может сказать, по каким причинам царь Алексей Михайлович не откликнулся на стремление патриарха увидеться и разрешить спорное дело. Может быть, Алексею Михайловичу просто не хотелось примешивать к праздничному настрою встречи с царем Теймуразом необходимость разбирать очередное местническое дело? Или сказалось то, что еще 9 июля у царя был важный прием посланника гетмана Великого княжества Литовского Адама Саковича, а «в ответе» с посланником был назначен все тот же окольничий Богдан Матвеевич Хитрово{411}, и царю пришлось выбирать между дипломатическими делами, касавшимися всего царства, и разбором досадной случайности на приеме. Обида патриарха могла копиться годами, а прорвалась в одночасье.
По мнению Никона, высказанному в 1666 году в письме константинопольскому патриарху, царь Алексей Михайлович после победы над Литвой «нача помалу гордитися и выситися». Патриарх якобы много раз говорил ему «престани», но ничего не помогало; царю был угоден совет не старших, а его близких друзей и сверстников: «отложи совет древних мужей и слушаше совету оных, кии с ним воспиташась» (так, кстати, и было: буквально накануне разрыва, 9 июля, царь принимал посланника литовских гетманов Сапеги и Госевского, и «в совете» у него были только молодые приближенные). Патриарх захотел «поучить» царя, но сделать этого ему не дали. Никон был максималистом и ставил дела веры выше всего остального, не умел проявлять гибкости, необходимой при царском дворе. А язык ультиматумов — не тот язык, на котором говорят с царями их подданные.
В исторической и церковной литературе, начиная с работ Сергея Михайловича Соловьева и митрополита Макария (Булгакова), добровольный уход патриарха Никона описывался неоднократно. Из большого количества трудов на эту тему выделяется работа церковного историка Петра Федоровича Николаевского, в которой показано, как непросто шел «розыск» сведений об этом деле и насколько осторожным надо быть со свидетельскими показаниями, многие из которых собирались специально для осуждения Никона{412}.
Приведем рассказ самого патриарха о событиях начала июля 1658 года, тем более что он постоянно возвращался к ним и они хорошо отложились в его памяти. (Впрочем, некоторые важные детали по разным причинам всё равно были им упущены, однако важно учесть «линию защиты» Никона, ярко выраженную в его послании константинопольскому патриарху 1666 года.) В этом письме отсчет событий начинается с того самого столкновения 6 июля: «И случись тамо человек наш, имянем князь Дмитрий, церковный чин строя», — писал патриарх. Сразу заметим, что фамилия князя Дмитрия уже не приводится Никоном. (В другом рассказе он называет его просто «стряпчим».) На константинопольского патриарха могло произвести впечатление, что оскорблен князь, служивший патриарху, но в иерархии служилых родов у князей Мещерских было весьма скромное место: совсем немного их родственников служило в Государеве дворе, а некоторые еще в царствование Михаила Федоровича задержались на службе с «городом», например по Кашире. Поэтому представителей этого княжеского рода и можно было увидеть в приказном аппарате патриаршего двора. Гораздо важнее указание на то, что князю Дмитрию Мещерскому было поручено «строить» церковный чин, то есть оскорбление было нанесено не одному человеку, случайно попавшемуся под руку, а еще и другим патриаршим людям. Об этом и писал Никон: «И околничей Богдан Матвеевич ударил ево по голове палкою без пощады, и человек наш рече ему: напрасно де бьешь меня, Богдан Матвеевич, мы не приидохом зде просто, но з делом». Даже после того, как князь Дмитрий Мещерский объяснил, что он «патриарш человек и з делом послан», окольничий не остановился и со словами, метившими не только в обиженного патриаршего чиновника, но и в самого патриарха Никона: «Не дорожися де» (то есть не ставь свою службу у патриарха высоко), еще раз ударил князя Дмитрия Мещерского «по лбу и уязви его горко зело». Всё это со слезами, показывая свою «язву», князь Дмитрий Мещерский пересказал патриарху Никону, а тот вступился за своего человека перед царем. Алексей Михайлович собственноручной запиской обещал патриарху разобраться в этом деле и «по времени» увидеться с ним.
Патриарх ждал, но царь не пришел на ежегодную службу Казанской иконе, проводившуюся в Казанской церкви на Красной площади 8 июля. Никон объяснял, почему, по его мнению, уже в этот день царь Алексей Михайлович должен был исполнить свое обещание: «…и в той церкви по вся годы бывает собрание на вечерни и на заутрени царь со всем синклитом, и патриарх со всем собором». Однако обращение к «Чиновнику» патриарших служений в Успенском соборе показывает, что это замечание могло относиться ко времени до государевых походов 1654–1656 годов. Тогда существовал «ход со кресты ко образу Казанской, по государеву приказу», и царь Алексей Михайлович действительно ходил крестным ходом «с верху за чюдотворными иконами». Обстоятельства военного времени нарушили прежнюю традицию. Сам патриарх Никон также несколько изменил службу и порядок крестного хода на праздник Казанской иконы 8 июля 1656 года, дополнив церковную церемонию выходом патриарха к Лобному месту (что напоминает изменения этого же года в обряде «шествия на осляти» в Вербное воскресенье), а оттуда в Казанский собор, Никольские ворота и снова в Соборную церковь. По записи в «Чиновнике», «больших икон» тогда «с Верху не носили». Единственное дополнение службы 1657 года в день Казанской иконы состояло в упоминании о том, что патриарх «святил воду». Царь Алексей Михайлович уже был в это время в Москве и, более того, присутствовал на «всенощном бдении и божественной литургии» в Казанской церкви «у земского двора», но в крестном ходе не участвовал. Следовательно, намеренно или нет, но патриарх Никон несколько в преувеличенном виде говорил об обязательном участии царя, да еще вместе с его «синклитом» (Думой) в крестном ходе.
Уже 8 июля Никон понял, что царь «озлобися». Но решил подождать до следующего большого праздника, установленного при царе Михаиле Федоровиче — Положения Ризы Господней. Ведь и в этот день, праздновавшийся 10 июля, как писал Никон константинопольскому патриарху, «бывает собрание благочестивейшему царю и всему синклиту, к вечерне и к заутрене». То есть Никон ждал, когда царь — не один, а вместе с членами Думы — придет на богослужение, и тогда можно будет разобраться и наказать окольничего Богдана Хитрово. Но поздно вечером 9 июля царь прислал спальника князя Юрия Ивановича Ромодановского, «извести™ мне, яко царское величество гневен на меня и сего ради к заутрени не прииде и ко святой литоргии ожидати не повеле». Патриарх запомнил, что уже тогда прозвучали несправедливое обвинение в том, что он, патриарх, сам себя называл «великий государь», и запрет на такое именование впредь, переданные Ромодановским от имени царя: «И ныне царское величество повеле мне сказати тебе, от ныне впредь да не пишешься и не называешься великим государем, и почитать тебя впредь не будет». Отказ царя присутствовать на церковной службе вызвал мгновенное решение патриарха Никона оставить патриарший сан и уйти из Москвы. Он сам упомянул об этом в книге, написанной в свою защиту в 1664 году, — «Возражения или разорения смиренного Никона, Божией милостью патриарха, противо вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа Газскому митрополиту Паисию Ликаридиусу, и на ответы Паисеовы». Судя по 17-му ответу, патриарх немедленно ответил князю Ромодановскому: «От немилосердия его государева иду из Москвы вон, и пусть ему государю просторнее без меня: а то на меня гневаяся к церкви не ходит»{413}.
10 июля вместе с патриархом Никоном служили в Успенском соборе Крутицкий митрополит Питирим, сербский митрополит Михаил и тверской архиепископ Иоасаф, а также архимандриты, игумены и протопопы из московских монастырей и церквей. Всем им потом пришлось участвовать в розыске по поводу оставления патриархом своего престола и подавать «сказки» о случившемся. Хотя стоит учесть, что следствие по делу проводилось много месяцев спустя, в начале 1660 года, и каждый из участников драмы находился под явным давлением. Эти показания свидетелей и являются главным источником сведений о том, что случилось 10 июля. Участники богослужения говорили, что никто не думал о подобной развязке. Хотя уже подготовка к службе была необычной. Патриарх взял посох митрополита Петра, вручавшийся при выборах нового патриарха, послал за облачением — саккосом митрополита Петра, еще одним символом патриаршего поставления. Впрочем, нужное патриарху одеяние еще надо было найти, оно висело где-то на «старом дворе Бориса Годунова», пришлось ждать, пока его принесут. Патриарх Никон истребовал также «омофор шестого собора» — плат, надевавшийся на плечи поверх церковного одеяния. Реликвия, символизировавшая церковную паству, была привезена никейским митрополитом Григорием в Москву в 1655 году{414}. (Шестой собор 680-го года был известен борьбой с ересями.) Ну и, наконец, своих служителей патриарх заставил облачиться «в большие новые стихари», говоря им, «чтоб де меня проводили впоследние». Все эти приготовления прямо свидетельствуют о том, что решение было принято патриархом еще до начала службы.
Царь Алексей Михайлович не явился в Успенский собор и на этот раз. Патриарх в алтаре пытался составить какое-то писание — очевидно, послание царю. А в самом конце службы вышел на церковный амвон с обращением к пастве. Во время чтения апостольских бесед, как говорил впоследствии в своей «сказке» крутицкий митрополит Питирим, патриарх вдруг стал говорить об отказе от сана: «Ленив де был вас учить и не стало де меня, столко и лености де моей ради окрастовел де я, и вы де, видя к вам мое неучение, от мене окрастовели. И говорил с клятвою: от сего де времени не буду вам патриарх. И сан с себя святительский сложил». Как это бывает с любым важным событием, на котором присутствовали десятки людей, каждый запомнил какие-то свои, показавшиеся ему важными детали или слова патриарха. Кроме того, чтобы усилить обвинение Никона и создать основание для выборов следующего патриарха, от свидетелей требовали дополнительные «сказки» и показания, добиваясь подтверждения выдуманного факта об «анафеме», якобы произнесенной Никоном. Но никаких особенных церковных клятв присутствующие, исключая Крутицкого митрополита Питирима, не помнили.
Выяснилось, правда, что Никон не сдерживал себя, и произнесенные им слова были на грани ругани. Тверской архиепископ Иоасаф в расспросе на соборе 17 февраля 1660 года дословно передал «клятву» Никона: «Аще возвращусь, и я де аки пес на свою блевотину». Свою версию событий Никон изложил константинопольскому патриарху. По его словам, он обратился к присутствовавшей в Успенском соборе пастве после завершения литургии. Это подтверждается разными показаниями, но были и те, кто, как митрополит Питирим, считал, что все произошло еще до завершения службы. Момент принципиальный, но обвинителям патриарха так и не удалось его использовать. Они дружно «забыли» слова Никона о действиях царя Алексея Михайловича, так как их целью было показать, что вся затея с оставлением патриаршества была собственным делом Никона и на него не оказывалось никакого давления. Но в речи патриарха, как он сам ее передавал, оставление патриаршества связывалось именно с царским гневом: «пред множества народа и земле и небесе, царев гнев изъявил, яко гневаетца царь без правды, сего ради и в церковное собрание нейдет».
События происходили настолько быстро и непонятно для собравшихся в храме, что они мало что запомнили. Кто-то даже убежал в страхе от случившегося. Произнеся слова об отречении от патриаршего служения, Никон не остановился, а продолжал действовать, как задумал ранее. Он символично положил посох Петра — главную инсигнию патриаршей власти — на «святительское место» и взял вместо посоха обычную «клюку». Снял с себя митру, тот самый омофор «шестого собора» и саккос митрополита Петра, после чего захотел одеться в черные монашеские одежды, заранее приготовленные для него. Но тут вступились церковные власти, не допустившие полного самоуничижения патриарха. Никону пришлось пройти в алтарь и надеть там хотя и черную, но все-таки патриаршую мантию «с источниками», то есть разноцветными полосами, символизирующими Ветхий и Новый Завет. Патриарший ризничий запомнил, что это была черная байберековая мантия, то есть сшитая из богатой шелковой ткани. Остался Никон и в патриаршем черном клобуке, хотя патриаршей панагии так и не надел. После облачения в новые одежды сложивший с себя патриарший сан Никон вознамерился идти из собора прочь, но его не пустили, заперев двери. Тогда он остался сидеть посредине собора, ожидая реакции единственного значимого для него, но отсутствовавшего зрителя и слушателя, для которого произносились все слова, — царя Алексея Михайловича. В «сказке» архимандрита Варлаамо-Хутынского монастыря Тихона из Великого Новгорода, находившегося рядом с патриархом, подробно рассказывалось о последовавших действиях Никона: «…и сложил с главы митру и с собя амфор и сак, и спросил у подьяков платья, рясы и мантии и клабука; и подьяки платья ему не поднесли, и он сам пошол в олтарь в ризницу; и митрополит Питирим Крутицкой в ризницу ево патриарха стал не пущать, и он сильно от него урвался, и взяв надел на себя мантию черную с источники и клабук черной, и взял клюку деревянную простую и пошол из олтаря; а вышед из олтаря, хотел из церкве итить, и православные християне всяких чинов люди соборную церковь заперли, из церкве вон не пустили, и он сел за своим местом среди церкве на последней степени к западным дверем лицем, и сидел многое время»{415}.
Вот она, одна из великих сцен русской истории! Но царь Алексей Михайлович не пожелал публично подтвердить или опровергнуть слова патриарха о своем «гневе». Никон явно ждал, что его действия вынудят царя объясниться с ним лично, однако царь послал для объяснений своего боярина князя Алексея Никитича Трубецкого (вместе с которым были и другие царские приближенные). Многие запомнили, как царский боярин подошел к Никону, поговорил с ним о чем-то, после чего патриарху все-таки позволили выйти из собора и удалиться на подворье Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря. Никон настаивал, что в тот день он послал с письмом диакона к царю и после этого царь прислал своих представителей. Крутицкий митрополит Питирим в своих показаниях говорил, что именно ему пришлось идти из Успенского собора и извещать царя Алексея Михайловича о случившемся. Этому соответствуют и показания Алексея Никитича Трубецкого, говорившего, что письмо патриарха царю было передано с ним, а потом возвращено обратно. В «сказке» боярина точно излагался полученный им царский указ: «иттить в соборную церковь и говорить патриарху Никону: приходил к нему великому государю Крутицкой митрополит Питирим, а сказал, что Никон патриарх оставляет патриаршество и хочет итить из соборные церкви». Поэтому боярин должен был расспросить Никона: «для чево он патриаршество оставляет, не посоветовав с великим государем, и от чьево гоненья, и хто ево гонит». Царь Алексей Михайлович также пробовал через князя Трубецкого уговорить патриарха остаться: «чтоб он патриаршества не оставлял и был по прежнему». Но патриарх стоял на своем, ссылаясь на свои прежние челобитья царю, «что мне больше трех лет на патриаршестве не быть» (слышать об этом было странно, так как он уже шесть лет оставался патриархом). Никон просил царя о выделении кельи, но царь не принял послания патриарха и «не понял» его просьбы, «вдругорядь» послав Трубецкого с приказом Никону не оставлять патриаршества: «а келей на патриаршем дворе много, в которой он похочет, в той и живи».
«Сказка» князя Алексея Никитича Трубецкого о событиях 10 июля, как и «сказки» других лиц, подавалась перед церковным собором в феврале 1660 года, и он, скорее всего, знал о планах осуждения Никона. Не случайно собор сделал вывод, что Никон оставил патриаршество «своею волею», а значит, царь здесь ни в какой степени не был замешан и не «гнал» патриарха. Странным образом из всех рассказов о событиях 10 июля 1658 года, рассмотренных на соборе, исчезло упоминание о том, что царь посылал в Успенский собор не одного князя Алексея Никитича Трубецкого, а целую «делегацию», куда входили еще окольничий Родион Матвеевич Стрешнев и другие царедворцы. Самому патриарху Никону разговор с ними запомнился очень хорошо. Еще бы: ему, как рассказывал он сам, был передан от царя евангельский вопрос: «камо идеши», отсылающий к вопросу апостола Петра перед тем, как Иисус должен был взойти на Голгофу. Эта отсылка к евангельскому тексту меняет смысл противостояния царя и патриарха, здесь оно обозначено уже с полной ясностью. Никон приводил в письме константинопольскому патриарху те давние свои слова, сказанные 10 июля: «Даю место гневу царского величества, зане, кроме правды, его царского величества синклит, бояря и весь народ церковной чин не берегут и безчиния многая творят, а царское величество управы не дает, и в чем мы печалимся, он гневается на нас, и несть горше, кто царской гнев да носит». Здесь же он вспоминал ссору с царскими боярами («и тии бояря рекоша мне, уничижающе и оклеветающе мене пред многим народом») по поводу присвоенного патриархом титула «великий государь» и запрета вступаться «в царские дела» (хотя спор об этом произошел накануне с князем Юрием Ивановичем Ромодановским, а не с князем Алексеем Никитичем Трубецким). Когда Никон все-таки покинул Успенский собор и хотел сесть на какую-то обычную повозку, произошла еще одна заминка. Ему не дали этого сделать, даже заперли Спасские ворота, чтобы патриарх не покидал Кремля, не объяснившись с царем. И оставивший свой престол патриарх какое-то время ждал, устроившись в одной из ниш, рядом с совсем недавно переименованной Спасской башней. Пока все-таки ему не было позволено выйти, и он прошествовал Ильинским крестцом на подворье Воскресенского монастыря.
Каковы бы ни были план и цели патриарха Никона, но 10 июля он ничего не добился. Если патриарх на самом деле хотел всего лишь удержаться среди царских советников, то он проиграл свою неудачно сыгранную партию. Может быть, Никон был обижен на то, что его не допустили к обсуждению дел на переговорах с приехавшим в Москву литовским посланником Адамом Саковичем, принятым царем 6 июля, в то время как тот же самый окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, на которого он жаловался царю, дважды встречался с Саковичем — 9 и 11 июля? Содержание переговоров касалось вопроса чрезвычайной важности, обсуждался проект возможного протектората царя над Великим княжеством Литовским, но мнения второго «великого государя» о сепаратном мире с «Литвой» так и не спросили, более того, указали ему, что он зря претендует на участие в царских делах!
Оставался последний шанс к примирению с царем. После того как Никон ушел на подворье Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря, он продолжал надеяться, что его еще раз позовут во дворец («ожидах, аще умирится царское величество»). Вместо этого царь прислал к Никону на подворье тех же бояр, требовавших, чтобы патриарх не покидал Москвы без встречи с царем. Как запомнил Никон, в таких ожиданиях прошло три дня. Однако разрядные книги зафиксировали, что после оставления «патриаршего звания» Никон «назавтрее уехал в Воскресенский монастырь». Есть и другие свидетельства быстрого отъезда Никона из Москвы в строившийся им Новый Иерусалим, откуда и было написано послание «благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему» царю Алексею Михайловичу. Никон говорил о продолжении своих молитв за царскую семью и «троекратно» просил прощения. Он объяснял, что «по отшествии вашего болярина Алексея Никитичя с товарищи, ждал… по моему прошению, милостивого указу, и не дождахся, и многих ради своих болезней, веле отвезтися в ваше государево богомолье в Воскресенской монастырь»{416}. Ссылка на болезнь, именование патриаршего монастыря «вашим государевым богомольем» показывали метания Никона в ожидании прощения. 12 июля царю пришлось снова посылать к патриарху князя Алексея Никитича Трубецкого, но на этот раз уже не на подворье на Ильинке, а в сам Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь.
«Сказка» боярина Алексея Никитича Трубецкого и думного дьяка Лариона Лопухина об этой поездке 12 июля сохранилась. Из нее следует, что ссора царя и патриарха только разрасталась, к ней стали добавляться новые обиды. Царь не стремился помириться, а, напротив, решил допросить патриарха, почему тот уехал из Москвы «скорым обычаем», не подав благословения царской семье. Никон, по словам Трубецкого, по-прежнему отвечал отказом, не допуская возвращения на патриарший престол: «…а толко де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема». Все, что можно было бы решить при личной встрече царя и патриарха, становилось невозможным при посредничестве недружелюбно настроенных к Никону придворных, только радовавшихся устранению его влияния на царя. 31 июля 1658 года по приказу царя всё те же боярин Алексей Никитич Трубецкой и окольничий Родион Матвеевич Стрешнев вместе с дьяком Александром Дуровым были посланы переписывать «патриаршую домовую казну»{417}. Конечно, надо было как-то охранять оставленное патриархом имущество, но после такого жеста восстановить прежнее доверие было невозможно…
Итак, быстро разрешить конфликт не удалось. Царь разрешил Никону удалиться отдел в Ново-Иерусалимский монастырь и даже продолжал поддерживать строительство монастыря щедрыми пожалованиями. Но той «симфонии» священства и царства, которая была раньше, уже не существовало. Компромисс, растянувшийся на целых восемь лет, не мог продолжаться вечно; без патриарха в православном государстве нельзя было существовать. Никон же ушел и «не ушел» одновременно! Он не признавал, что с оставлением патриаршества в Москве отрешился от архиерейского служения, а, напротив, ревниво оберегал свое первенство в Русской церкви, например, возмущаясь поведением оставленного им самим местоблюстителя — Крутицкого митрополита Питирима, «заместившего» патриарха на службах в Вербное воскресенье во время «шествия на осляти».
Со временем все уже и забыли, что же случалось в самом начале конфликта. Патриарх Никон пережил еще не один навет недоброжелателей, и каждое новое «дело» сильно ранило его несправедливостью. Например, стольник Роман Федорович Боборыкин, ни много ни мало, обвинил патриарха в произнесении проклятий на царя и его семью (хотя в основе навета лежал спор по поводу земель самого стольника, оказавшихся рядом с Воскресенским монастырем){418}. Неоднократно пытались судить Никона и церковным судом, бесконечно разбирали аргументы из Священного Писания, доверяясь в их толковании авторитету таких «мутных» фигур, как главный обвинитель и враг патриарха газский митрополит Паисий Лигарид, которого сам Никон считал «самоставленником».
Отношение к Никону как единственному носителю патриаршей власти еще долго нельзя было ничем поколебать, что и показал другой эпизод с внезапным возвращением патриарха в Москву во время службы в Успенском соборе 17 декабря 1664 года. Назначенный местоблюститель патриаршего престола ростовский митрополит Иона от растерянности подошел под благословение Никона, а вслед за ним это сделали и все остальные присутствующие. После этого и начнутся приготовления к снятию с Никона сана патриарха, для чего будут привлечены вселенские патриархи. Понуждаемые царем, они начнут суд по отречению Никона от патриаршего сана на соборе 1666/67 года. Но это будет уже очень далеко от событий несчастного дня 10 июля 1658 года, разрушившего духовную связь между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном.
«А миру война не помешка»
Лето «демонстраций» продолжилось и после демарша Никона. В другой раз у царя Алексея Михайловича должно было хватить времени на разбирательство досадного недоразумения с патриаршим стряпчим, тем более когда об этом просил сам патриарх. Но царь был погружен совсем в иные дела, от которых зависела судьба всего царства, результаты недавних государевых походов, итоги всех войн, длившихся последние четыре года. Казалось бы, к лету 1658 года было сделано все, что нужно. Гетман Иван Выговский принес присягу, были проведены успешные переговоры с литовскими гетманами Сапегой и Госевским, готовыми поддержать союз Московского царства с Литвой, два «великих посольства» направлены в Вильно и под Нарву. И тогда заработали противоположные силы, не желавшие усиления Московии, распространения ее влияния и порядка управления до Березины, а может быть, и дальше. «Ахиллесовой пятой» новой конструкции политики царя Алексея Михайловича стали отношения с Войском Запорожским. Богдан Хмельницкий даже в революционном хмелю оставался верен принципам и не поднимал оружие против братьев по вере, помогавших ему сражаться с ненавистными «ляхами». Опасную черту перешел новый гетман Иван Выговский, а в Москве не сразу разобрались и даже поддержали его в борьбе за влияние в Войске с кошевым атаманом Запорожской Сечи Яковом Барабашем и полтавским полковником Мартыном Пушкарем. В итоге главные союзники московского царя были выданы на расправу Выговскому. Продолжая выражать внешнее почтение царю Алексею Михайловичу и прикрываясь боями с «своеволниками», гетман Иван Выговский подготовил полный переворот в отношениях между Москвой и Войском. Уже в конце августа под Киевом появились недружественные войска во главе с братом гетмана — Данилой Выговским, отбитые «со встыдом» от города воеводой боярином Василием Борисовичем Шереметевым. Из расспроса пленных выяснилось, что многих казачья старшина гнала на эту войну «неволею», под страхом смерти.
18 сентября 1658 года была принята так называемая Га-дячская уния, оформившая возвращение Войска Запорожского в подданство Речи Посполитой и отменявшая клятвы Переяславской рады, в том числе присягу царю Алексею Михайловичу самого гетмана Ивана Выговского. В награду гетману было обещано, по аналогии с Великим княжеством Литовским, «Великое княжество Русское» с центром в Киеве. Правда, все это осталось только на бумаге, даже в компромиссном варианте статьи Гадячского договора, заключенные через королевских послов — волынского каштеляна Станислава Веневского и смоленского каштеляна Люд вика Яблоновского, — не были приняты на сейме Речи Посполитой и не имели никакого юридического смысла. Как писал классик украинской историографии Михаил Грушевский, несмотря на то что поколения историков Польши и Украины воздавали хвалу «политической мудрости» Гадячского договора, считая его «ценным дополнением Люблинской унии», даже сами казаки не предполагали «что-то прочное на нем строить». Важнее оказались военные последствия нового союза казаков и поляков, возвращавшие положение дел ко временам до Переяславля{419}. В результате на этой исторической развилке случился поворот к опасному развитию событий для московской стороны.
Почти одновременно рухнули и прежние договоренности с литовскими гетманами. К установленному сроку — 30 июля 1658 года — комиссары, назначенные польским королем Яном Казимиром, так и не приехали на переговоры в Вильно. Поэтому глава русского посольства князь Никита Иванович Одоевский и охранявший послов воевода князь Юрий Алексеевич Долгорукий решили начать военные действия. 7 августа русское войско выступило по направлению к Ковно. Но поход в Жемайтию начался без царского указа, поэтому царь Алексей Михайлович, продолжавший надеяться на совместные действия с казаками Войска Запорожского, заставил воевод «унять» войну, длившуюся совсем недолго — до 26 августа, и возвратиться в Вильно. Польско-литовские комиссары, хотя и позже обозначенного срока, все-таки приехали на переговоры в бывшую столицу Великого княжества Литовского, и царь Алексей Михайлович указал начать с ними переговоры.
Король Ян Казимир предупредил своих комиссаров на переговорах в Вильно о новых требованиях вернуть все города, захваченные в ходе войны 1654–1656 годов, и отказаться от предложения царю права наследовать трон (хотя литовские гетманы были сторонниками такого решения). По мнению короля, прежнее время, когда Москва имела явный перевес (король употребил латинское слово «formidabilis»), ушло; теперь, из-за совместного выступления казаков гетмана Выговского и крымских татар, положение изменилось, и московская сторона уже не выглядела такой сильной{420}. Но король зря надеялся, что можно надавить на московских послов в Вильно. Изменение позиции Речи Посполитой способствовало более решительным действиям Москвы по отношению к мятежным «черкасам».
Царь Алексей Михайлович и его советники слишком долго надеялись образумить гетмана Ивана Выговского. 26 июля 1658 года в Запорожское Войско был отправлен с грамотой подьячий Яков Портомоин, по наказу он должен был говорить гетману о «царском жалованье». Но недоверие уже существовало, и гонцу приказали оставить наказ в Путивле, затвердив его наизусть или переписав «скорым» письмом, чтобы никто доподлинно не узнал о целях его миссии. По обыкновению, гонец должен был собирать сведения о контактах гетмана с послами из других стран. В итоге Портомоина задержали в Чигирине до середины октября. Еще одной попыткой добиться лояльности гетмана стала отправка в Запорожское Войско подьячего Василия Михайлова, принятого Выговским 1 сентября. Но и эта возможность избежать прямого столкновения не была использована. В те же самые дни в Гадяче гетман уже выговаривал для себя и своих сторонников шляхетские преимущества в обмен на возвращение лояльности Речи Посполитой.
Советники царя Алексея Михайловича в Москве продолжали думать, что сохраняют влияние на гетмана. Понадобилось время, чтобы понять то, что и так было ясно находившимся ближе к гетманской ставке в Чигирине воеводам окольничему князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому в Белгороде и боярину Василию Борисовичу Шереметеву в Киеве, назначенным на свои воеводства, соответственно, 1 и 5 мая 1658 года. Поэтому, когда в начале сентября от первого из них пришли вести о возможном совместном походе крымских татар и «черкас» на «государевы города, в которых городах черкасы поселились», наконец-то были приняты необходимые решения о подготовке к войне. 7 сентября состоялся боярский приговор, разрешивший в случае войны «над крымскими людьми и над черкасы всякими промыслы промышлять». Были определены сроки выхода дворян и детей боярских на службу. 25 сентября и 1 октября они должны были собраться в Москве, а служилые люди из дальних уездов должны были сразу проследовать к одному из мест сбора войска в Севск. Воеводами туда назначили стольника князя Федора Федоровича Куракина и окольничих князя Семена Романовича Пожарского и князя Семена Петровича Львова. Дворянской коннице снова приходилось вступать в войну зимой, а ничем хорошим это обычно не кончалось. На этот раз против Выговского должны были воевать войска целого округа — Белгородского разряда, созданного летом 1658 года. Предстояло понять, насколько боеспособно это по-новому организованное войско, состоявшее не только из конницы прежних «воеводских» полков, а еще и из войск «иноземного» строя: рейтар — конных всадников, драгун и солдат — пехоты. Туда же входили и слободские полки из числа поселившихся ранее на землях Московского государства выходцев из Речи Посполитой, не подчинявшихся гетману Ивану Выговскому{421}.
События, начавшиеся осенью 1658 года, называются в современной украинской историографии «украинско-российской войной 1658–1659 годов», а в российской — «борьбой за Украину»{422}. Рассматривать же этот конфликт с гетманом Войска Запорожского необходимо в историческом контексте противостояния двух держав — сильного в тот момент Московского царства и ослабленной Речи Посполитой, обсуждавшей возможную династическую унию с московским царем. Привлечь гетмана Выговского и верхушку казачьей старшины на сторону Речи Посполитой понадобилось, чтобы дезавуировать успехи московского царя в войне с «Литвой» и не допустить избрания царя Алексея Михайловича и его наследников в преемники польского короля. Не случайно Сергей Михайлович Соловьев писал: «Как тяжело отозвалась в Москве весть о смуте малороссийской, об измене Выговского, так радостно была принята она в Польше, ибо это была для нее весть о воскресении»{423}.
Архивные документы Разрядного приказа сохранили сведения о совместных походах казаков гетмана Выговского по Левобережной и Слободской Украине начиная с 23 августа 1658 года, когда «крымские и ногайские татары и черкасы» приходили к городу Недригайлову, «и на посаде 2 человека ранили, стада животинные отогнали и в уезде село Ольшанку разорили, многих людей побили и ранили и хлеб всякий потравили, потолочили и пожгли». 1 сентября приходили «многие люди из полков Ивана Выговского под Каменное войною и на бою убили 2 человека, конские и животинные стада отогнали». В дальнейшем Каменное на реке Псел, где располагалась построенная по указу царя Алексея Михайловича 1651 года крепость, было выбрано главным объектом нападений «черкас». 10 сентября они начали осаду Каменного, «посад отняли и стали под Каменным таборами». После заключения Гадячского договора сюда подошло войско Выговского, в результате «на приступех» было «побито каменновцев человек с 30». Воевода князь Григорий Григорьевич Ромодановский доносил в Москву, что вместе с Выговским были его союзники — крымские татары, разорявшие другие города на порубежье — Карпов, Хотмыжск, Вольное и уводившие оттуда «в полон» жителей{424}. В этом уже был прямой вызов гетмана, стремившегося разорить именно те места, где были основаны форпосты Московского государства на границе и где расселились сами «черкасы» — выходцы из Речи Посполитой.
В ответ в Москве напечатали грамоту, обращенную к Войску Запорожскому, датированную 23 сентября 1658 года. В ней содержалась целая летопись перехода казаков под «высокую руку» царя Алексея Михайловича, а гетман Иван Выговский, отказавшийся от своих прежних клятв и соединившийся с крымцами для войны с Московским государством, прямо был назван изменником: «Обаче он яко наемник, а не пастырь и не лучшее свобождение избирая, но пагубу злокознством своим, наших царского величества верных подданных Войска Запорожского июдски на предание братии тайно в душе своей умышлял, возложа надежу свою на бусурманскую тщетную силу». Но даже после этого Выговский продолжал делать вид, что не нарушал «присягу и веру». 17 октября 1658 года он послал с подьячим Яковом Портомоиным грамоту к царю Алексею Михайловичу с униженным выражением верноподданнических чувств. Гетман оправдывал свои походы необходимостью «усмирения домовые своеволи», рассказывал, что войско запорожцев выдвинулось к Киеву по его приказу не воевать, а «толко для разговору»{425}.
В конце 1658 года по всем трем главным направлениям внешней политики царю Алексею Михайловичу приходилось принимать самые решительные действия. В одном случае — из-за неудачи переговоров в Вильно — дело закончилось войной и даже пленением войском князя Юрия Алексеевича Долгорукого литовского польного гетмана Винцентия Госевского. Его привезли в Москву и 27 декабря, в самый день приема «у государя у руки» воевод боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого и стольника Михаила Семеновича Волынского, заставили пройти «пешаго» по столице{426}, чтобы все видели очередной триумф царя Алексея Михайловича. В этом было еще символическое значение, так как в плену оказался сын того самого пана Александра Госевского, который руководил польским гарнизоном в годы Смуты и при котором была сожжена Москва. Со шведами, напротив, 10 (20) декабря 1658 года неподалеку от Нарвы было заключено известное Валиесарское перемирие{427}. Благодаря настойчивости думного дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина на время удалось сохранить приобретения «немецкого» государева похода 1656 года, целых 30 городов оставались пока под управлением войск московского царя. Создавались условия для обмена пленными и возобновления торговли. 26 декабря 1658 года в Москву приехали сеунщики известить о заключении перемирия.
В делах с Речью Посполитой чередовались война и мир. Такая двойственность вообще была характерна для московской дипломатии того времени. Например, позднее в наказе боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому в конце декабря 1659 года говорилось, что он должен был воевать около Вильно и одновременно вести дело к продолжению переговоров с комиссарами во главе с гетманом Петром Сапегой: «А миру война не помешка»{428}. Польское войско осадило Ковно, а в Посольском приказе 20 декабря заготовили грамоту королю Яну Казимиру с предложением (выглядевшим как ультиматум) о продолжении переговоров. В Москве всё еще надеялись, что идея избрания царя Алексея Михайловича в наследники польского короля никуда не исчезла. Но теперь этот вопрос был прочно увязан с состоянием дел в Войске Запорожском, поэтому отправку грамоты задержали на целых два месяца, гонец Афанасий Нестеров получил ее в Вильно (пережив ковенскую осаду) только 20 февраля 1659 года{429}.
В отношениях с гетманом Выговским военное противостояние также слишком долго сопровождалось стремлением сохранить его присягу царю. 27 декабря 1658 года «у руки» царя Алексея Михайловича были на отпуске майор Григорий Булгаков и подьячий Посольского приказа Фире Байбаков. Они должны были ехать в ставку гетмана Выговского и договариваться о созыве новой рады в феврале 1659 года, попутно имея задачу проведывать: «впрямь ли Выговской великому государю вину свою приносит или лестью, и не думает ли куда отъехать». Воеводы русского войска на Украине получили странные «полудипломатические» и «полувоенные» назначения, а их отчет о действии военных сил в 1659 году во главе с «ближним боярином и наместником Казанским» князем Алексеем Никитичем Трубецким, боярином и наместником Белозерским Василием Шереметевым, окольничим и наместником Белгородским князем Григорием Григорьевичем Ромодановским, думным дьяком Ларионом Лопухиным и дьяком Федором Грибоедовым (прежним главой Записного приказа) пришлось впоследствии оформлять в виде «статейного списка». Хотя такого рода документы обычно рассказывали о деятельности послов, а не военачальников. Вся главная переписка, направлявшая деятельность воевод на Украине, тоже велась через Посольский приказ и думного дьяка Алмаза Иванова. Тем не менее у князя Трубецкого были полномочия не только добиваться переговоров с Выговским, но и продолжать военные действия, поэтому текущие документы о сборе и организации войска, как и положено, проходили все-таки по ведомству Разрядного приказа.
Официальной целью главных воевод, отосланных с войском на Украину, было «успокоение междоусобия подданных его великого государя, Войска Запорожского жителей». Другими словами, в Москве готовились к новой Переяславской раде. В записи дворцовых разрядов о назначении воевод во главе с боярином князем Алексеем Никитичем Трубецким 13 января 1659 года (по «статейному списку», воеводы выехали из Москвы два дня спустя, 15 января) говорилось: «А, собрався с ратными людми, велено итти в Переславль уговаривать черкас, чтоб они в винах своих ему государю добили челом, а государь их пожалует по прежнему». В случае добровольного принесения повинной Алексей Никитич Трубецкой должен был «черкас ко кресту привесть и выбрать иного гетмана», в противном случае воеводе предлагалось идти на них «войною».
Срок сбора ратных людей в Севске был установлен 1 февраля, но «приезды» служилых людей растянулись на какое-то время. Продолжалась и корректировка задач русской политики на Украине. 7 февраля 1659 года глава русского войска в землях «черкас» боярин князь Алексей Никитич Трубецкой получил тайный наказ о переговорах с гетманом Иваном Выговским. Трубецкому предписывалось действовать, примериваясь к статьям Гадячского договора, если в нем не будет найдено оскорбительных для царя статей. В случае поддержки действий гетмана Выговского разрешалось даже отдать ему «воеводство Киевское», а воеводе боярину Василию Борисовичу Шереметеву добровольно покинуть Киев (неясно было при этом, останутся ли в городе царские «ратные люди»). Документ этот рассматривался в кругу самых близких советников царя Алексея Михайловича «у Евдокеи в трапезе», то есть в дворцовой церкви, «а бояре комнатные слушали в комнате». Это были Борис Иванович Морозов, князь Яков Куденетович Черкасский, князь Никита Иванович Одоевский, Илья Данилович Милославский и Илья Андреевич Милославский. Увы, все они просчитались в своих надеждах, и это дорого стоило московской стороне.
Изменившаяся официальная позиция диктовала необходимость признания правоты гетмана Ивана Выговского, твердившего о междоусобной борьбе в Запорожском Войске. При этом боярину и воеводе князю Алексею Никитичу Трубецкому по-прежнему шли распоряжения по организации новой рады и присяги на верность царю Алексею Михайловичу. В Москве были заготовлены 18 грамот против Выговского для рассылки по полкам Войска Запорожского. Собирались также прислать грамоту «новому гетману на подтвержденье булавы на старостьство Чигиринское», но забыли или не захотели этого сделать. Требовались неординарная административная выдержка и опыт знакомства с московской делопроизводственной машиной, чтобы определить, в чем состояли настоящие желания царя Алексея Михайловича и его советников. А согласия в решении «черкасских дел» явно не было, многое диктовалось незнанием настоящего положения дел и отсутствием выверенной стратегии действий. Боязнь посмотреть правде в глаза привела к явному безволию во взаимоотношениях с мятежным гетманом, продолжавшим на словах признавать свою присягу московскому царю, а на деле давно уже ее предавшему.
Слишком долго в Москве не хотели видеть очевидного: что войска гетмана Выговского, действовавшие вместе с вспомогательным польским отрядом во главе с обозным коронным Анджеем Потоцким и крымско-татарской «ордой», уже вступили в открытую войну с войском русского царя. Запорожская Сечь — «кошевое» казачество — по-прежнему не поддерживала новую ориентацию на «воссоединение» с Речью Посполитой и стала воевать против гетмана Ивана Выговского. Покойного атамана кошевых казаков Якова Барабаша сменил наказной гетман Иван Нечай, ездивший в посольстве к царю Алексею Михайловичу в 1658 году, но задержанный там московским правительством. По приказу из Москвы воеводам тогда пришлось фактически выдать на расправу главных сторонников царя Алексея Михайловича. Выводы из прошлогодней истории царские советники сделали, и кошевые казаки стали главными союзниками царских войск в борьбе с Выговским. Однако князь Алексей Никитич Трубецкой был связан в своих действиях. Ему приходилось маневрировать и исполнять наказ о переговорах и даже договариваться о месте встречи с гетманом Иваном Выговским в Ромнах. Но время шло, а никто не собирался выполнять эту договоренность{430}.
Тем временем, чтобы «подтолкнуть» гетмана Ивана Выговского к выполнению обещаний, войско Трубецкого выступило 26 марта 1659 года к Конотопу, располагавшемуся всего в нескольких десятках километров от московской границы. Туда же должны были прийти «кошевые» запорожские казаки Ивана Нечая. Название этой крепости, где с 20 апреля 1658 года армия князя Трубецкого осадила сторонников Выговского во главе с нежинским полковником Григорием Гуляницким, в итоге стало трагичным символом противостояния России и Украины{431}. Попытка с ходу справиться с мятежными казаками не удалась, штурм крепости в ночь на 29 апреля провалился, в московском войске погибло почти 500 человек, около трех тысяч получили ранения (включая тех, кого просто зацепило или «зашибло» камнями и другими предметами, сбрасываемыми со стен крепости). Воеводы решили организовать правильную осаду, дождаться подкреплений и артиллерии, а до подхода новых сил успешно распространили контроль московских войск на близлежащие города. Продолжались и попытки договориться с Выговским. Одна из грамот с предложением прислать двух-трех «добрых людей» для переговоров была отправлена в самом начале июня, но посланцы были задержаны, и ответа так и не последовало.
В Москве всё равно были довольны службой князя Алексея Никитича Трубецкого, действовавшего по выданному ему наказу. 5 июня 1659 года царь Алексей Михайлович послал «под Черкаской город под Конотоп» с жалованьем и «с милостивым словом и о здоровье спрашивать» стольника Михаила Петровича Головина. В этот же день состоялся большой смотр полка военных сил, позволяющий примерно оценить количество собравшихся в «черкасском походе» русских сил — чинов Государева двора, уездных дворян и детей боярских, рейтар, драгун и стрельцов. По подсчетам историка Игоря Борисовича Бабулина, максимальная численность полка князя Трубецкого накануне Конотопской битвы была 15 788 человек{432}. Запомнить эту цифру важно, так как вскоре появились фантастические подробности о гибели под Конотопом почти стотысячной армии Трубецкого. Буквально все, кто обращается к истории тех событий, повторяют яркие слова Сергея Михайловича Соловьева: «Цвет московской конницы, совершившей счастливые походы 54-го и 55-го годов, сгиб в один день»{433}. Но так ли это?
Начнем с того, что никакой официальной «украино-российской войны» не было. Тщательный поиск, проведенный исследователем взаимоотношений Московского государства с Речью Посполитой и Запорожским Войском Борисом Николаевичем Флорей, так и не привел его к находке документа об объявлении войны!{434} Боярин Алексей Никитич Трубецкой позже в «статейном списке» тоже доносил, что вплоть до 27 июня ожидал письма или возвращения своих посланцев к гетману Ивану Выговскому, а значит, военные действия с обеих сторон были только развитием прежнего внутреннего конфликта в Войске, и ни о какой «оккупации» речи не шло. Тем временем, по признанию руководителя конотопской обороны полковника Гуляницкого, осажденные казачьи войска едва выдерживали осаду внутри Конотопской крепости. Обращаясь к гетману Выговскому, они просили о присылке подкреплений, то упрекая его («никакого попеченья о нас не имеете»), то умоляя о помощи и сокрушаясь о судьбе поверивших ему в Конотопе людей («и весь край в сей стране истратили и испустошили, надеючись на помочь вашу»).
Только когда 27 июня 1659 года на помощь гетману Ивану Выговскому к Конотопу подошли войска крымского хана Магмет-Гирея, стала понятна причина гетманского молчания. Вместе с крымским царем в походе были нурадин и царевичи, что заставляет исследователей предполагать, что ханское войско могло насчитывать до 30 тысяч человек. Правда, в бою могли принять участие 15–20 тысяч всадников. Дополнительно надо учесть и ногаев. А к 16 тысячам «черкас» из десяти полков под командованием гетмана Ивана Выговского следует прибавить пришедшее на помощь из Речи Посполитой вспомогательное войско, насчитывавшее от двух до четырех тысяч наемников (там были «ляхи, немцы, сербы, волохи и мултяны»){435}.
В новейшей литературе называются разные даты Конотопской битвы — 27 июня (А. В. Малов) и 28 июня{436}(И. Б. Бабулин и Н. В. Смирнов), хотя можно говорить о том, что битва продолжалась еще несколько дней, до 2 июля — начала организованного отхода армии князя Трубецкого от Конотопа. Трубецкой описал в «статейном списке» каждый из дней самого сражения. Днем 27 июня произошли первые стычки с «черкасами» и татарами, напавшими на сторожи, стоявшие в четырех-пяти верстах от Конотопа на переправе у деревни Сосновки. Нападавшие были отогнаны, а на следующий день состоялась несчастная отправка отрядов во главе с воеводами окольничими князем Семеном Романовичем Пожарским и князем Семеном Петровичем Львовым к переправе через речку Куколку (левый приток реки Сейм). 28 июня, «в другом часу дни», к той же деревне Сосновке подошли «изменники же черкасы и татаровя». По признанию князя Трубецкого, ему ничего не было известно о составе этих сил: «А многие ль люди и царь ли или царевичи или мурзы и изменник Ивашко Выговской с ними ль, и про то подлинно было неведомо». Тогда главные воеводы рати под Конотопом князь Алексей Никитич Трубецкой и князь Федор Федорович Куракин вышли «за обозы» и направили в сторону переправы у деревни Сосновки «своих полков голов с сотнями и рейтарских и драгунских полковников с рейтары и с драгуны».
Названные выше воеводы, окольничие князь Семен Романович Пожарский и князь Семен Петрович Львов, находившиеся под защитой основного московского войска, могли ничего не опасаться: они должны были только выяснить, где находится противник; каких-то крупных сражений не предполагалось. Но тут сработала военная хитрость противника. Передовые отряды московского войска намеренно выманили дальше вперед, чтобы они перешли реку и вышли в открытое поле. Для «приманки» у переправы был специально поставлен казачий «табор» в надежде, что московские воеводы соблазнятся легкой добычей. Прием не новый. В такую ловушку часто попадали безрассудные и самонадеянные воеводы, а к ним как раз и относился славившийся своей отчаянной храбростью князь Пожарский. Последним доводом, подтолкнувшим воевод московского войска на неосторожные действия, стали донесения о том, что с другой стороны реки находится большое болото, где невозможны действия конницы. Расчет оказался неверным, многочисленная конница казаков и их союзников крымских татар со всею силой ударила на войско под командованием князей Пожарского и Львова. Воеводы вынуждены были с боями возвращаться к оставленным переправам, но не смогли вырваться и под ударом противника потеряли значительную часть своего войска. В «статейном списке» князя Трубецкого написали об этом несчастном бое 28 июня: «И был бой до вечерень, а о вечернях татаровя многие люди и черкасы обошли государевых ратных людей спорным Гребенем и от деревни Поповки, и учали побивать и в полон имать, и в обозы вбили, и окольничих князя Семена Романовича Пожарского и князя Семена Петровича Львова взяли живых».
В этот же день от пленных татарских «языков» в войске князя Алексея Никитича Трубецкого узнали о подходе к Конотопу главных татарских сил, поддержавших гетмана Ивана Выговского. Пленные рассказали о целях наступления и «промысла» над «обозами» царского войска. Главнокомандующий русской армией организовал оборону, собрав все оставшиеся силы в одном «обозе», где укрылись от наступавших основные полки; туда же были переведены все «пешие люди» из «шанец» под самим Конотопом. Не имевший царского указа отходить от Конотопа, Трубецкой еще несколько дней пытался защищаться в «обозе». Как сказано в «статейном списке», «и июня же в 29 день изменники черкасы учали по обозу и в обоз стрелять из пушек, и повели к обозу шанцы». 30 июня «в ночи» было организовано наступление на московские войска, но ратные люди «от обозу их отбили и из шанец выбили». Только 2 июля начался отход войска Трубецкого и полка кошевых запорожских казаков во главе с гетманом Иваном Беспалым. Князь Трубецкой писал о причинах отхода: «для того, что великого государя ратным людем под Конотопом от крымского хана и от изменника от Ивашка Выговского учинилось утеснение великое». В округе были перекрыты почти все дороги, конские стада остались без корма, и перед главным царским воеводой встала угроза потери армии. Поэтому было принято решение отвести войска от Конотопа за реку Сейм к Путивлю, где тогда пролегала граница России и Речи Посполитой. Здесь войско князя Трубецкого тоже понесло потери, но уже не сопоставимые с боем 28 июня: три дня русские полки обстреливались из пушек, на них нападали со всех сторон. Войско отступило, но не признало своего полного поражения. Князь Трубецкой немедленно разослал по прилегавшим к границе городам Войска Запорожского гонцов, чтобы известить, что этот отход к реке Сейм лишь «на время».
Путивльский воевода стольник князь Григорий Данилович Долгорукий только 4 июля узнал от посланных им в Конотоп людей, что «от Конотопа на дороге к Путивлю верстах в 15» слышна «стрельбы большая из пушек и из мелкого ружья» и что ратные люди с боями «идут подле крепостей обозом к Путивлю». (В записках шотландского офицера на русской службе Патрика Гордона тоже есть упоминание о «вагенбурге» — особом полевом укреплении из повозок, под прикрытием которого русские войска отступали от Конотопа «в хорошем порядке».) Поспешивший было на помощь, Долгорукий был остановлен с приказом укреплять Путивль и переправы на реке Сейм. Само же войско Трубецкого встало лагерем «у реки Семи на Белых берегах, от Путивля в 10 верстах», о чем путивльский воевода немедленно донес в Москву, и его отписку прочли царю Алексею Михайловичу. Сразу же были сделаны распоряжения о назначении в Калугу боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, отправленного в помощь князю Трубецкому для похода «на крымского хана и на изменника Ивашка Выговского». Царь, несмотря ни на что, продолжал доверять боярину князю Трубецкому и 11 июля послал к войску «с жалованьем» и «о здоровье спрашивать» одного из своих стольников, что, как обычно, было знаком особой царской милости{437}.
С 16 июля войско Трубецкого все-таки отошло в Путивль. Тогда в Москву с челобитной о жалованье отправились «посланцы» наказного гетмана запорожских «кошевых» казаков Ивана Нечая — войсковой есаул Семен Черкес с товарищами. Впервые в Москве могли узнать подробности случившегося под Конотопом от самих участников боев. 26 июля посланцев расспросили по горячим следам: «как у государевых ратных людей с черкасы и с татары бой был на переправах, на Сосновке и на Поповке, и они на том бою были ль, и какими причинами государевым людем учинился упадок». Казаки — участники этих боев подробно отвечали о «причинах» поражения: «…от обозу отошли 7 верст и, переправу перешед, на татар и на немец ударили смело без опасу, потому что тут объявились люди не само болшие, а болших не начаялись, и хотели тех людей снести; и на них де пришли созади хан со всеми татары и черкасы, откуды их не чаяли и с которой стороны их и не опасались, потому что на той стороне, откуда они зашли, переправа большая — болото великое… тем де и подманило». Со временем было собрано достаточно сведений, чтобы понять, что же произошло: «на конотопском на большом бою и на отводе», по подсчетам самих московских воевод, погибло или ранено 4761 человек (из них примерно 250 дворян «московских чинов» и около 1600 дворян и детей боярских){438}. Захваченный в плен воевода московской рати князь Семен Романович Пожарский не покорился крымскому хану и за дерзкие речи был обезглавлен. Сочувственный рассказ о его храбром поведении вошел в так называемый «Новгородский хронограф», где приведены многие точные детали боев под Конотопом. Другой воевода, окольничий князь Семен Петрович Львов, попал в плен тяжело раненным и вскоре умер.
Конечно, по всем местам, откуда уезжали на службу погибшие или пропавшие без вести под Конотопом служилые люди, стояли стон и плач. Потом сложилось даже церковное почитание «нового страстотерпца» князя Семена Романовича Пожарского и возникла легенда о его храбрых речах перед крымским царем. Не мог не скорбеть о потерях своего войска и царь Алексей Михайлович. Но главный страх был связан с начавшимся походом татарского хана в русские уезды. Уже 4 августа 1659 года «по крымским вестям» было указано «на Москве делать город земляной и по городу острог», а для участия в земляных работах были мобилизованы «всяких чинов люди». Действительно, татарские отряды смерчем прошлись по южным уездам. Принятые предосторожности были все-таки чрезмерны. Как сообщают дворцовые разряды, 6 августа по тем же «крымским вестям» осадные воеводы были посланы по крупным монастырям: в Троице-Сергиев, Новоспасский, Новодевичий в Москве, Саввино-Сторожевский в Звенигороде, Николо-Угрешский и Пафнутьевский Боровский. Подобная организация обороны была необычным делом и в общей тревожной обстановке после Конотопского сражения хорошо запомнилась.
Немало красочных деталей об этом времени сообщал «Новгородский хронограф», по свидетельству которого люди принялись искать убежище, «и того бысть смятение три дни и три нощи». За эти три дня в начале августа многие оставили свои хоромы в Земляном и Белом городе и «везоша животы» (имущество) «в Кремль и в Китай». Нашлись и те, кто захотел воспользоваться общим испугом: «В то же время собравшееся воровские люди, холопи боярские, а иное от християн, во многих местех в селех приидоша, шубы своя оборотиша навыворот шубы шерстию, и сполох учинивше». От страха народ разбегался еще дальше «по лесом, и по пустыням, и иные по градом, где кому ближе». Другие стремились «за сто верст и за полтораста поприщ» убежать с семьями в Москву. В этой неразберихе учинились «смятение и страх», «о сем много пакости бысть и душегубства, многие со гладу умираху»{439}. Тревога успокоилась так же быстро, как и началась, хотя татары действительно близко подходили к Москве, появляясь в окрестностях Тулы, что заставило обновить старую Засечную черту.
Еще одним подтверждением «татарской» (а не «конотопской») тревоги стал обмен посланиями между князем Алексеем Никитичем Трубецким в Путивле и Выговским, стоявшим лагерем около Гадяча. В письме царскому воеводе 1 августа 1659 года, отвечая на присланное ему предложение возобновить переговоры, Выговский еще не отказывался от возможного обмена посланниками и даже использовал прежний гетманский титул, подписываясь «его царского величества, Иван Выговский, гетман с войском Запорожским». При первой же после Конотопского сражения встрече с посланцами князя Трубецкого гетман отстаивал свою версию событий, считая, что московские войска пришли под Конотоп для расправы с ним: «А что вы пишете, что вы под Конотоп не войною приходили есте, но для разговора и усмирения домового междоусобия, и то какая ваша правда? Кто видал, чтоб с такими великим ратми и с таким великим народом на разговор имел приходить?» По его мнению, эти «великие рати» были собраны «на искоренение наше», он по-прежнему повторял свою основную версию борьбы с «своевольниками». Продолжить разговор «о добром деле» через «посланцов» в Путивле Выговский отказался, предложив сделать это там, где бы он сам мог контролировать ход переговоров, — в Батурине, приписав на письме: «От его царского величества какой к нам будет указ, так вскоре нам знать давайте просим. Иван Выговской, гетман». Конечно, гетман должен был бояться, что с него взыщется за конотопское дело, но никто больше не собирался идти у него на поводу. Князь Алексей Никитич Трубецкой в ответном послании 7 августа указывал, что посланцы от других, лояльных царю, частей Войска призваны в Путивль и по царскому указу их должны доставить в Москву, где уже сам царь должен был их милостиво принять и успокоить «християнское междоусобие и невинное кровирозлитие». Боярин возвращал все упреки, обвиняя в случившемся тех, кто нарушил свою клятву царю «в вечном подданстве»: «учинились от него великого государя нашего безо всяких причин, и призвали к себе бусурманов». Дальше перечислялись все тяжелые последствия от действий Выговского и его союзников: «…и теми бусурманы в Малороссии учинили святым Божиим церквам разорение, осквернение и великое поругание, и християнское многое кроворозлитие, и в плен расхищение». Причем коснулось это не только Малой России, но еще и «украинных городов» на территории Московского государства, куда пришли те же бусурманы и «злочинцы черкасы» во главе с полковниками, воевавшими на стороне Выговского. У этого обмена посланиями были еще дополнительные цели: разузнать о судьбе пленных. Гетману Выговскому предлагали прислать «роспись» пленных, взятых «на бою под Конотопом».
Правительство царя Алексея Михайловича все же справилось с последствиями летнего поражения, равно как и с тревогой из-за татарского нашествия. Ветераны походов 166-го и 167-го годов, воевавшие вместе с князем Трубецким, были награждены поместными и денежными придачами. Не были забыты вдовы и дочери убитых служилых людей, получавшие «на прожиток» землю из поместий своих мужей и отцов с учетом положенных наград. Беглецы же со службы в Конотопе, напротив, подверглись наказанию: их лишали выслуги, вычеркивая из «выбора» и «дворового списка», убавляли поместные оклады, тех, кто вовсе смел не явиться на службу, били «кнутом нещадно». Спустя два месяца после отхода к московской границе, 4 сентября 1659 года, войско под командованием Трубецкого снова отправилось в поход из Путивля в «черкасские города». На этот раз царская армия жаждала мести за конотопский погром. Ничего хорошего это не могло предвещать городам, волей или неволей поддержавшим Ивана Выговского. Мятежный гетман сам очень быстро потерял свою наемную армию, крымский царь вернулся в Крым, татары ушли дальше грабить московско-казачье приграничье, а Выговскому была оставлена только часть войска. Польский отряд коронного обозного Анджея Потоцкого тоже скоро распался из-за внутриполитических проблем в самой Речи Посполитой. Да шляхта и не видела смысла в войне на стороне казаков. Анджей Потоцкий так и доносил королю Яну Казимиру: «Не изволь ваша королевская милость ожидать ничего доброго от здешнего края». По его прогнозу, обе стороны Днепра, западная и восточная, «скоро будут московскими», ибо «перетянет их к себе Заднепровье». Он рисует картину настоящей гражданской войны: «Одно местечко воюет против другого, сын грабит отца, отец — сына. Страшное представляется здесь Вавилонское столпотворение». На этом фоне казацкая старшина, страдавшая от «своеволия грубой черни», желала только одного — чтобы король или царь «взяли их в крепкие руки»{440}.
Действительно, уже в сентябре 1659 года эта старшина созвала раду и лишила Выговского гетманства. Снова исполняя волю Богдана Хмельницкого, рада передала булаву его сыну Юрию — правда, при условии сохранения прежней ориентации на короля Яна Казимира. Деваться новому гетману все равно было некуда, и уже 17 октября состоялась присяга Юрия Хмельницкого царю Алексею Михайловичу (еще раньше посланники старшины Переяславского, Нежинского и Черниговского полков, бившей челом с повинной, были приняты царем в Москве). В начале акта об избрании в гетманы сына Богдана Хмельницкого боярин князь Алексей Никитич Трубецкой ссылался на выданный ему девять месяцев назад наказ о созыве новой рады 13 января 1659 года.
Другая Переяславская рада стала другим по смыслу событием. В отличие от рады, или майдана, 1654 года, царь Алексей Михайлович сам указал созвать ее участников и определил ее повестку: «А на раде велел быть обозному, судьям, ясаулам, полковникам и всей старшине и черни, и по их праву велел им обрать гетмана, кого они меж себя излюбят». Видимость независимости Войска Запорожского сохранялась, но ему твердо напоминали прежнюю присягу; участники избрания нового гетмана должны были выслушать присяжные статьи Богдана Хмельницкого и пополнить их новыми условиями «для подтверждения в Войске Запорожском». Делалось это, по словам акта об избрании гетмана Юрия Хмельницкого, «чтоб впредь такие измены и междоусобия и невинные християнския крови разлитие не было, как учинилось от изменника от Ивашка Выговского и его советников». Главное, что теперь каждый следующий гетман должен был приезжать в Москву «государевы очи видеть». Только после этого он получал булаву и знамя из царских рук и считался по-настоящему избранным. Другим становилось и управление в городах Войска, до этого не знавших воеводских порядков (за исключением Киева). Теперь царские воеводы должны были появиться еще в Переяславле, Нежине, Чернигове, Браславле и Умани. Изменялась система сборов налогов, ее стремились упорядочить и перевести на московские порядки. Войско в 60 тысяч реестровых казаков оставили, но направлять действия этой армии должны были с помощью московских воевод, а не по усмотрению одной старшины, лишенной права на самостоятельное ведение войны. Впервые в войсковой присяге появился пункт о подчинении киевского митрополита московскому патриарху, и пусть этот пункт не действовал в дальнейшем, но направление к переподчинению Киевской церкви от Константинопольского патриархата другой вселенской церкви — в Москве было обозначено.
Известия об избрании нового гетмана пришли в Москву 1 ноября 1659 года. Тревога конца лета и начала осени 1659 года снова сменилась радостью от побед. 4 ноября по городам были разосланы грамоты, извещавшие об избрании и присяге царю нового гетмана Юрия Хмельницкого, «что им под нашего великого государя высокою рукою в вечном подданстве быть в нашей государской во всей воле навеки неотступными, и ни на какия ляцкия и бусурманския прелести не прельщаться». Для всеобщего известия не только читали вслух грамоты и устраивали молебны, но и сопроводили объявление о новой присяге «черкас» в подданство царю Алексею Михайловичу настоящим салютом: «велели по городу стрелять из наряда, а нашим великого государя служилым людям из мелкого ружья трижды, чтоб се Божие и наше великого государя дело всем было ведомо»{441}.
«Промысл учинить над Аршавою»
Вернув под свой контроль Запорожское Войско, одержав стратегически важные победы в Литве, царь Алексей Михайлович решил предпринять общее наступление на Польшу. 16 октября 1659 года грамота о выдвижении полков от Полоцка к Вильно была отправлена воеводе боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому. Одновременно шляхте Полоцкого и других поветов предлагалось воевать под его началом. В обосновании этого поворота к войне упоминали о судьбе задержанного королем царского посланника Ивана Желябужского и непостоянстве польской стороны. Короля Яна Казимира обвиняли, что по его «лестной подсылке» действовал «враг Божий и клятвопреступник» Иван Выговский, но его собственная судьба и участь его сторонников и родственников, отосланных в Москву, показывали неправоту их действий. Царские воеводы боярин князь Алексей Никитич Трубецкой в Переяславле и боярин Василий Борисович Шереметев в Чернигове и Нежине разрушили планы врагов. Царь Алексей Михайлович, видя «с его королевской стороны многую проволоку, и непостоянство, и миром погордение», решил, что «больше того терпети не мочно». Польскому королю объявлялась война, а в случае необходимости, говорилось в грамотах литовской шляхте, «мы, великий государь, пойдем и сами, нашего царского величества особою со многими ратьми». То, что это была не пустая угроза или какая-то рассчитанная на устрашение внешнего врага фигура речи, показывает повторение обещания царского похода и в более поздних грамотах о сборе войска, адресованных уже русским служилым людям. Спешно отосланный королем Яном Казимиром в Москву посланник Ян Корсак с предложением о «задержании» войск опоздал. Царь принял его в ноябре 1659 года, но в это время уже было принято решение о продолжении войны. Смотр войска боярина князя Ивана Хованского состоялся 19 октября, а уже 9 ноября русские войска пришли к Вильно.
Действия рати князя Ивана Хованского, основу которой составил Новгородский полк, иначе как карательным походом назвать было нельзя. И надо сказать, что устрашение и грабеж действовали сильнее осторожных призывов времен первых государевых походов не грабить «присяжную шляхту». Теперь все, кто забыл о присяге московскому царю, объявлялись изменниками, а карающий меч держал в руках князь Хованский, быстро установивший контроль над Гродно и уже в самом начале января 1660 года взявший Брест. Литовский гетман Павел Сапега едва не попал в плен, а около двух тысяч мирных жителей Бреста были перебиты, их тела сброшены в крепостной ров. Развивая успех, в Москве требовали от князя Хованского немедленно «ратных людей посылать войною к Аршаве», «чтоб промысл учинить над Аршавою нынешним зимним временем до весны». В грамотах князю Хованскому ставили практически невыполнимую задачу: «и Аршава разорить, и пушки московские, которые есть в Аршаве, привезти к себе».
Отдавая этот приказ и требуя «войною посылать» не только к Варшаве, но еще и к Люблину, а также к другим «польским и литовским городом и местом», в Москве думали только о мести. Хованскому и его войску велено было повсюду «уезды разорять и жечь и людей побивать и в полон имать»{442}. Князь продолжил преследование литовской шляхты, укрывавшейся за стенами крупных крепостей в Слуцке, Несвиже — владениях Радзивиллов и Ляховичах — владениях Сапег. Однако путь к польской столице преградили имперские войска, помогавшие Речи Посполитой в войне со Швецией. Император Священной Римской империи был союзником царя Алексея Михайловича, поэтому австрийские и русские войска не должны были воевать друг с другом.
Особое значение в ходе русско-польской войны имела осада князем Иваном Хованским прекрасно укрепленной Ляховичской крепости, некогда построенной гетманом Яном Каролем Ходкевичем и в 1630-х годах перешедшей к Сапегам. Воевода стремился справиться с немногими остававшимися очагами неповиновения магнатов и шляхты московскому царю на территории Великого княжества Литовского, и осада Ляховичей стала еще одним жестоким посланием великому гетману Литовскому Павлу Сапеге. Алексей Михайлович, напротив, не придавал Ляховичам особенного значения, думая о походе на Варшаву. Царь требовал от князя Хованского не дать собраться королевскому войску, поэтому если бы Ляховичи оказались не на дороге, то воеводе вообще разрешалось обойти их стороной. Для их осады можно было использовать лишь часть русского войска, а главным силам был дан приказ: «одноконечно промышлять, чтоб неприятеля не дождатца, так же, что и под Конотопом все извязли под городом»{443}.
Если царь помнил о конотопском ожоге, то его воевода Тараруй, похоже, не слишком задумывался о чужих поражениях. Страшная слава о его армии шла впереди. Польский современник писал: «Москали шли как на мед или забаву какую, смело, имея оружие надежное, а бердыши — ясно полированные, острые и веревки с петлями конопляные у пояса, для вязания наших»{444}. Как курьез, можно вспомнить, что воинам князя Хованского достался в трофеях королевский зверинец, располагавшийся «в миле» от города Мир, а еще лоси, олени, верблюды и дикие козы из «Сапегина зверинца». Самостоятельно распорядиться ими Тараруй не решился, поэтому передал всё на усмотрение Тайного приказа. Царю Алексею Михайловичу, как охотнику, история со зверинцем показалась интересной. По царскому распоряжению воеводе разрешалось отпустить нескольких добровольно вызвавшихся на службу московских стрельцов, чтобы они сопроводили живые трофеи к царю, но только в то время, «как про воинских людей вести минуютца»; в противном случае пойманных зверей ждала незавидная участь: «и он бы боярин и воевода велел их побить и мяса роздать государевым служилым людем, а кож лосиных беречь» (сыромятная кожа использовалась для изготовления вооружения){445}.
Князь Иван Хованский, как это не раз с ним бывало, слишком увлекся и хотел справиться с Ляховичской крепостью с ходу, приступом, без всякой подготовки. Позже боярин отчитывался царю о двух попытках договориться с осажденными — 20 и 23 марта 1660 года, но переговоры окончились безрезультатно. Поэтому князь отдал приказ штурмовать сапежинскую крепость «за полчаса до свету» 26 марта. «И был приступ жестоким обычаем», — писал воевода царю Алексею Михайловичу, и «ратные люди со знаменами были на стене», но дальше их «сбили». Жертвами штурма оказались 30 человек, 150 было ранено. Как и предупреждал царь Алексей Михайлович, князь все-таки «извяз» в ляховичской осаде. За штурм без приказа хорошо укрепленной крепости и за потерю начальных людей он получил царский выговор: «И то учинили не делом». Князю Хованскому запрещалось устраивать новые штурмы Ляховичской крепости, особенно посылать на них офицеров — «начальных людей»; воевода должен был беречь людей для новых сражений и не допускать «истери» в своем войске. Однако, вопреки прямому запрету, князь не сдержался и бросил 15 мая на еще один штурм присланных к нему из Москвы стрельцов. И на этот раз он не смог ничего добиться, только потерял несколько сотен человек{446}.
Упрямство Тараруя (болтуна, как переводится его прозвище) повлияло на ход всей кампании 1660 года. Пока он воевал под Ляховичами, картина дипломатических взаимоотношений воюющих стран полностью поменялась и время оказалось упущено. Оливский мирный договор Швеции и Речи Посполитой 23 апреля (3 мая) 1660 года, а еще Копенгагенский договор Швеции и Дании 27 мая (6 июня) 1660 года (в развитие Роскильского мира 1658 года, «оторвавшего» датских союзников от России) завершили Северную войну 1655–1660 годов. В шведском «Потопе» была поставлена точка. Речь Посполитая, в отличие от Московского государства первой успевшая заключить договор со шведами, немедленно развернула свои войска для продолжения войны в Литве.
Какое-то время царь Алексей Михайлович, несмотря ни на что, продолжал готовить захват Варшавы московскими войсками. 22 июня из Москвы в полки к Хованскому с тайным наказом был отправлен стольник Василий Петрович Кикин — один из близких людей царя Алексея Михайловича, посвященных во все перипетии малороссийской политики. Посылка была связана с объявлением воеводе решения о разрыве переговоров с польскими комиссарами в Борисове и начале похода на Варшаву от Бреста и Гродно. Поход этот планировалось завершить 8 сентября, на Рождество Богородицы, в памятный день победы в Куликовской битве{447}.
В Москве еще не знали, что случилось с войском князя Хованского под малоприметной Полонкой (у одноименной речки) на дороге от Ляховичей к Бресту 18 июня 1660 года. А произошло то же, что и под Конотопом: забывший об осторожности воевода направил войско за реку, где его ждала засада. И никакой героизм не уберег московские войска от разгрома после атаки «крылатых» польских гусар. Победитель князя Хованского под Полонкой, «воевода русский» Стефан Чарнецкий, стал национальным героем Речи Посполитой. Именно ему удалось не только остановить поход на Варшаву, но и начать ответный «потоп», вымывший московские войска из захваченных ими городов в западной части Великого княжества Литовского. Только в Бресте, Гродно и Вильно еще какое-то время оставались московские гарнизоны, но без поддержки они долго продержаться не могли.
Все это станет ясно позднее, а пока в Москве продолжали готовить государев поход. Кроме армии князя Хованского был создан еще полк во главе с боярином князем Юрием Алексеевичем Долгоруким. 27 июня 1660 года ему был «сказан» поход «в польские городы». 10 июля состоялся именной указ царя Алексея Михайловича о сборе в Москве войска для похода на польского короля. В нем фиксировалась уже совсем новая ситуация, связанная с провалом переговоров князя Никиты Ивановича Одоевского: «…и у великих послов с польскими комиссары сходства никакова не учинилось». 17 июля на молебне в Успенском соборе вместе с царем Алексеем Михайловичем присутствовали князь Юрий Алексеевич Долгорукий, его товарищ стольник Осип Иванович Сукин, воеводы и начальные люди Первого выборного полка, в том числе полковник Аггей Алексеевич Шепелев с товарищами. Накануне царь провожал «из Передней» полковую моленную икону — Спасов образ, посланный им в полк князя Долгорукого.
Впрочем, войску Долгорукого в Смоленске пришлось думать не о далеком государевом походе на Варшаву, а об удержании достигнутого в ходе прежних походов. 8 сентября, вместо планировавшегося на этот день взятия польской столицы, Долгорукий должен был выступить к Могилеву, с начала августа осажденному объединенным польско-литовским войском (его младший брат князь Петр Алексеевич Долгорукий, назначенный командовать еще одним полком этой армии, оставался в Москве и в день Рождества Богородицы был на отпуске у государя «у руки»). С 24 сентября войско вступило в затяжные двухнедельные бои на реке Басе между Могилевом и Мстиславлем. Во главе объединенных польско-литовских войск встали «воевода русский» Стефан Чарнецкий, а также литовский гетман Павел Сапега и обозный Великого княжества Литовского Михаил Пац. Несколько раз войска сходились в серьезных сражениях. 28 сентября у села Губарева русская сторона получила преимущество, и воевода даже прислал в Москву сеунщика вместе с взятыми в плен «языками». 10 октября в Москву приезжали новые сеунщики с еще одним победным донесением о боях у Губарева.
Но главные бои осенней кампании 1660 года происходили на реке Басе, где ни одна из сторон не получила решающего преимущества. Противостояние остановилось само собой из-за наступившей осенней распутицы. После получения сведений о передвижениях войска князя Хованского польско-литовские войска отошли вглубь Литвы. 21 октября князь Юрий Алексеевич Долгорукий выдвинулся со своим войском вперед к Могилеву, вместе с подошедшими подкреплениями он сумел отстоять этот город и важный днепровский путь, по которому шла коммуникация между Смоленском и Киевом. Формально Долгорукий мог даже считать себя победителем. Но в целом итог боев 1660 года в Литве был совсем неутешителен для московской стороны, так увлекшейся местью королю Яну Казимиру. Война снова придвинулась к границам Московского государства, а вынужденная расположиться в Смоленске на зимних квартирах русская армия фактически оказалась главным и единственным прикрытием от наступления жаждавшей реванша Речи Посполитой{448}.
Чудновская катастрофа
Но самое тяжелое поражение русских войск случилось не в Литве, а в малороссийских землях Короны. Казаки под командованием Ивана Выговского вместе с крымскими татарами вошли в объединенную армию под командованием двух коронных гетманов — великого и польного — Станислава Потоцкого и Ежи Любомирского. Им удалось окружить под Чудновом армию киевского воеводы боярина Василия Борисовича Шереметева. Московскую сторону опять подвело излишнее доверие к клятвам и обещаниям украинских гетманов. Совсем не случайно, как оказалось, накануне рокового похода боярин Шереметев вынес нелицеприятное впечатление из встречи с восемнадцатилетним гетманом Юрием Хмельницким, которому, по мнению опытного воеводы, лучше было бы «гусей пасти, а не гетманствовать»… Казачье войско во главе с Хмельницким должно было объединиться с армией Шереметева, выступившей из Киева по направлению к Тарнополю (казаки должны были наступать на Львов). Но не успело это войско дойти до Житомира, как было атаковано коронной армией и загнано в окружение у Чуднова. Тщетно киевский воевода и верные царю казаки ждали подхода гетмана Юрия Хмельницкого. Они даже опрометчиво оставили врагу выгодную позицию в возвышавшемся над округой Чудновском замке.
7 (17) октября под Чудновом представители гетманов коронного войска подписали так называемый Слободищенский трактат, означавший переход в подданство Речи Посполитой еще одного гетмана Войска Запорожского, к тому же родного сына Богдана Хмельницкого. Первая статья подтверждала Гадячский договор, но с важной оговоркой: присяга представителей Короны не распространялась на пункты о «княжестве Русском», считая их «менее необходимыми для войска его королевской милости Запорожского». Гетмана Юрия Хмельницкого и казачью старшину продолжали уверять в намерениях сохранить казачьи вольности, но все делалось, чтобы снова превратить казаков в послушное орудие в войнах с Москвой и другими врагами Речи Посполитой. Юрий Хмельницкий принимал обязательство отказаться от «всякого покровительства»» царя Алексея Михайловича и «других посторонних владетелей». Гетман должен был помочь польским войскам окончательно справиться с Шереметевым и «разбить» его, «если бы он внезапно поднялся в это время». Наказного гетмана верных царю Алексею Михайловичу казаков — переяславского полковника Тимофея Цецуру («Тетюру»), находившегося в московском войске под Чудновом, тоже прощали — но с условием, что он повернет оружие против недавних союзников (на самом деле казачьего полковника арестовали и отправили под арест, откуда он сбежал). Хмельницкий должен был прекратить рознь в Запорожском Войске, заставить своим универсалом отказаться от присяги царю Алексею Михайловичу Нежинский и Черниговский полки и помириться с казаками, воевавшими вместе с литовским гетманом Сапегой и «воеводой русским» Выговским. В делах с крымскими татарами казаки тоже лишались права действовать самостоятельно, принимая обязательство беспрепятственно пропускать их через свои земли и не воевать с ними, следуя договору Крыма с польским королем.
С этого момента армия московского боярина Василия Борисовича Шереметева была обречена. Шереметев (или генерал Sheremet, как его называли в полках противника) вынужден был сдаться превосходящим польским и татарским силам. 22 октября (4 ноября) 1660 года он подписал документ о капитуляции, включавший условие об уходе царских воевод из Киева и других городов Войска Запорожского{449}. «Чудновские статьи» предполагали, что московские воеводы сдадут лагерь и уйдут, оставив «хоругви, ружья, конное и пешее оружие». Сам Шереметев вместе с другими начальными людьми становился заложником, «аманатом» у польских гетманов и турецкого султана. Соглашение о добровольной сдаче предусматривало даже почетное условие — сохранение боярином и другими воеводами личного оружия — сабель: поляки надеялись, что Шереметев сможет повлиять на решение об уходе других московских воевод.
Однако Шереметев скоро узнал цену подписям польско-литовской стороны на письменном договоре. Сначала попавшее в плен царское войско было буквально растерзано татарами, напавшими на безоружных пленников (польско-литовская охрана не могла уберечь их), а затем и самому боярину, вопреки условиям сдачи, пришлось испытать участь плена, растянувшегося на долгие годы{450}. В «Дневнике» Патрика Гордона описывался пир у польских гетманов, на котором московскому боярину объявили, что по требованию союзного польскому королю крымского султана его передают в заложники татарам. Московскому боярину пришлось-таки отдать саблю, но на предложения поучаствовать в дальнейшем пире с гетманами он отказался.
Как и было предусмотрено чудновскими соглашениями, Шереметев написал в Киев оставленному там воеводе князю Юрию Никитичу Барятинскому, убеждая его, что теперь Киев и другие города не удержать и их лучше оставить. Тот якобы ответил присланным людям, требовавшим капитуляции Киева: «Много на Москве Шереметевых». Источник этой яркой фразы, процитированной в «Истории» Сергея Михайловича Соловьева, к сожалению, не известен. В московской системе управления никакие боярские подписи под распоряжением о сдаче городов значения не имели, если не было прямого царского указа. Барятинский передал слова Шереметева в Москву, но из Москвы, естественно, ответили отказом.
«Сильно испугала Москву весть о конотопском поражении, — писал С. М. Соловьев, — еще бблыпий ужас навела весть о чудновском». В столичных приказах шли лихорадочные приготовления к возможной войне: надо было Удержать любой ценой Киев и предотвратить польско-литовское вторжение на «украинные» уезды. Но оказалось, что бесконечно черпать людские ресурсы, находить деньги на войну и жалованье, обеспечивать войско вооружением, запасами и пропитанием больше не удается. Страна воевала в условиях голода и тратила последние силы. На службу высылались все, кого только можно было найти, включая отставных и увечных дворян и детей боярских, годных только к гражданской службе для управления городами. В уездах искали всех дворянских недорослей, включая не достигших положенного для службы пятнадцатилетнего возраста. Даже «поповых» и «дьячьих» детей хотели прибрать в солдатскую и стрелецкую службу, но вовремя одумались, разрешив набор только тех, кто готов был добровольно идти воевать{451}.
Зимой 1660/61 года царю Алексею Михайловичу все-таки не пришлось отправлять войско в поход на Украину для спасения московской власти в «стране казаков». Войско Запорожское погрузилось в глубокую внутреннюю рознь. С этого времени оно разделилось на левобережных казаков, сохранявших присягу царю Алексею Михайловичу, и правобережных — вернувшихся в подданство королю Яну Казимиру.
«Господь Бог путь показывает мирной»
Дальнейшее напряжение сил в войне с «Литвой» начинало грозить серьезными внутренними неурядицами в самом Московском государстве. Время подготовки похода на «Аршаву» прошло, теперь речь шла хотя бы об удержании в подданстве левобережья Днепра. Русские гарнизоны по-прежнему находились в главных литовских городах — Полоцке и Вильно, но присутствие «оккупационной» для местного населения администрации с каждым успехом армии Речи Посполитой все больше становилось неуместным. После заключения мирных соглашений Речи Посполитой со Швецией, а Швеции с Данией рушилась и балтийская политика царя Алексея Михайловича. О возобновлении походов на Ригу можно было забыть, и содержание захваченных форпостов в Ливонии теряло смысл. С конца 1660 года нарастает осознание необходимости мирного выхода из обеих войн — с Речью Посполитой и Швецией. Одним из первых почувствовал наступившие перемены царский советник в дипломатических делах Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Он пересылал царю конфиденциальные письма, в которых настаивал: «Господь Бог путь показывает мирной».
В начале 1661 года снова заработали дипломаты, просившие от имени царя Алексея Михайловича оказать посредничество в заключении мира с Речью Посполитой. С этой целью было снаряжено посольство к бранденбургскому курфюрсту; готовность выступить посредником подтверждала Франция, уже успешно участвовавшая в заключении Оливского мира между Швецией и Речью Посполитой. Людовик XIV, названный впоследствии «Королем-солнце», даже прислал грамоту с предложением посредничества в переговорах — редкий случай в истории русско-французских отношений. Однако польский король Ян Казимир после явного перелома, наступившего в войне, не был склонен к немедленному заключению перемирия.
Всего лишь один правитель в Европе мог решающим образом повлиять на дипломатические дела между Речью Посполитой и Московским царством — император Священной Римской империи. Австрийские дипломаты участвовали в заключении виленских договоренностей 1656 года, и в этот раз, в 1661 году, в Москву был отправлен в посланниках барон Августин Мейерберг. Позднее он оставил интересное описание своего путешествия в Россию. Ранг посланника, как рассказал сам дипломат, был дан ему для участия в предварительных переговорах, «потому что только для этого дела нам совсем неприлично было называться громким названием послов». Были у барона Мейерберга и верительные грамоты на звание посла, но их следовало предъявить только тогда, когда начнутся согласованные обеими сторонами настоящие переговоры о мире{452}. Но как ни был важен приезд австрийских дипломатов, в Москве понимали, что их миссия отнюдь не была бескорыстной: мир с Речью Посполитой нужен был австрийскому императору для своих целей — организации похода против османов. В итоге барону Мейербергу и прибывшему с ним рыцарю Кальвуччи пришлось провести в Москве несколько больше времени, чем они рассчитывали, пока московская и польско-литовская стороны не достигли соглашения о начале мирных переговоров.
С 23 марта 1661 года начались переговоры боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского с Швецией, проходившие в маленьком, сохранившемся до сих пор доме в деревне Кардис, «меж Колывани и Юрьева», то есть между Таллином и Тарту. Историк Борис Николаевич Флоря точно обозначил основные цели дипломатов царя Алексея Михайловича: «…в первой половине 1661 г. русское правительство последовательно держалось линии, намеченной уже ранее: ценой уступки завоеванных территорий заключить мир со Швецией и сосредоточить все силы на борьбе с Речью Посполитой за белорусские и украинские земли»{453}. В Посольский приказ приходили сведения о возможном сепаратном мире между шведами и поляками. Говорили, что поехавший для этого в Варшаву шведский посол Шлиппенбах утонул в море и только это спасло Московское государство от новой войны на два фронта. Очевидно, в Москве, как и в Варшаве, хотели освободить силы для более важного и еще отнюдь не законченного противостояния в Литве и землях Запорожского Войска. Возможностей как-то повлиять на шведскую сторону, не желавшую больше мириться с уступкой России своих территорий, не было. Кардисский мирный договор, заключенный 21 июня (1 июля) 1661 года, признавал крах надежд России на утверждение в Ливонии. Все города, в которых несколько лет находились гарнизоны русских войск, необходимо было вернуть обратно.
Речь шла об «уступке» и «отдаче» в силу «сего вековечного миру и дружного договору» городов и земель, «взятых и завоеванных» в Лифляндии, а именно: Кокенгаузен, Юрьев Ливонский, Мариенбург, Адзель, Новгородок, Сыренск. Но наряду с этим московская сторона получила и признание нового царского титула, включая слова «всея Северныя страны победителя», «отчича и дедича Северных земель», на что раньше шведские дипломаты не соглашались. Царь Алексей Михайлович назывался в Кардисском договоре «Великим князем Литовским и Смоленским», а также «Полоцким, Витебским и Мстиславским», что закрепляло права на новый титул за ним и его наследниками. Обе стороны прямо договорились не оказывать помощи польскому королю и другим государствам в случае войны; при этом за царем Алексеем Михайловичем признавалось право на Великое княжество Литовское, Малую и Белую России и Малые Лифлянты (город Динабург и еще несколько других, находившихся на территории Великого княжества Литовского до их захвата шведами){454}. Возобновлялись торговые отношения между государствами, купцам возвращались их дворы. (В связи с этим интересна судьба Шведского гостиного двора в Великом Новгороде, отданного в начале русско-шведской войны патриаршему Иверскому монастырю.
Оказалось, что новый «собственник» не слишком хорошо заботился о доставшемся имуществе, да еще после удаления из Москвы патриарха Никона. Поэтому двор пришлось сначала отремонтировать за счет казны, а потом вернуть шведским купцам{455}.) Статьи договора узаконили права прежних «зарубежских выходцов» времен русско-шведской войны и разрешали пленникам, принявшим православие, остаться в Московском государстве. Это положило начало значительному колонизационному потоку и расселению «корелян» и другого прежде подвластного Швеции населения в уездах Замосковного края{456}. Одновременно Кардисский мирный договор подтверждал все прежние договоры о мире или перемирии с Швецией — Тявзинский (1595), Выборгский (1609), Столбовский (1617), Валиесарский (1658), за исключением того, о чем обе стороны договорились в 1661 году. То есть сложные территориальные вопросы во взаимоотношениях двух стран по-прежнему были не решены, но лишь отложены.
Именно в те дни, когда решалась судьба договора со шведами, 30 мая 1661 года, в Москве родился еще один долгожданный наследник мужского пола — царевич Федор Алексеевич (он был крещен 3 июня){457}. Его рождение могло оживить прежние разговоры о передаче царскому сыну прав на польскую корону, а значит, еще более утвердить дипломатов в правильности их позиции — мириться с шведским королем, чтобы продолжить войну с королем польским.
Польский король Ян Казимир находился под влиянием «счастливого года», как называют 1660 год в польской историографии, когда войска царя Алексея Михайловича были остановлены воеводой Стефаном Чарнецким. Год спустя король вознамерился совершить ответный «визит» в московские земли. Ради этого собирались войска, объявлялось о «посполитом рушении» — общем сборе войска, и сам король вышел походом в литовские земли. Однако здесь его ждали не готовые идти на новую войну солдаты, а конфедераты, заботившиеся прежде всего об уплате недополученного жалованья. Внутренние неурядицы и традиционные разногласия в польской и литовской элите были более чем на руку московской стороне. Оставшиеся в подданстве царя Алексея Михайловича казаки Левобережья продолжали удерживать вместе с московскими воеводами Киев, Переяславль, Нежин и Чернигов. Разговоры о том, что «не для чего» держать там московские войска, прекратились. В Киеве, правда, разгорелся серьезный конфликт между оставшимися после пленения боярина Шереметева воеводами окольничим князем Юрием Никитичем Барятинским и стольником Иваном Ивановичем Чаадаевым. Царю Алексею Михайловичу пришлось вмешаться и убрать оставшегося главным воеводой князя Барятинского. Слишком уж он заботился о собственном обогащении, не останавливаясь перед тем, что посылал пустые реляции о якобы совершенных им походах на мятежных казаков. Стольник Иван Чаадаев, с которым Барятинский не хотел иметь никаких дел (сказывалось «враждотворное местничество»), напротив, всей своей последующей службой подтвердил репутацию настоящего служаки, и с отзывом в Москву князя Барятинского эксцессы прекратились.
В Литве московские войска сосредоточивались в Полоцке, где командовал боярин князь Иван Хованский. По-прежнему удерживался Вильно, а в Динабурге-Борисо-глебове находился гарнизон под командованием думного дворянина и воеводы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина (на последней стадии переговоров он был удален из Кардиса из-за своей бескомпромиссной и жесткой позиции). О желании польского короля Яна Казимира развить успех было, конечно, известно. Поэтому весной 1661 года князя Ивана Андреевича Хованского отозвали из Полоцка в Псков, где поручили сформировать новую армию, на которую возлагалась главная надежда. К армии Новгородского разряда был придан и освободившийся от войны с Швецией «лифляндский» полк во главе с Ординым-Нащокиным. И здесь тоже разгорелся конфликт двух воевод, который пришлось гасить царю. Однако Хованского, несмотря на неудачу осады Ляховичской крепости и чувствительное поражение под Полонкой, заменить было некем. Он продолжал пользоваться репутацией умелого воеводы, с которым противник вынужден был считаться.
Армия князя Хованского выдвинулась от Пскова и Опочки к Полоцку в конце июня 1661 года, а дальше получила приказ идти за Двину. Одновременно в начале августа 1661 года был отослан указ о походе из Смоленска в Вильно полка князя Петра Алексеевича Долгорукого, но, как написал историк О. А. Курбатов, это была только «демонстрация наступления». В любом случае в августе — сентябре московские войска выполнили приказ и укрепились на Западной Двине между Полоцком и Дисной. Когда 3(13) сентября 1661 года король Ян Казимир выступил в поход против московских войск в Литве, его уже встречали на линии полоцкой обороны полки Ивана Хованского и Афанасия Ордина-Нащокина. Королю так и не удалось договориться с бунтующим из-за невыплаты жалованья войском литовских конфедератов, и он отправился к Вильно, где возглавил осаду Верхнего замка, а верные королю воеводы отправились к Полоцку.
Ради того чтобы укрепиться за Двиной, королевские войска использовали тот же самый лагерь в 10 верстах от Дисны на Кушликовых горах, который построили русские войска (там даже остался брошенным материал для строительства мостов). Прекрасное знание диспозиции поначалу давало преимущество Хованскому, и он, по своему обыкновению, стремился решить исход сражений быстрым натиском. 8 октября ему удалось нанести существенное поражение маршалку литовских конфедератов Казимиру Жеромскому (известному своим отчаянным сопротивлением при взятии русскими войсками Вильно). В донесении князя царю Алексею Михайловичу в Москву говорилось только о победе, и другому воеводе — Афанасию Ордину-Нащокину пришлось вмешаться и более правдиво рассказать о начале боев. А они складывались не так удачно, как отчитывался перед царем боярин; очередное неподготовленное наступление стоило жизни командиру Второго выборного полка Якову Максимовичу Колюбакину и другим начальным людям.
Позицию у Кушликовых гор литовские войска смогли сохранить за собой. К литовским войскам Жеромского 22–24 октября подошли присланные королем Яном Казимиром коронные войска «воеводы русского» Стефана Чарнецкого. Современный польский историк К. Косажецкий считает, что приход знаменитого полководца деморализовал царское войско и заставил его немедленно отойти. Однако встретившиеся под Кушликовыми горами главные военачальники — Стефан Чарнецкий и Иван Хованский — стоили друг друга и оба хорошо умели воевать. Отход русского войска со своих позиций нельзя считать бегством; Хованский действовал на опережение, стремясь ночью с 24 на 25 октября увести армию к Полоцку, где у нее было больше возможностей продолжить войну с королевскими силами. Войско отступало без всякой паники, маневр Хованского предупредил нетривиальный замысел Чарнецкого, стремившегося обойти русский лагерь. Хотя битва 25 октября у Кушликовых гор была проиграна, русская армия была спасена от полного разгрома{458}.
Князь Иван Хованский ушел сначала к Полоцку, а затем в Невель, где 19 ноября 1661 года получил указ царя Алексея Михайловича отойти на зимние квартиры в Великие Луки. Выборные солдатские полки возвращались в Москву, где их ждал торжественный смотр. Воевод и начальных людей, участвовавших в боях на Западной Двине, царь Алексей Михайлович «жаловал к руке», что было признанием их заслуг. Польский король, несмотря на слухи о его походе к московской границе, оставался под Вильно, где и была поставлена печальная точка в кампании 1661 года. Оборонявший Верхний замок воевода князь Данила Ефимович Мышецкий вел себя геройски и даже был готов умереть с немногими людьми, взорвав замковую церковь в случае прорыва врага. Но его предали, связали и сдали крепостные укрепления 22 ноября (2 декабря) 1661 года.
Сохранился примечательный документ — духовная приговоренного к смерти князя Данилы Ефимовича Мышецкого, составленная 28 ноября. Он рассказывал, как отстоял город от «пяти приступов», называл имена изменников (одному из них, повару, будет потом приказано стать палачом), перечислял людей, сохранивших верность царю Алексею Михайловичу. Воевода знал, что его последнее письмо передадут родным, и на пороге смерти говорил только о выполненном долге: «Принял здесь смерть, исполняя великому государю кресное целование и напамятуя вас, не хотя вам и роду своему принести вечныя укоризны, чтобы вы службу мою напамятовали, а изменником не называли». Память о казненном «воеводушке» долго жила в Вильно, и еще в конце XIX века Помпей Николаевич Батюшков — публикатор духовной князя Мышецкого — вспоминал рассказы об обезглавленном призраке, расхаживавшем около Виленского монастыря Святого Духа{459}.
Итак, после побед 1654–1656 годов последовали измены союзников в Войске Запорожском и тяжелые поражения под Конотопом, Чудновом, в Кушликовых горах и Вильно. Обе стороны уже исчерпали силы, но всё равно надеялись, что решающая битва еще впереди. Пока же в интересах как Московского государства, так и Речи Посполитой было начать переговоры о мире.