В истории христианских стран и народов есть даты, являющиеся бесспорными вехами культуры и самосознания. Начало книгопечатания в России относится, как известно, еще к середине XVI века, и прошло почти сто лет, прежде чем в 1663 году вышло в свет московское издание Библии. До этого момента, кроме рукописей, с Библией на славянских языках можно было познакомиться только по двум пражским изданиям (впрочем, труд Франциска Скорины 1517–1519 годов не вполне соответствовал каноническим требованиям к изданиям церковных текстов) и Острожской библии Ивана Федорова 1581 года. На «перевод с Библии Острожской типографии» как на источник своего издания ссылались московские книжники и на первом листе книги, изданной по «повелению» царя Алексея Михайловича. В предисловии к московской Библии 1663 года говорилось о том, что царь увидел «велий недостаток сих божественных книг в державе царствия своего, ниже бо рукописныя отнюдь обретахуся, в мале же и едва где уже печатным острозским обрестися, им же от многа времени оскудети». Приводился новый титул царя Алексея Михайловича — «Великия, и Малыя, и Белыя России». Дата указывалась двойная, чтобы книгу могли читать во всех православных землях: в лето «от создания мира» — 7172-е, а «от воплощения же Бога слова» — «1663, индикта 2, месяца декемврия в 12 день»{539}. Издателям пришлось выходить из затруднительного положения, так как они должны были упомянуть действующего патриарха, но Никон, как известно, оставил свой трон. Поэтому, говоря о «благословении» издания Библии, они сослались на общий церковный синклит «преосвященных митрополитов, и архиепископов, и епископов». Не случайно Никон был недоволен этим изданием.
В начале московского издания Библии содержались целая программа и обоснование нового положения Москвы, достигнутого в царствование Алексея Михайловича. В «написи на тривенечное» упоминалась «Московия» и содержался ответ о символической трактовке трех венцов (царских корон): «яко воздержавствует Европою, Асиею, землею тричастныя Ливии». Но главный «посыл» миру содержался в трактовке герба, помещенного на одной из первых страниц: двуглавый орел с расправленными крыльями, со щитом в центре, где символически изображен царь Алексей Михайлович, поражающий копьем змея, как Георгий Победоносец{540}. Над главами три короны — одна большая и две поменьше, в лапах орла — скипетр и держава. Под изображением герба — план Москвы. В текстовой части приведены слова из 102-го псалма: «обновится яко орля юность твоя». И дальше помещены «стихи на герб»:
Орла сугубоглавство, образ сугубодержавства,
Алексия царя над многими странами началства.
В десней скиптр, знамение царствия.
В шуей же, держава его самодержавствия.
Выспрь глав, трегубии венцы,
Троицы содержащия земли концы…
Образ государственного герба — орла — становится центральным, не только утверждая своей символикой защиту веры от еретиков, но и обосновывая широкую программу новой России как защитницы вселенского Православия. Еще в 1660 году Симеон Полоцкий в кратком рифмованном диалоге, прочитанном перед царем, стал использовать этот образ, называя будущего наследника царя Алексея Михайловича — царевича Алексея: «Орел Русси всея». Представитель польской школы учености, сначала писавший по-русски латиницей, появился в Москве, видимо, в то же время, когда там завершалась работа над печатанием Библии. Не было ли в предисловии к ее изданию и его авторского вклада? Символично название еще одной книги, созданной Симеоном Полоцким несколько лет спустя в честь «объявления» царевича Алексея Алексеевича наследником престола 1 сентября 1667 года, — «Орел многоликий». В ней также помещено изображение герба, повторяющее изображение из Библии 1663 года, правда, с одним важным изменением: вместо державы орел держит меч{541}.
Известна и знаменитая икона «государева изографа» Симона Ушакова — «Древо государства Московского». Она прославляла образ Владимирской Богоматери, перенесенный Андреем Боголюбским из Киева во Владимир, а затем ставший главной святыней Московского царства. Образ Богоматери в центре вписан в древо, вырастающее из Кремля и посаженное митрополитом Петром и Иваном Калитой. Отрасли древа — главные святые Русской земли, ее великие князья и цари. Икона утверждала родство и преемственность правящей династии с прежними временами: от царя Федора Иоанновича до царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета. Внизу иконы, за стеной Московского Кремля, помещены портреты царя Алексея Михайловича с левой стороны и его семьи — царицы Марии Ильиничны с детьми царевичами Алексеем и Федором. Долгое время икона, происходившая из церкви Троицы в Никитниках, датировалась 1668 годом, и только совсем недавно была установлена новая дата ее написания — 171-й (1662/63) год{542}. Следовательно, издание Библии и появление иконы «Древо государства Российского» совпадают по времени.
Этот настойчивый поиск новых символов Московского царства требует объяснений.
Поход короля Яна Казимира
Год 172-й (1663/64) оказался переломным для всей русско-польской войны. За десять прошедших лет уже можно было понять, что получилось, а что нет. Обе стороны — Русское государство и Речь Посполитая — подошли к определенному рубежу. Усталость населения, отягощение казны, истощение ресурсов — все это было справедливо как для Москвы, так и для Варшавы. Но едва обе стороны дошли до обсуждения контуров будущего договора о мире, случился бунт в Москве. Утаить сведения о событиях в Коломенском было невозможно, а для врага они были признаком очевидной слабости царя Алексея Михайловича. Можно говорить об «отложенном эффекте» слухов о московском восстании, сопровождавших отправленного из Москвы в октябре 1662 года думного дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Он рассчитывал на поддержку отпущенного из Москвы гетмана Винцентия Госевского, но того убили, как и его брата и других ближайших сподвижников, невзирая ни на какие их заслуги перед Литвой (казнили даже героя виленской обороны 1655 года Казимира Жеромского). В Речи Посполитой мечтали одним королевским походом на Москву решить исход войны и продиктовать свои условия мира.
Здесь уместно вспомнить о побеге за рубеж сына думного дворянина — Воина Афанасьевича Ордина-Нащокина, служившего королю Яну Казимиру с начала 1660 года{543}. Царь Алексей Михайлович утешил своего советника особым посланием, говоря, что измена сына никак не повлияет на отношение к самому Афанасию Лаврентьевичу. Правда, к моменту отъезда посольства в Польшу «блудный сын» одумался и написал покаянную челобитную царю, а в ответ получил приказ оставаться при польском короле Яне Казимире «для вестей». Воин Нащокин оказался в итоге в составе королевской армии. Хотя позднее о нем говорили как об изменнике, именно он смог передать в Москву сведения о планах королевского похода. Возвратившийся с неудачных переговоров с королем Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин привез тревожные известия. Патрик Гордон записал тогда в своем дневнике: «Царский фаворит Афанасий Лаврентьевич Нащокин, отправленный в Польшу, возвратился с малым успехом и сообщил, что в Польше идут великие приготовления к нашествию»{544}.
Афанасий Лаврентьевич составил подробную записку царю Алексею Михайловичу: «О миру Великой Росии с Польшей, чтобы разсудительство иметь к прибыли Московскому государству и впредь нерозорвано было». Для прояснения своей мысли он несколько раз использовал риторический оборот: «Великой же Росии надобен союз с Польшей» (отметим использование этого нового обозначения Русского государства) — и объяснил «неотложный» характер такого мира: «…в нужное их безвремянье прикуп велик Московскому государству к росширенью учинить, а великого государя его царского величества к повышению преславного имяни». Отчасти переоценивая влияние шведов («а свея-ном то люто ненавидимо, что с Польшей будет такой мир»), Ордин-Нащокин писал о их интригах для разрыва мирных отношений России и Речи Посполитой. Он сам столкнулся с этим на переговорах во Львове, подозревая, что именно от шведского комиссара в Москве пошли «печатные злые вести» о событиях в столице{545} и трудном положении царя Алексея Михайловича: «И учали в мирных статьях горды быть и несходительны сенатыри, по военному обычаю радуясь чюжему упатку. И тем свейским письмом поносить учали, будто правда написана, что безсилье Великой Росии и внутрь своево государства разорение и война». Интригами шведов посол объяснял и текущие события, когда в Москве в конце 1663 года стало известно о походе польско-литовских войск: «Для того с обеих сторон король и войска литовские пошли к московским краем, что им наслушили шведы: рати де московские против башкирцев все высланы с Москвы». По его мнению, враги, страстно не желавшие союза России и Польши, не останавливались даже перед прямой изменой и подстреканием к новому мятежу: «И не только в литовской полон на Москве и в руские московские люди многие розрушительные ссоры вмещают и розоренья наводят, как и в прошлом году на Москве был коломенской шум»{546}.
Даже после отказа от медных денег в стране было далеко от настоящего успокоения. Царь Алексей Михайлович просил власти Соловецкого монастыря о единовременном займе из монастырской казны, «донеле же то воинское время прекратится». Послание было личным и написано в «наших царских полатах». Царь признавал, что «нынешняя продолжающаяся война», которую вели в отмщение «прежнего страшного разоренья над Московским государством и над всею Великою Россиею от польского короля, за злостьми их латынского народу», никак не прекратится и дело не дойдет «до умирения» (отметим всё тот же оборот «Великая Россия», звучащий в царской речи). По этой причине, писал царь, «денежная казна наша поддерживается» и просил «денег взаймы 50 000 рублев», «покамест наша денежная казна посберется». Архимандрита Варфоломея, келаря Савватия и старца-казначея с братьею просили отнестись к этой необычной просьбе с пониманием: «…а того в оскорбление святой обители не почитать и не мыслить, но с радостию сие дело учинить»{547}. Подключение самого царя Алексея Михайловича к делу пополнения казны серебром говорит о многом: жалованья по-прежнему не хватало, выдавали его с задержками и по частям, что приводило к новому недовольству служилых людей.
Решающее столкновение между Московским государством и Речью Посполитой произошло во второй половине 1663-го — начале 1664 года, когда король Ян Казимир, наконец-то справившийся с конфедератами, заручился согласием польско-литовской армии и выступил в поход на украинские земли. По разрядным книгам, уже 30 июня 1663 года состоялся царский указ о расстановке войск «против польского короля». В Смоленске главным воеводой назначили заслуженного «ветерана» войны с Литвой — боярина князя Якова Куденетовича Черкасского, а с ним боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского и стольника князя Юрия Никитича Барятинского, 1 июля туда же был назначен на службу боярин и воевода князь Федор Федорович Куракин. Именно князь Черкасский стоял во главе всей армии, к нему «в сход» должен был идти из Новгорода другой известный боярин и воевода князь Иван Андреевич Хованский (он все еще оставался в Москве, и царь Алексей Михайлович даже назначил его ведать Ямской приказ), а из Калуги — боярин и воевода Петр Васильевич Шереметев и окольничий Михаил Семенович Волынский. Конечно, речь шла только о номинальной субординации, а не о соединении сил, действовавших на значительном удалении друг от друга. 1 июля сменили воевод в Пскове, куда отправили еще одного члена Думы — окольничего и воеводу Андрея Васильевича Бутурлина и Льва Прокофьевича Ляпунова. Тогда же, в начале июля, был пожалован за службу по выборам нового гетмана окольничий князь Данила Степанович Гагин «с товарищи»; как говорилось в посланной грамоте: «…они, будучи в войске Запорожском, его государевы дела в совершенье привели, по его великаго государя указу, и выбрали гетмана Ивана Брюховецкого». Одновременно жалованье посылалось и епископу Мстиславскому и Оршанскому Мефодию, считавшемуся «блюстителем митрополии Киевской»{548}. Другое стратегическое решение — отправка отряда стряпчего Григория Касогова для войны во владениях крымского хана. Совместно с сечевыми казаками Ивана Серко и калмыками Григорий Касогов станет успешно воевать под Перекопом, и это окажет влияние на союзных королю крымских татар.
Король Ян Казимир выступил в поход на Русское государство во главе объединенного войска Речи Посполитой в августе 1663 года. По всем канонам это означало решительный поворот в войне. Не случайно польско-литовская сторона соглашалась начать переговоры только в Калуге или Белеве. Королю удалось собрать в свой первый и последний поход на Москву значительную армию, усиленную вспомогательным татарским войском во главе с крымскими царевичами и достигавшую 130 тысяч человек. Уже в сентябре, как написал в своем дневнике Патрик Гордон, «литовские войска под командой гетмана Паца пришли и разбили лагерь у Мигнович, простояли там около двух недель и разграбили всё до самых ворот Смоленска. Они выступили на Украину для соединения с королем и коронной армией, кои, по слухам, идут от Киева. В сих войсках было около 12 000 человек»{549}. Именно там, на дороге от Москвы в Киев, надеялись в скором времени оказаться объединенные королевские войска, крымские татары и казаки правобережной части Украины.
Напротив, новый гетман левобережных казаков Иван Брюховецкий разъяснял рядовому казачеству мнимые московские угрозы, используемые старшиной, для утверждения своей власти «по ту сторону Днепра». Атакуя «соблазнителей», обманывающих казаков и пугающих «рабством Московским», он предлагал своим «братьям» лучше прочитать «список с грамоты его царского величества о правах свободы, искони данных войску». Брюховецкий снова говорил о «самом важном и главном» препятствии к объединению с Польшей: о преследовании православной веры «на Волыни, в Подолии, Подгорьи и в других Малороссийских странах». В универсале 31 октября 1663 года Брюховецкий подтверждал желание кошевых казаков Запорожской Сечи поддержать единоверцев в Москве и писал с осуждением о поддержавшей короля правобережной старшине: «Привлекли короля ляхов и татар, чтобы татарскою и ляшскою саблею искоренить Украину и опустошить Российскую землю, как по ту, так и по сю сторону Днепра»{550}.
В октябре войско Яна Казимира уже шло маршем по украинским городам от Белой Церкви. 13 городов сдались сразу, а Лохвица была взята штурмом. Сдача городов не была такой уж добровольной, их жители откликались на уговоры казачьей старшины, поддержавшей польского короля. Даже прежний гетман и сенатор Речи Посполитой Иван Выговский вышел из тени и вступил в переговоры по поводу дальнейшей судьбы Гетманщины. Польское войско, перейдя на левую сторону Днепра около Переяславля, избегало прямого столкновения с гарнизонами царских войск, стоявшими в крупных городах — Киеве, Нежине и Чернигове. Хотя по вестям, полученным в Белгороде окольничим и воеводой князем Григорием Григорьевичем Ромодановским от гетмана Ивана Брюховецкого, целью похода короля был назван прежде всего Киев: «…а дожидается крымского хана и соединяясь хочет итить к Киеву и на твои Украинные и Черкасские города войною»{551}. Символичным в этом противостоянии стало и избрание в ноябре 1663 года на киевскую кафедру нового митрополита Иосифа Тукальского{552}. В итоге войско короля Яна Казимира выбрало другой маршрут и прошло к расположенному недалеко от московской границы Глухову. Оттуда открывался уже прямой путь на Севск и далее к Калуге, где можно было занять и перекрыть киевскую дорогу.
Сведения об объединенном походе польской и литовской армий в союзе с крымской ордой показывали, что инициатива в военном противостоянии была у армии Речи Посполитой. В начале кампании в Разрядном приказе допустили серьезную ошибку, распустив 6 октября 1663 года войска Белгородского полка. Служилых людей с большим трудом приходилось собирать обратно; многие успели побывать «в домишках своих дни по 2 и по 3», а некоторые были «поворочены с дороги назад»{553}. В ожидании прихода королевских войск в Москве в октябре 1663 года был проведен общий царский смотр служилых людей, о чем упоминал Патрик Гордон: «Самому царю было угодно дать смотр всем дворянам и обратить особое внимание на их экипировку».
По мере того как окончательно выяснялись намерения короля и его союзников крымцев, собиравшихся к московской границе, делались перестановки в назначениях полковых воевод. Хорошо осведомленный шотландский офицер написал и об этом в январе 1664 года: «Боярину князю Якову Куденетовичу Черкасскому было велено идти, согласно сведениям [о неприятеле], то к Севску, то к Смоленску. Теперь же, когда стало ясно, что литовская армия движется на Украину на соединение с коронной армией, он получил приказ выступить в Калугу и далее на Украину… Белгородское войско во главе с князем Григорием Григорьевичем [Ромодановским], согласно приказу, выступило к Путивлю»{554}. Именно на армию Ромодановского и выпали впоследствии самые серьезные бои с королевским войском.
Однако исход столкновения не в последнюю очередь решили упрямство, самомнение и непоследовательность короля Яна Казимира. Королевская армия потерпела поражение под малоприметной крепостью Глухов, расположенной совсем неподалеку от московской границы. Героические действия по защите этой крепости казаками киевского полковника Василия Дворецкого задержали королевский поход и обрушили планы реванша Яна Казимира. Полковник Василий Дворецкий запомнил основные вехи похода короля Яна Казимира, выступившего из Белой Церкви 20 октября, а затем 1 ноября (даты по новому стилю) перешедшего со своим войском за Днепр «на бок царскый», то есть в Левобережье. В январе началась четырехнедельная осада Глухова: «…чотири недили зо всим своим войском добывали розными приступами, приметами, штурмами, огнистыми кулями и подкопами»{555}.
Безуспешные штурмы Глуховской крепости дорого стоили королю Яну Казимиру. Когда его советники опомнились и посчитали все потери, стало понятно, что время для наступления потеряно. Хотя, как писал один из участников боев, французский герцог Антуан Грамон, всё равно было принято решение «продвинуться на границу Московии, по направлению к городу, называемому Севском, чтобы попытаться атаковать армию Ромодановского, расположенную по ту сторону реки Десны». Более точен автор «Летописи Самовидца», сообщавший о движении армии короля к Новгороду-Северскому. Здесь король остановился в Спасо-Преображенском монастыре — резиденции черниговского епископа Лазаря Барановича: «…а напотом и король, собою стривоживши, спод Глухова вступил на Новгородок Сиверский, с которим князь Ромодановскш и гетман Бруховецкш мили потребу в Переговци под Новгородком, а новгородци не пустили короля в город, але стоял король в монастири новгородском». В боях на Десне, под упомянутыми Пироговицами (или Пироговкой), и решилась судьба похода, а возможно, и исход длившегося целое десятилетие общего противостояния царя Алексея Михайловича и короля Яна Казимира.
Перед главным сражением на военном совете у короля решали: атаковать ли царские войска «в окопах» (к этому склонялось большинство), или подумать о другой стратегии, на чем решительно настаивал известный военачальник Стефан Чарнецкий. В его предложении видно стремление повторить «конотопское» и другие сражения, когда небольшой отряд всадников выманивал и приводил увлекавшегося атакой противника на большое войско: он говорил, что «знает московитов, знает, что Ромодановский, при появлении польских войск, никогда не упустит случая сделать вылазку из своего лагеря для их атаки, а особенность московита состоит в стойком всегда поддерживании начатого дела, войска за войсками; поляки, получив приказ отступить на нас, без всякого сомнения, будут преследоваться московитским авангардом, а затем и целою армиею, которая выдвинется на расстояние выстрела к армии нашей, местность окажется выгодною для нашей кавалерии — и он почти уверен в их поражении»{556}.
Так бы, наверное, все и произошло, если бы король следовал принятому на военном совете плану. Но когда тысяча всадников отправилась для разведки, канцлер Великого княжества Литовского Христофор Пац предложил изменить первоначальный план. Король, опасаясь за свою жизнь, отошел назад, опять за реку Десну. Для исхода начатого сражения изменение королем первоначальной диспозиции имело важные последствия, потому что возвращавшаяся из разведки конница, которую, как и предсказывал Чарнецкий, преследовали московские войска, вдруг оказалась на пустом берегу, а не под защитой своей армии. Началось повальное бегство: «под мушкетными выстрелами сзади и саблями над головами» бежал герцог Антуан Грамон, бежал и находившийся рядом с ним будущий польский король и великий полководец Ян Собеский. «Мне кажется, что это одно из скверных видений, какие можно видеть», — заключал автор записок — Грамон. Московские войска с ходу форсировали Десну и попытались атаковать главные полки польской армии, но не смогли преуспеть, так что все храбрецы, прорвавшиеся за реку, погибли. После завершения Пироговского сражения королевское войско простояло на своих позициях еще некоторое время, ничего не предпринимая, и вынуждено было отойти от Новгорода-Северского.
Сходным образом описывалась битва 11 (21) февраля 1664 года и в челобитной царю Алексею Михайловичу о жалованье, поданной служилыми людьми Белгородского полка. Царь распорядился рассмотреть их челобитную, на документе помета — «государь пожаловал, велел выписать и должить себя государя». Описывая свои заслуги в боях с королем Яном Казимиром, служилые люди сообщали детали боев, полностью совпадающие с описанием французского герцога; только записаны они своим, понятным в военной и приказной среде XVII века языком: «Прося у Бога милости, пошли с Воронежа (в окрестностях Батурина. — В. К.) за королевскими войски к реке Десне, и как отошли от Воронежа, и у нас в передовых полках с заставными королевскими полки учинился бой». Это и есть та «разведка» в тысячу всадников, которую специально выпустили на московское войско, чтобы заманить его в ловушку, и которую, как видим, приняли за «заставы» — выставленные вперед полки от основного войска. Далее в челобитной говорилось о победном для полка князя Григория Ромодановского продолжении событий: «…и мы те королевские заставные полки сбили и многих побили и секли до реки Десны и за реку Десну загнали и за рекою Десною ввечеру с ними у нас был бой большой и, милостью Божиею и твоим и детей твоих счастьем, промыслом и раденьем твоего окольничего и воевод, королевских людей многих побили и языков поймали». После этого король Ян Казимир «стоял против нас со всеми своими силы по другую сторону реки Десны от Новгородка-Северского, а стоял против нас пять дней, и мы с его королевскими людьми билися по вся дни».
В то время как королевские и московские войска стояли друг напротив друга под Новгородом-Северским, крымские татары решили сделать самостоятельный набег, чтобы набрать полон перед возвращением в Крым. Королю Яну Казимиру надо было решать, куда двинуться дальше. Стали приходить сведения о восставших городах Левобережья, где ранее прошла польская армия. Поэтому король выбрал для отступления самый неожиданный и сложный маршрут — путь на Могилев, лежавший через снега и леса. Войско князя Григория Ромодановского знало об этом отходе короля Яна Казимира «по Гомельской дороге». Но воеводы были осторожны и посчитали, что это какой-то неожиданный маневр перед новой битвой: «чаяли от его королевских войск еще на себя отвороту и бою». Они простояли два дня, пока окончательно не осознали, что все закончилось и «король пошел со всеми силами в Литву наскоро». Ничего не смог предпринять и князь Яков Куденетович Черкасский. Он слишком медленно преследовал отходившего короля Яна Казимира, который успешно добрался до Могилева 21 (31) марта 1664 года{557}.
Другую часть разделившегося надвое под Новгородом-Северским королевского войска возглавил «воевода Русский» Стефан Чарнецкий. Во главе польской кавалерии он решил возвращаться прежней дорогой к Белой Церкви, чтобы наказать «изменников», взбунтовавшихся против королевской власти в недавно присягавших Яну Казимиру городах Левобережья и Правобережья. После неудачного королевского похода начался настоящий террор, быстро напомнивший казакам, зачем они брались за оружие во времена Хмельничины. Со стороны Чарнецкого это была явная месть казакам. Он разорил и уничтожил могилу Богдана Хмельницкого в Субботове. В эти месяцы казнили знаменитого героя «освободительной войны» Ивана Богуна, обвиненного в неудаче глуховской осады и препятствии успеху королевского похода, расстреляли без суда и следствия бывшего гетмана Ивана Выговского{558}. Своею жизнью герои и участники событий, определивших дальнейшую судьбу Украины, заплатили за выстраданный казаками еще во времена Богдана Хмельницкого опыт: «никогда, пока свет стоит», не верить «ляхам». Так писал киевский полковник Василий Дворецкий, подводя итог бесславной военной экспедиции короля Яна Казимира, возвратившегося в Литву «з великим безчестием», и похода Стефана Чарнецкого «за Днепр до Белой Церкви», когда он шел, опустошая казачьи земли Правобережья{559}. Впрочем, и поляки в середине XVII века платили украинцам тем же.
Пока Украина получала мучительные уроки, в конце мая в Смоленск приехали послы, и в начале июня 1664 года возобновились переговоры о мире. Царь Алексей Михайлович и его советники уже получили прямые «вести» о восстаниях против короля в Левобережье и Правобережье и стремились использовать это на переговорах, выдвинув требование установить новую границу по Днепру. О настроении царя Алексея Михайловича ясно говорит его ответ на 33-ю статью «о черкасах» из упоминавшейся записки Ордина-Нащокина: «А собаке недостойно и одного уломка хлеба есть православного, толко не от нас будет за грехи учинитца…»{560} То есть на переговорах не следовало отказываться не только от Левобережной, но даже и от Правобережной Украины, хотя Алексей Михайлович вынужден был допустить, что вряд ли, как во времена Переяславской рады, удастся добиться подданства всего православного населения Войска Запорожского.
Путь к миру
Десять лет прошедшей войны уже дали ответ на большинство вопросов и показали настоящую силу государств, столкнувшихся за влияние в землях, лежавших широкой полосой от Балтики до Черного моря. Свои интересы здесь имели Швеция, Австрийская и Османская империи, Крымское ханство и даже такие далекие от основного театра военных действий страны, как Англия и Нидерланды. В феврале 1664 года в Москву приехало английское посольство «князя Чарьлуза Говардуса», как передавали имя поела в дворцовых разрядах. Описание приема графа Чарлза Карлайла может затмить другие подобные церемонии, о которых есть много свидетельств в тексте разрядных книг. Сам царь Алексей Михайлович пил две чаши вина за здоровье короля Карла II по случаю восстановления монархии в Англии. Одна была яшмовая «братинка», другая — «хрустальный кубок». Для встречи и обеспечения послов не жалели ничего, казалось, были продуманы мельчайшие детали, включая то, что столовую посуду, «ложки и ножики» сначала кладут перед английским послом и лишь потом перед русскими боярами. Граф Карлайл тоже привез в Москву ценные дары, а на своем первом приеме подарил царю Алексею Михайловичу ружье казненного короля Карла I, а сыновьям царя — пистолеты.
Но сами переговоры пошли не так, как задумывалось. Посол был оскорблен своей задержкой перед самым въездом в столицу и не принял никаких заверений, что всё делалось для лучшей подготовки торжеств (собрать дворян для встречи зимой, во время ведения войны было сложно); он требовал «репараций» (возмещения) ущербу своей чести. Не было решено и главное дело, ради которого лорд Чарлз Карлайл приезжал в Москву — «реституция», то есть восстановление торговых привилегий английским купцам, отмененных после казни Карла I в 1649 году.
При приеме посольства произошел забавный случай, когда посол Карлайл решил «надавить» на русскую сторону и произнес несколько слов на повышенных тонах, а в это время вывалилась с грохотом оконная рама, перепугав присутствующих. Автор описания посольства Ги Мьеж учтиво добавил в своих записках, что если заговорит король Карл II, тогда вообще все задрожит. Но это было всего лишь поэтическое преувеличение (в свите посла, кстати, находился и настоящий поэт — Эндрю Марвелл). Русские дипломаты были достаточно опытны и неуступчивы, ради подтверждения своих решений они тоже использовали демагогические приемы. В ответ на просьбу о восстановлении привилегий, дарованных Английской компании еще Иваном Грозным, послу Чарлзу Карлайлу ответили, что те люди, которым давались привилегии, уже умерли, а значит, и данные им права умерли вместе с ними. Ссылались и на неоконченную войну с Польшей, до завершения которой отказывались говорить о беспошлинной торговле иностранных купцов и возвращении англичанам каких-либо привилегий{561}.
Посол Карлайл и его спутники не стали вдаваться в детали и действовали по принципу «всё или ничего», не слушая московских дипломатов, попытавшихся обозначить свои интересы. По сообщению шведского резидента Адольфа Эберса, английскому послу предлагалось выступить посредником в дипломатических делах с соседними странами — Швецией и Польшей, но он отверг все предложения, добиваясь немедленного удовлетворения требования о беспошлинной торговле. В итоге граф Чарлз Карлайл уехал, не приняв царских подарков, что было сочтено оскорблением. В свою очередь, ему также возвратили личные подарки царю. Непременное желание «реституции» в полном объеме прав Английской компании «закрыло» другие возможности торговли английских купцов. Английский посол грозился вообще всех их вывезти с собой из России. В итоге некоторые купцы все-таки получили личные привилегии, чтобы не превращать Англию из возможного посредника во врага. Но в ответном русском посольстве в Англию содержались жалобы на поведение Чарлза Карлайла, поэтому королю Карлу II пришлось извиняться за его поведение{562}.
Своим максимализмом граф Карлайл существенно навредил английской стороне, чем немедленно воспользовались традиционные конкуренты англичан в русской торговле голландцы, тоже некоторое время спустя приславшие свое посольство. Нидерландский посол Яков Борейль приехал в Москву 10 января 1665 года. Главной задачей посла было добиться признания нового титула «Их Высокомогуществ» для Нидерландских штатов, среди прочего обсуждались и вопросы конкуренции голландских и английских купцов в России. В частности, голландцы просили лишить англичан монополии на поставку вара (дегтя, использовавшегося в судостроении). Обо всем этом в своих дневниковых записях рассказал приехавший в составе голландского посольства в Москву Николаас Витсен. Тогда будущий бургомистр Амстердама и покровитель Петра I во время его заграничного путешествия был еще совсем молодым человеком. Николаас Витсен запомнил царя Алексея Михайловича на приеме голландского посольства в начале 1665 года и описал его: «По фигуре царь очень полный, так что он даже занял весь трон и сидел будто втиснутый в него…» Сидя на троне, царь «не шевелился, как бы перед ним ни кланялись; он даже не поводил своими ясными очами и тем более не отвечал на приветствия. У него красивая внешность, очень белое лицо, носит большую круглую бороду; волосы его черные или скорее каштановые, руки очень грубые, пухловатые и толстые». Николаас Витсен действительно мог рассмотреть царя очень близко, так как все дворяне и офицеры посольства получили разрешение подойти к царской руке. Во время церемонии произошел забавный случай. Вызванный первым, Николаас Витсен немного не рассчитал с поклонами на подходе к царскому трону и едва не упал на колени царя, но тот спас его от конфуза, вытянув руку. Рутинные посольские приемы с подробным перечислением даров и этикетными речами, конечно, были достаточно утомительным делом, но и в них случались эпизоды, немного снижавшие серьезность происходившего. Николаас Витсен, или Николай Корнильевич, как его стали звать на русский лад, уважая происхождение (его отец также известен, как бургомистр Амстердама{563}), рассказал, что во время того же приема кто-то из русских князей «от имени царя», объявляя титул Нидерландских штатов, никак не мог его выговорить. «Все господа заулыбались, — пишет Витсен в своем дневнике, — даже сам царь закрыл рот рукой, чтобы не видели, что он смеется»{564}.
В последующем обсуждении вопросов голландского посольства в «Ответной комиссии» Думы, назначенной царем, начались обычные дипломатические прения, так как русская сторона не соглашалась на немедленное изменение титула правителей Нидерландов. Но у посольства Якова Борейля был свой шанс серьезно изменить состояние русско-голландских отношений, так как параллельно с голландским посольством 21 февраля 1665 года в Москву прибыл польский посланник Ян Котович{565}. Тогда ввиду возобновления переговоров с Речью Посполитой снова заговорили о возможном посредничестве других стран. 3(13) марта голландского посла вызвали в Кремль и завели с ним разговор на неожиданную для него тему: «не имел ли посол поручения предложить посредничество между Польшей и царем, на что посол прямо ответил отрицательно». Московская сторона «осторожно и вежливо», по свидетельству голландца, искала возможных посредников, говоря, что это было бы «приятно царю, и не только ему, но и полезно всей коммерции».
Обращение к Нидерландским штатам было всего лишь дипломатическим экспромтом: голландский посол, не имея полномочий, конечно, не мог ответить положительно на просьбу царских дипломатов. Несмотря на возникшее охлаждение, посольство Якова Борейля кончилось благополучно. Царь Алексей Михайлович согласился не давать «в этом году» англичанам дегтя… Может быть, свою роль в перемене отношения к требованиям голландского посольства сыграли радостные события в царской семье: 3(13) апреля 1665 года родился еще один царевич, Симеон. Николаас Витсен описал, как в этот день «примерно в 1 час дня по нашему счету времени царица родила сына: сразу по всему городу зазвонили колокола, что продолжалось около двух часов. Каждый выражал большую радость, все бежали в Кремль, гонцы носились как бешеные по городу, чтобы всем князьям и боярам передать это известие и пригласить их «наверх»{566}.
Летом 1665 года в Москве сменился шведский резидент, им стал Иоанн фон Лилиенталь, к своему удивлению, очень тепло принятый в столице Русского государства. Он дважды удостоился аудиенции у царя Алексея Михайловича — 13 и 28 июня, и даже имел личный разговор с царем, когда тот спросил, с кем лучше передать его послание королю Карлу XI. На ответ об Эберсе — прежнем резиденте — царь сказал «добро». После заключения Кардисского мирного договора 1661 года во взаимоотношениях двух стран всё еще оставались проблемы с выдачей пленных. Лилиенталю было поручено заниматься судьбой пленников, остававшихся в России, а также защищать торговые интересы и собирать важную для шведского двора информацию. В частности, Лилиенталь сообщал из Москвы о посольстве Василия Семеновича Волынского в Швецию с целью подкрепить позиции царя Алексея Михайловича из-за продолжавшейся войны с Польшей (в 1663 году Волынский уже участвовал на съезде с шведскими представителями на границе Ингерманландии). Правда, новое посольство Василия Волынского надолго задержалось, а в официальные объяснения о причинах промедления с его отправкой шведский резидент не верил, замечая иронично: «Один из послов жалуется на голову, другой на ногу» и считая эти отговорки признаком недоверия к Швеции. Переговоры Волынского с представителями шведского короля состоялись только в августе следующего, 1666 года и завершились Плюсским мирным договором{567}.
Главной в дипломатической повестке дня оставалась необходимость прекращения войны России и Речи Посполитой, ослаблявшей положение христианских стран перед лицом османской экспансии. Нараставшее понимание общих целей лучше всего помогало сплотиться и забыть о разногласиях, договориться о новых границах, фиксировавших результаты войны. В неофициальных беседах с Афанасием Лаврентьевичем Ординым-Нащокиным — русским представителем на переговорах в селе Дуровичи, начатых в июне 1664 года, — комиссары Речи Посполитой заговорили о том, как «роздирание бы между Восточные церкви и Западные утишить и умирить», и о помощи «цесарю против турка». По словам польских комиссаров, они имели «крепкую надежду, что нашим государством даст Бог от бусурман прибыли бес крови и без меча»{568}. Переговоры о «вечном мире» (представители короля отказались обсуждать перемирие) продолжались долго. С русской стороны их возглавили ближайшие советники царя — бояре князь Никита Иванович Одоевский и князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Никто на переговорах не доверял друг другу, все стремились «выжать» из противоположной стороны максимум, что сводило на нет усилия дипломатов. В ход пошло информационное давление: с одной стороны, говорили о якобы планировавшемся походе царя Алексея Михайловича к Смоленску, с другой — преувеличенно расхваливали свои победы в землях «черкас». Но позиции царской армии в Левобережье по-прежнему оставались неизменными, и эта часть Войска Запорожского имела все шансы остаться в составе Московского государства.
С 11 июля по 2 августа 1664 года на переговорах было заключено трехнедельное перемирие. В это время царь Алексей Михайлович «снял» одного из двух главных представителей на переговорах — боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого и поставил на его место главнокомандующего русской армией князя Якова Куденетовича Черкасского. Согласно «Дневнику» Патрика Гордона, князь Долгорукий выступил «с воинской торжественностью» из Москвы 26 июля, а князь Черкасский уехал из Смоленска в Москву 3 августа. Недовольство медлительностью князя Черкасского нарастало давно, его обвиняли в том, что он, по местническим соображениям, не оказал помощи преследовавшей короля Яна Казимира рати князя Ромодановского и именно из-за этого королевскому войску удалось спастись. Кстати, свой побег из России известный подьячий Григорий Котошихин связывал с попыткой давления на него боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, требовавшего написать донос на князя Черкасского. Впрочем, Котошихин еще в Москве сделал свой выбор и оказывал шпионские «услуги» шведскому резиденту, передавая ему для копирования посольские бумаги, раскрывавшие позицию русской стороны на переговорах со Швецией. Поэтому Котошихин мог и намеренно преувеличить свое значение в истории придворной борьбы Долгорукого и Черкасского{569}. Так или иначе, его рассказ отражает противоречия, существовавшие в окружении царя и руководстве царским войском. Алексей Михайлович требовал помогать войной успешному продвижению к миру, что должно было сделать сговорчивее польско-литовскую сторону. Для этого и потребовалась демонстрация силы с назначением нового главнокомандующего — боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого.
Перемирие на время приостановки переговоров распространялось только на Смоленск и округу. В других местах военные действия продолжались. Польские войска осадили Невель и только после неудачного штурма в ночь на 19 июля отошли от города и «пошли войной в Луцкой и в Торопецкой уезды». Опасность угрожала двум главным остававшимся опорным пунктам царского войска в Полоцке и Витебске. Поэтому в августе 1664 года по приказу боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого во многие литовские поветы, лежавшие от Днепра до Березины, вокруг Копыси, Шклова, Могилева, Быхова, Борисова и Бобруйска, отправился карательный отряд во главе с князем Юрием Никитичем Барятинским. Легкая конница прошлась маршем, уничтожая и разоряя владения сопротивлявшейся литовской шляхты. Посланец царя, присланный из Тайного приказа, прямо требовал от князя Долгорукого: «чтоб промыслом польским и литовским людем дать страх и тем их к миру привести». Но продолжать давление было опасно, так как в Литве собирались силы для новой войны с царскими войсками. До больших столкновений дело так и не дошло, в итоге обе стороны договорились отложить переговоры до июня следующего, 1665 года{570}.
В Речи Посполитой в конце 1664 года открывался очередной сейм, и там назревал еще один знаменитый «рокот» во главе с защитником шляхетских прав гетманом польным коронным Ежи Любомирским, выступившим против стремления короля Яна Казимира к расширению прав своей власти и утверждению преемником короля на польском престоле французского принца Конде. В таких условиях переговоры с представителями царя Алексея Михайловича становились еще одним инструментом политической борьбы между королем и шляхтой. Как покажут события, царские дипломаты тоже попытались использовать внутренний конфликт или, по словам профессора Збигнева Вуйцика, «трагическую ситуацию в Польше», в своих целях. Дело доходило даже до переговоров с представителем Ежи Любомирского в Москве в Тайном приказе (секретность их была настолько высока, что представителя рокошан отпускали из Москвы «в ночи»). Открытие «рокоша» в мае 1665 года заставило короля Яна Казимира мобилизовать все имевшиеся в его распоряжении силы, включая те, что были задействованы на Украине. Верные королю войска оставили борьбу с казаками и поспешили ему на выручку. Вместе с ними во Львов вынужден был уйти под давлением повстанцев, недовольных союзом с поляками, и гетман Правобережья Павел Тетеря. Казаки Правобережья выбрали другого гетмана — Петра Дорошенко, опиравшегося на покровительство турецкого султана.
«Рокош» Любомирского не позволил начать переговоры, как планировалось, в июне 1665 года. Но именно в это время король Ян Казимир впервые согласился вести речь на переговорах не только о мире, но и о перемирии «лет на 12, 15 или даже 18». Для этого были выданы определенные инструкции королевским комиссарам, вырабатывавшиеся еще с 1662 года. Впервые в королевской канцелярии появились официальные бумаги, где говорилось о возможной передаче Смоленска и Левобережной Украины московскому царю. Правда, раздел предусматривал и значительные уступки противоположной стороны, царю Алексею Михайловичу предлагалось отказаться от завоеваний в Белоруссии, Ливонии и Правобережной Украине. Кроме того, передача земель должна была сопровождаться сохранением владений шляхты или компенсациями за потерянные «маетности» (имущество).
1665 год в результате оказался одним из самых мирных в затянувшейся русско-польской войне. Хотя без военных действий всё равно не обошлось, решалась судьба царских завоеваний в Ливонии. В первую очередь Борисоглебова (Динабурга) на Западной Двине, имевшего стратегическое положение в торговле с Швецией, Польской Ливонией и Курляндией в Прибалтике. Царь Алексей Михайлович снова доверился боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому, назначенному на воеводство в Псков, откуда легче всего было устранить возникшую угрозу потери Динабурга. Будущий глава комиссии на переговорах с Речью Посполитой окольничий Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин тоже провел лето и осень 1665 года в воеводских товарищах в родном Пскове, сохраняя свои посольские полномочия. Динабург поддерживался из Пскова высылкой ратных людей и хлеба, а летом 1665 года боярин князь Хованский совершил целый поход за Двину, взял город Друю и прошел левым берегом Двины до Борисоглебова, заслужив «милостивое слово» царя Алексея Михайловича.
Заметные бои под Борисоглебовом состоялись 25–26 августа 1665 года, и хотя войско во главе с Михаилом Пацем еще несколько месяцев пыталось овладеть городом, крепость осталась в руках царских воевод. Для сохранения Борисоглебова Ордин-Нащокин попытался использовать и свой дипломатический статус. В октябре 1665 года он получил полномочия вести переговоры с гетманом Пацем о «задержании войск». Но вскоре его отозвали в Москву, где окончательно договорились с представителями короля Яна Казимира о возобновлении мирных переговоров в январе 1666 года{571}. Рать князя Ивана Хованского отошла на зимние квартиры в Псков, Опочку и Великие Луки.
Совсем по-другому решались дела с Украиной. Еще летом 1665 года ввиду будущих переговоров с Речью Посполитой в Москву пригласили гетмана Левобережья Ивана Брюховецкого. Пришло время для закрепления власти царя Алексея Михайловича в украинских землях, так как очевидно было, что решение их судьбы станет ключевым моментом приближавшихся переговоров с королем. «11 сентября 1665 года подъезжал к Москве небывалый гость, гетман запорожский с старшиною, — такими словами начинается одна из глав «Истории России» Сергея Михайловича Соловьева, посвященная «продолжению царствования Алексея Михайловича». — На перестрел от Земляного города встретили его ясельничий Желябужский и дьяк Богданов; Брюховецкий сошел с лошади и, выслушав спрос о здоровье, дважды поклонился в землю; ему подвели царскую лошадь, серую немецкую, в серебряном вызолоченном наряде с изумрудами и бирюзою, чепрак турецкий, шит золотом золоченым по серебряной земле, седло — бархат золотный; Иван Мартынович сел на лошадь и въехал в Серпуховские ворота, имея Желябужского по правую и Богданова по левую руку; его поставили на посольском дворе»{572}. Описание С. М. Соловьева, основанное на прекрасном знании подлинных деталей и этикета встречи, лучше всего дает представление о том, какое значение в Москве придавали первому за все время с начала русско-польской войны визиту гетмана Войска Запорожского. Интересно, что само посольство насчитывало более пятисот человек с представителями казацкой старшины и рядовых казаков, мещанства городов, в том числе Киева, Чернигова, Стародуба, Нежина. По мнению автора неопубликованного обширного труда по истории Украины Виктора Александровича Романовского, написанного еще в 1960-е годы, «самый приезд гетмана был облечен в форму народного представительства во главе с гетманом». Кстати, в гетманской свите приехали в Москву и уже полюбившиеся царю Алексею Михайловичу малороссийские «спеваки»{573}.
Царь Алексей Михайлович, посоветовавшись с Думой, присвоил гетману Брюховецкому боярский чин, и тот стал писаться в документах «боярин и гетман». «Нобилитация» на русский лад (как ранее гетмана Ивана Выговского и казачьей старшины в Речи Посполитой) произошла и со спутниками Ивана Брюховецкого — старшиной и чиновниками Войска. Они получили дворянские чины и были щедро одарены владениями в украинских землях. Несколько дней спустя после пожалования в боярский чин боярин и гетман Иван Мартынович Брюховецкий подал челобитную главе Малороссийского приказа боярину Петру Михайловичу Салтыкову о разрешении ему сыграть свадьбу в Москве. Немедленно была подыскана подходящая невеста — дочь окольничего князя Дмитрия Алексеевича Долгорукого, княжна Дарья. Правда, как заметил тот же С. М. Соловьев, «не всё такими нежными делами занимался в Москве боярин и гетман»{574}. Приезд гетмана Брюховецкого остался памятен утверждением царем Алексеем Михайловичем новых пунктов о привилегиях запорожских казаков. Речь шла не только о подтверждении Переяславских статей — старых 1654 года и новых 1659 года, но и о развитии прежних договоренностей с гетманом Иваном Брюховецким в Батурине в 1663 году.
«Руина» и разделение Украины на Правобережную и Левобережную, продолжавшаяся война и противоречия между мещанами и казаками по поводу сборов налогов на содержание войска, конфликты с царскими воеводами в украинских городах, недоверие воевод к постоянно воевавшим друг с другом «черкасам», отсутствие киевского митрополита, «интернированного» королевскими властями в Мариенбурге, — всё это заставляло искать новые решения. Иван Брюховецкий еще во время выборов нового гетмана давал обещание на передачу сбора доходов в царскую казну. Обещание, ставшее для него роковым и приведшее к более широкому, чем ранее, распространению власти царских воевод в украинских городах и составлению переписи Левобережной Украины в 1666 году{575}. Дальше, как бы ни желал гетман повернуть назад, ничего уже поделать было нельзя. На переговорах в Москве ему так и не удалось отстоять свое предложение о сборе налогов гетманской администрацией; не прошел и компромиссный вариант о сборе стаций — натурального налога на содержание войска. Идея о налогах с городов Левобережья наталкивалась также на противодействие участвовавших в посольстве представителей городских администраций и мещанства, оберегавших в противостоянии с гетманом свои привилегии.
Московские статьи 1665 года, выданные в развитие «батуринских статей» — договоренностей, заключенных с тем же гетманом Иваном Брюховецким в 1663 году, в итоге подвели черту всей предшествующей политике по отношению к Войску. На основании предложений гетмана Брюховецкого, поданных 11 октября 1665 года, было принято решение подтвердить казацкие вольности, охранять казацкое имущество, но делать это должны были в Запорожском Войске царские воеводы, посылавшиеся в малороссийские города. Не отказывался царь Алексей Михайлович платить казакам за их службу, но только с того времени, когда «росписное число станет». В статьях, поданных Брюховецким, при новых выборах гетманов предлагалось посылать гетманские регалии — булаву и знамя «большое», булаву и знамя «меньшое», бунчук и пушки — воеводе в Киев «для шатости малороссийских жителей». Царь Алексей Михайлович и его советники скорректировали этот пункт. По царскому указу в дальнейшем «большие» булаву и знамя предлагалось посылать в Москву, их впредь и должен получать новый гетман вместе с царской жалованной грамотой Запорожскому Войску.
В вопросе о подчинении Киевской митрополии Московскому патриархату гетман Иван Брюховецкий шел даже дальше, чем могли позволить себе в Москве, прося присылать «Русского святителя», подчиненного московскому патриарху. Уважая исторические права Константинопольского патриархата, эту статью отложили «до будущего времени» (как говорилось, вопросы об этом обсуждались с константинопольским патриархом Дионисием). «Похваляли» отказ гетмана Брюховецкого от посылки «без государе кие воли» посланцев «до чюжих окрестных земель», включая отдельно упомянутого крымского хана. В других пунктах улаживались вопросы обеспечения гетмана и старшины, размещения и подчинения царских ратных людей, суда и торговли. Гетман отобрал «привилеи» городов, выданные по магдебургскому праву, и отослал их в Малороссийский приказ. В Москве обещали снова подтвердить их царскими жалованными грамотами. Особо оговаривался запрет «русским людям» бесчестить казаков в ссорах «изменою».
Дата, выбранная для подписания московских статей, — 22 октября 1665 года — совпадала с праздником иконы Казанской Божьей Матери. В Ответной палате, где члены посольства подписывали статьи, присутствовали «ближние люди»: боярин и наместник Астраханский князь Никита Иванович Одоевский, боярин и наместник Вологодский Петр Михайлович Салтыков (глава Малороссийского приказа), окольничий и наместник Новоторжский князь Иван Дмитриевич Пожарский. В жалованной грамоте боярину и гетману Ивану Мартыновичу Брюховецкому и Войску Запорожскому, выданной И декабря 1665 года, излагалась развернутая история обращений гетманов Войска за поддержкой к царю Алексею Михайловичу. Но она была увязана с описанием сложных дипломатических взаимоотношений с Речью Посполитой со времен царя Михаила Федоровича и в первые годы правления царя Алексея Михайловича. Вспоминалась история государевых походов 1654–1656 годов, перечислялись выборы новых гетманов после смерти Богдана Хмельницкого и «измены» Ивана Выговского и Юрия Хмельницкого, вспоминались обстоятельства выбора на гетманство Ивана Брюховецкого. Документ подтверждал «права и вольности» казаков, в соответствии с прежними переславскими, батуринскими и нынешними московскими договоренностями, царь обещал жалованье «реестровым» казакам «из сборных денег малороссийских же городов, в то время как оне написаны будут в реестр». Гетман Брюховецкий, старшина и все Войско должны были «по своему верному подданству и по обещанию служите верно и всему Московскому государству всякого добра хотети, и наше государское повеление исполняти, и быти в нашей государской воле и в послушании навеки, и за Божиею помощию, против наших, царского величества, неприятелей стояти мужественно и неподвижно»{576}.
Таким образом, в московских статьях была заложена основа для будущей инкорпорации Левобережной Украины в состав Московского государства. Как считал В. А. Романовский, «московские постановления не были простой уступкой доходов в казну русского царя, они были не только концом финансовой автономии, но и окончательной ликвидацией государственной самостоятельности Украины — концом, юридически оформленным»{577}. Но у этих решений был еще и другой подтекст: они стали вехой и в исторических взаимоотношениях Московского государства и Речи Посполитой.
30 октября 1665 года на переговорах в Москве с подсудком оршанским Херонимом Комаром было достигнуто окончательное соглашение о возобновлении переговоров двух стран с 1 января 1666 года. Главой посольства с русской стороны назначили носившего к этому времени уже думный чин окольничего Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина{578}. У него была репутация последовательного сторонника мира с Речью Посполитой, польско-литовская сторона хорошо его знала, он являлся, можно сказать, экспертом во взаимоотношениях с Польшей и Литвой. Тем более что и его сын Воин продолжал служить при дворе короля Яна Казимира (никто, конечно, не знал, что к этому времени он поставлял в Москву ценную информацию о происходящем в королевском окружении). В состав посольства вошли также Борис Иванович Нащокин (родственник Ордина-Нащокина, вместе с которым он участвовал в успешных переговорах со шведами в 1658–1659 годах) и дьяк Григорий Богданов, также имевший с А. Л. Ординым-Нащокиным опыт совместной посольской службы, когда они вели сложнейшие переговоры с королем Яном Казимиром во Львове в 1663 году. «И тогда склонность учела быть к миру», — говорил позднее Ордин-Нащокин. Дьяк Григорий Богданов хорошо представлял, что происходит в Польше, так как ездил в Варшаву совсем недавно, весной 1665 года. Вместе с ним по указу царя Алексея Михайловича в одностороннем порядке было возвращено домой 57 пленников, и именно дьяк Григорий Богданов привез королевскую грамоту 9 июня 1665 года с согласием на заключение перемирия.
Назначение на переговорах человека, известного своим стремлением к заключению мира, могли оценить в Польше, но не приняли в Москве. Царю Алексею Михайловичу пришлось пойти наперекор «неудержательным речам в людех» и мнению самой Думы. Даже близкий царский советник окольничий Федор Михайлович Ртищев тоже «от злых разговоров много пострадал» и опасался переписываться с Ординым-Нащокиным по делам будущего посольства. Знал о сложном положении Афанасия Лаврентьевича при царском дворе и перебежчик Григорий Котошихин, оказавшийся в начале 1665 года в польско-литовских землях и предлагавший свои услуги королю Яну Казимиру. Котошихин выписал в свое обращение королю статью «о Офонасье Нащокине» и о том, как тот «правил» свое прошлогоднее посольство под Смоленском: «Бояре о том не ведали, а наказ ему дан из Посольского приказа, и он по нем не чинил ничего»{579}.
Обвинения Нащокина в противодействии заключению мира, конечно, не имели под собой оснований, но детали обсуждения наказа, упомянутые Котошихиным, прекрасно объясняют возникшую боярскую ревность. Правда, в то время, как стали готовить инструкцию для будущих переговоров с Речью Посполитой, в Думе произошло важное изменение. В октябре 1665 года тяжело заболел царский тесть Илья Данилович Милославский, остававшийся во главе многих ключевых приказов. У него, как ранее у боярина Морозова, тоже случился инсульт (по словам Патрика Гордона, «тесть императора, Илья Данилович Милославский, от великого возбуждения получил апоплексический удар и, захворав, утратил память и как будто всякий рассудок»). Одним могущественным противником у Ордина-Нащокина стало меньше.
Рассказ Патрика Гордона дает представление о стиле управления ключевых фигур в царском окружении. В один из дней в январе 1665 года Гордону пришлось обратиться с просьбой по делам отпущенных из России генералов Далейлла и Драммонда сразу к нескольким членам Боярской думы — Илье Даниловичу Милославскому, князю Юрию Алексеевичу Долгорукому и Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину: «Первый выглядел не очень довольным, второй не сказал ничего, зато последний обещал сделать все возможное»{580}. Кстати, сам отпуск генералов в Англию говорил о том, что в их услугах перестали нуждаться, в отличие от прежнего времени, когда с большим напряжением казны стремились нанять офицеров и генералов из Западной Европы{581}. Воевать дальше действительно уже не хотели, но и до мирного договора было еще далеко.
Финальным этапом подготовки будущих переговоров стали обсуждение в Думе записок А. Л. Ордина-Нащокина и выработка инструкции послам в конце декабря 1665-го — январе 1666 года. Согласие на заключение договора о перемирии на условиях, предлагавшихся царским окольничим, получить было трудно. Опять возникли ссоры. Шведский резидент Лилиенталь сообщал о столкновении Ордина-Нащокина и дьяка Алмаза Иванова: один из них обвинял другого в «измене», а тот в ответ называл его «мужиком». Поэтому все дело продвигалось указами и распоряжениями царя Алексея Михайловича, сделавшего свой мирный выбор. Главные разногласия в Думе были между сторонниками и противниками сближения с Польшей, здесь Ордин-Нащокин действовал вопреки мнению большинства.
Судя по первоначальной редакции наказа послам, которую стали составлять еще во время отсутствия Ордина-Нащокина в Москве, среди царских приближенных и руководителей Посольского приказа по-прежнему оставались сторонники разговора с позиции силы. Они требовали контроля над землями Войска Запорожского в Правобережной Украине до Южного Буга и возвращения к разговору об отмене Брестской унии. Ордин-Нащокин, подключившийся к работе по редактированию наказа, более реалистично смотрел на дела, видя в договоренностях с польским королем еще и способ решения других важнейших вопросов, включая взаимоотношения с Крымским ханством.
Выработка требований на переговорах продолжалась вплоть до 6 апреля 1666 года, когда царь Алексей Михайлович сформулировал краткие указания на переговорах окольничему Ордину-Нащокину:
«1. Киева здешнюю з заднепрскою стороною не уступать. 2. Смоленска со всеми 14 городами не уступать. 3. Полоцка и Витебска и Диноборка не уступать».
Из всего этого списка готовы были пожертвовать, в случае крайней необходимости и угрозы разъезда послов, только Полоцком и Витебском. При этом Динабург царь требовал «конечно не уступать»{582}.
30 апреля (10 мая) 1666 года, в понедельник, в первом часу пополудни, долгожданные переговоры в Андрусове представителей Московского государства, Польши и Литвы начались. То был великий дипломатический контрданс, потребовалось больше тридцати съездов дипломатов и почти восемь месяцев, чтобы заключить искомое соглашение. Как ни хотел Ордин-Нащокин договориться сразу о вечном мире, стороны готовы были обсуждать только перемирие. Становилось понятно, что на уступки придется пойти всем. К Московскому государству отходили Смоленская и Северская земли — польские трофеи времен Смуты. В ответ пришлось поступиться Полоцком и Витебском. Вокруг «Малых Лифлянт» и судьбы Динабурга разгорелся спор, аргументом в котором царская сторона поначалу видела уплату компенсации в 10 тысяч рублей. Дело погубила алчность сборщиков пошлин в Динабурге, немедленно набросившихся на приехавших торговцев, посчитавших начало переговоров хорошим знаком для возобновления торговли по Западной Двине. Даже самый последовательный сторонник сохранения за Россией Динабурга — посол Ордин-Нащокин — вынужден был отступить, понимая, какую репутацию получили в Литве царские администраторы.
Основные разногласия касались судьбы Украины и особенно Киева с округой. Оставить его под контролем царских воевод означало создать плацдарм на Правобережной Украине. И, что казалось еще важнее, Киев оставался историческим «сердцем» Древней Руси с великими православными святынями. Там находился престол главы Киевской митрополии, а ранее Киев был административным центром воеводства в составе Речи Посполитой. И даже когда начали задумываться о его уступке, она все равно могла состояться лишь при условии отстройки рядом нового города и владения им московским царем. В итоге последним царским словом на переговорах стал прямой указ «великому послу» Ордину-Нащокину: «Одноконечно Киеву и здешней стороне в уступку не быть»{583}.
Плохим фоном переговоров стала и опись Левобережья в 1666 году, ее пришлось приостановить ввиду начавшихся выступлений казаков, недовольных любым контролем над ними. Они готовы были объединиться с казаками гетмана Правобережья Петра Дорошенко, действовавшего при поддержке крымского хана и турецкого султана. Опасность такого поворота событий грозила потерями как Московскому царству, так и Речи Посполитой, потому что казаки гетмана Дорошенко в конце осени — начале зимы 1666 года приступили к методичному уничтожению польских гарнизонов в Правобережной Украине.
Дела в Андрусове сдвинулись только в самом конце декабря 1666 года, когда король Ян Казимир прислал своим послам на переговорах инструкцию договариваться не только о разделе территорий, но и о будущем союзе против Крыма и Турции. Уступка была вынужденной: король продолжал бороться то с утихавшим, то снова возобновлявшимся «рокошом» Любомирского. После еще одного конфликта на сейме обозначились перемены в позиции польско-литовской стороны.
20 (30) января 1667 года послы Московского царства и Речи Посполитой поставили в Андрусове свои подписи под соглашением о перемирии на 13 лет. В преамбуле говорилось о стремлении послов устранить все «недружбы и разности», дошедшие «напоследок» до «кровопролития и войны». Хотя стороны пока не могли договориться о «вечном покое» между странами, стремление к заключению такого мира и «дружбы» было письменно зафиксировано. В первых статьях Андрусовского договора устанавливали срок перемирия от июня 1667 года по июнь 1680 года, подтверждали уважение к царскому и королевскому титулам. Интересная деталь: с этого времени договорились, что переписка порубежных администраторов Речи Посполитой будет вестись «не русским письмом», а «польским языком», как это стали делать «во время нынешней войны». Но главным, конечно, для обеих сторон был раздел территорий. За царем Алексеем Михайловичем оставался «Смоленск со всею Северскою землею, с городами и с уездами». Эти приобретения включали Дорогобуж, Белую, Невель, Себеж, Красное и Велиж (на время перемирных лет, несмотря на прежнюю принадлежность его Витебскому воеводству). В договоре также утверждали новую границу «с другого края, где есть Северские городы». На царской стороне оставались «около Чернигова все городы и земли», а также весь «край» «от Днепра, что под Киевом… до Путивльского рубежа», где во время перемирия не должно было оставаться королевских владений.
С другой стороны, восстанавливались прежние воеводства в Литве — Полоцкое, Витебское (кроме Велижа) и Мстиславльское, а также «Лифляндский рубеж»: «так, как в себе те рубежи и в давном своем очертании до войны имели… с обеих сторон Днепра и Двины рек». Уже 1 марта 1667 года царские воеводы отчитались о возвращении в силу Андрусовского договора Полоцка «с уездом», «старого полоцкого наряда» (артиллерии) и «з жилецкими полоцкими старыми людми». Тогда же были возвращены «городовые ключи» от Витебска с тремя «пустыми городищи» — Усвятом, Сурожем и Озерищами, отданы пушки и другое вооружение и запасы. Над казаками, жившими в низовьях Днепра, «что имянуются Запороги», устанавливался общий протекторат: «имеют быть в послушании, под обороною и под высокою рукою обоих великих государей наших». Здесь же был упомянут и чувствительный вопрос свободы вероисповедания, но она касалась только католической веры в землях, уступленных царю, и православия на территории Речи Посполитой. Об унии документ умалчивал, что было победой российской стороны, стремившейся к устранению униатской церкви.
И, наконец, Киев. Известно, что он остался за Московским государством только на два года, после чего его следовало вернуть по Андрусовскому договору Речи Посполитой. Но сделано этого не было, что вызывает вопрос: насколько последовательно исполнялись условия перемирия? Отдача «самого города Киева» с «монастырями Печерскими», посадом и другими территориями «с той стороны Днепра, на которой Киев есть», протяженностью до одной польской мили — пяти километров, обговаривалась определенными условиями. Согласно статье 7-й договора, город должен быть «отдан и очищен до первой о вечном покое комиссии, в тех перемирных летах припадающей», то есть до начала новых переговоров о вечном мире. Срок созыва такой комиссии был определен в те самые два года, «от нынешняго договора считаючи». Выражалась надежда, что это будет 15 апреля 1669 года «по новому календарю». При этом отдача города должна сопровождаться дипломатической перепиской — «через посланников с любительными грамотами обсылкой». При уступке Киева запрещалось требовать какую-либо «награду» или возмещение. Пока город был в руках царских воевод, им ставилась задача «имети крепкую с войска его царского величества оборону, как против бусурман, також и против своевольных казаков».
Следовательно, возвращение Киева, согласно Андрусовскому перемирию, было обременено обязательством начать в ближайшие два года переговоры о вечном мире. Но в действительности движение к нему затянется еще на 20 лет, пока уже Вечный мир с Речью Посполитой 1686 года не решит окончательно судьбу Киева в пользу Российского царства.
Завершая в 1667 году войну, договаривались еще о возврате трофеев — пушек, имущества, документов и архивов, а также захваченных святынь. Первый шаг был сделан на самих переговорах в Андрусове, когда «великому послу» Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину вернули чудотворную икону, бывшую в русском войске во время неудачного боя при Кушликовых горах. Тогда Ордин-Нащокин счел это хорошим предзнаменованием для договоренностей об общей борьбе России и Речи Посполитой против Крымской орды в перемирные годы.
В одной из первых статей Андрусовского договора тоже говорилось о возвращении в течение года образов, мощей и других святынь, утвари «и украс костельных и церковных», особенно части древа Креста Господня, «в Люблине взятыя». Оговаривались условия обмена пленными и восстановления границ, а также подтверждалась необходимость начала новых переговоров о «вечном мире». Даже если они сорвутся в будущем 1669 году, договорились не отступать и собираться на польские съезды снова и снова «в пять лет», до 1674 года. Если на двух съездах не получится договориться, тогда предлагалось обратиться к посредничеству других «христианских государей» и устроить третий съезд в 1678 году, а далее договариваться до окончания перемирия в 1680 году. В настойчивом обсуждении условий движения к «вечному миру» между двумя странами можно видеть работу главного сторонника этой идеи — Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Своею волей он разворачивал неповоротливую московскую дипломатическую машину в другом направлении, готовя общий союз против Крыма и Порты. Пока стороны договорились всего лишь «известить» своих южных соседей о заключенном союзе, но всем было понятно, что складывается союз христианских стран, готовый, как прямо записано в Андрусове, к «войне» с «салтаном турским», если он вступится за «орду» и к «отпору бусурманом» (статьи 18-я и 19-я). Окончательная выработка договора об общей помощи против Крыма и Порты была отложена до новых съездов послов и увязывалась с вопросом об «удержании обоей Украйны и Запорожья», для чего и нужны были совместные военные действия, «как против хана Крымского и орды, також и против цесаря Турскаго, когда бы украинских Козаков общими войсками своими до своего послушания и подданства принуждати имели» (статья 30-я).
Искусство дипломата А. Л. Ордина-Нащокина проявилось еще и в стремлении использовать перемирное время для установления нового порядка торговли между Россией и Речью Посполитой, а также соседними странами. Интересы русской торговли всегда были в центре его внимания. Такое «стратегическое» осмысление вопросов войны и мира выделяло его среди советников царя Алексея Михайловича. Согласно договоренностям в Андрусове, когда перемирие будет окончательно утверждено, следовало послать с извещением об «утвержденном покое» в соседние страны, «чтобы не без ведомости было, и потом чтобы впредь меж купецкими людьми с окрестными государствы торговые промыслы множились». Любыми товарами, «опричь тех товаров, которые в обоих государствах заказаны будут», разрешалось торговать «без затруднения», и такой порядок должен был существовать вплоть до начала последней стадии переговоров о «вечном мире». В это переходное время Ордину-Нащокину удалось даже смягчить потерю Динабурга и связанных с этим городом торговых преимуществ. В договоре записали возможность свободной торговли по Двине от Смоленска до Риги и, наоборот, приезда купцов из Польши и Литвы с товарами в Смоленск. Важным основанием для продолжения торговли стала договоренность об уплате долгов, как оставшихся еще с довоенного времени, так и накопившихся позже, что позволяло возобновить торговый кредит (статьи 15–17).
Несколько статей касалось вопросов сохранения мирных отношений, посылки и отправки новых посольств, взаимоотношения порубежных администраторов, рассмотрения спорных дел. Делалось всё для того, чтобы предотвратить повторение прежней ситуации, приведшей к объявлению войны русской стороной, вступившейся за честь оскорбленных царей. Рефреном повторялась фраза о сохранении мира: «а сего перемирного договору никаким тайным обычаем не разрушать» (статья 24-я), «а на отмщение за то больших войск не побуждати и войны не вчинати и ни за какими причинами миру сего не розрывати» (статья 25-я), «а перемирья ни для каких причин не нарушить» (статья 26-я), «ни которой государь друг на другом тайныя и явныя недружбы замышляти не будет» (статья 27-я), «чтоб недружба не уростала и до войны причины не было» (статья 28-я). Завершали договор статьи, предусматривавшие порядок его подтверждения через отдельных «великих и полномочных послов» в течение следующих пяти месяцев (статья 29-я), а также подтверждавшие обязательство царя Алексея Михайловича рассмотреть на первом же посольстве вопрос «о дани казны какой достойной до удовольствования шляхты» и компенсации «выгнанцам», потерявшим свое имущество в «уступленной» части Украины (статья 31-я){584}.
Реакция на заключенное перемирие была противоречивой. Польше приходилось утешаться тем, что она могла потерять еще больше, если бы не переговоры, происходившие во времена глубочайшего раскола между королем и оппозицией, вскоре приведшего к оставлению трона Яном Казимиром. Казаки Войска Запорожского были недовольны разделом страны, оба гетмана — Иван Брюховецкий в Левобережье и Петр Дорошенко на Правобережье в 1668 году начнут восстание ради «единой» Украины, но не преуспеют в этом, так как не смогут действовать самостоятельно без помощи крымцев и турецкого султана. Союз между царем Алексеем Михайловичем и королем Яном Казимиром имел немало противников как среди думных людей в России, так и у магнатов Речи Посполитой. Но никто не мог отменить главного — после тринадцати лет войны России стали отводить заметное место в текущей европейской политике. И это было еще до времени Петра Великого, продолжившего и укрепившего политику своего отца, царя Алексея Михайловича. Не случайно Сергей Михайлович Соловьев назвал 1667 год «одной из граней между древнею и новою Россиею»{585}.
Триумф новой России
Переломный характер 1667 года понимали уже современники. Немецкий ученый Штефан Трёбст написал специальную работу на эту тему, где обратил внимание на запись находившегося в это время в Москве пастора Иоганна Готфрида Грегори, звучащую примерно так: «В варварской стране ничего варварского почти нет»{586}. Шутливая запись, сделанная протестантским пастором в «книге отзывов» друга-гастронома 26 октября 1667 года, конечно, не может быть расценена как нечто важное для характеристики Московского государства. Впрочем, профессор Трёбст перечислил и другие события 1667 года, свидетельствовавшие о наступлении «нового времени» в России. Наряду с Андрусовским перемирием, изменениями в церкви под воздействием собора 1666/67 года, это была передача власти «первому современному человеку России», «русскому Ришелье» Ордину-Нащокину. С именем Ордина-Нащокина связываются торговый меркантилизм, выраженный в Новоторговом уставе, и попытки строительства флота. Высоко оценивается также назначение Симеона Полоцкого воспитателем царских детей, «просвещенных по западным образцам». Остроумные наблюдения, точно перечисляющие признаки складывавшегося «судьбоносного» времени, к сожалению, не вполне учитывают внутреннюю специфику развития самого Московского царства. Одного критерия «европеизации» — «варварская» или «не варварская» страна — для характеристики перемен явно недостаточно.
С заключением перемирия с Речью Посполитой в Андрусове при дворе действительно наступило «время» Афанасия Лаврентьевича. Со смертью долголетнего «теневого» правителя и первого царского советника боярина Бориса Ивановича Морозова царю Алексею Михайловичу не на кого было опереться. Стоявший во главе ключевых правительственных приказов боярин Илья Данилович Милославский таким влиянием, да и личными качествами уже не обладал. Но формально именно ему принадлежало первенство в делах. В альбоме имперского посла барона Августина Мейерберга сохранился рисунок, изображающий царский выезд в открытом возке в день именин царя 17 марта 1662 года. Сзади, за спиной царя, в этот момент находились князь Яков Куденетович Черкасский и боярин Илья Данилович Милославский{587}. После событий «Медного бунта» 25 июля 1662 года в окружении царя оказались еще несколько ближайших сотрудников, спасших жизнь царской семьи. Началось возвышение князя Юрия Алексеевича Долгорукого, а вместе с тем — и его соперничество с князем Яковом Куденетовичем Черкасским. В ближнем окружении царя находились представители самых главных аристократических родов — князья Одоевские и Воротынские, Черкасские и Прозоровские, Куракины и Голицыны, Репнины и Хил ковы. А также члены старомосковских боярских родов — Салтыковы и Шереметевы, родственники царской семьи Стрешневы и Милославские. Всем, не исключая царя Алексея Михайловича, приходилось считаться с принципами родства и местничества, раскладом сил в Думе и главных приказах. Но достижение мира в Андрусове сделало именно Ордина-Нащокина ближайшим царским советником.
Взлет политической «кометы» Афанасия Лаврентьевича был стремительным и противоречил аристократическим счетам бояр, подогревая их ревность к положению первого царского советника в Думе. Тем не менее царь Алексей Михайлович проявил свою волю. 1 февраля 1667 года, по возвращении Афанасия Лаврентьевича из Андрусова, ему было пожаловано боярство. В тот же день состоялось всенародное объявление Андрусовского договора и были пожалованы награды «воинскому чину» и всем участникам завершившейся Русско-польской войны 1654–1667 годов: «За службу, что они ему великому государю служили против польских и литовских людей мужественно и храбро стояли, и промысл всякой чинили и княжество Литовское в перемирие, уступку годну и прибыльную, Великой России учинили». Все члены Боярской думы и Государева двора, городовые дворяне и дети боярские жаловались переводом части своих поместий в вотчины. Подобное решение ранее принималось только дважды — чтобы отблагодарить служилых людей «за осадное сиденье» при царе Василии Шуйском и «в приход» королевича Владислава в 1618 году. С того времени, закрепившего приобретения служилых людей в Смуту, складывались многие крупные вотчины и родовые владения дворян, где они строили «дворы вотчинниковы» и устраивались семьями на многие поколения. Пожалование 1667 года было таким же значимым, тем более что оно превосходило по масштабам все прежние раздачи земли в вотчины. Бояре сразу получали право на «перевод из поместей их в вотчину» 510 четвертей земли, окольничие — 300 четей, думные дворяне — 250 четей, думные дьяки — 200 четей. Чины Государева двора, жильцы и городовое дворянство могло перевести в вотчину «с окладов со 100 чети по 20 четвертей».
Не были забыты и те, кто погиб в годы войны, особо оговаривалось, «чтоб из городов и побитых отцов дети для челобитья вотчинных грамот к Москве приезжали». Таких людей, долго ждавших своей награды, оказалось столько, что вскоре пришлось уточнять принятое решение и запретить многолюдные приезды в Поместный приказ, где, надо думать, немедленно выстроились очереди. По уездам были разосланы распоряжения, чтобы «к Москве для челобитья вотчинных грамот из Поместнаго приказу имать, людными приезды не приезжали, а присылали бы от города по человеку и по два с воеводскими отписками». В то же время иностранные офицеры массово отпускались из Москвы на родину по завершении войны, высвобождая немалые суммы денег, шедших ранее им на жалованье{588}.
Ордин-Нащокин был поставлен во главе Посольского и Малороссийского приказов, в Посольский же приказ были переданы и дела по управлению Смоленском, Рославлем, Дорогобужем и другими литовскими городами, полученными по Андрусовскому перемирию (ранее, с 1 марта 1656 года, они ведались боярином Семеном Лукьяновичем Стрешневым в Устюжской четверти, а затем, с 10 декабря 1666 года, были переданы в Разрядный приказ. Прежний малоприметный городовый сын боярский из Пскова стал теперь называться в дипломатических договорах «царской большой печати и государственных великих посольских дел оберегатель»{589}. Одновременно это означало и поражение тех, кто много лет сопротивлялся возвышению Ордина-Нащокина, его возраставшему влиянию на царя и всему политическому курсу на мир с Речью Посполитой. Думный дьяк Алмаз Иванов, а вместе с ним и его пасынок Артамон Сергеевич Матвеев пусть на время, но проиграли. Оставление Посольского приказа, видимо, не прошло бесследно для думного дьяка. Он вскоре умер, хотя долгие годы подготовки им «преемника» еще оправдаются. Его пасынок Артамон Матвеев сменит Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина через два-три года на всех его постах: сначала во главе Малороссийского, а потом и Посольского приказа. Ордин-Нащокин был нужен царю Алексею Михайловичу, чтобы завершить успешно начатое движение к миру с Речью Посполитой, и его дальнейшая карьера во главе московской дипломатии, как оказалось, полностью зависела от успехов или неудач на этом направлении московской политики{590}.
С именем Ордина-Нащокина связано принятие Новоторгового устава 22 апреля 1667 года. В его видении задач дипломатии цели торговли всегда находились на одном из первых мест. Он обладал редким для окружения царя пониманием взаимосвязи военных, дипломатических и экономических задач, подчиненных у него высшей цели — созданию Великой России. Даже во время русско-польской войны Афанасий Ордин-Нащокин продолжал думать о другом, мирном времени, о будущих союзах, торговых путях, движении товаров, богатстве купцов и торговых людей и наполнении ими государственной казны. Оказавшись весной 1665 года в Пскове, он уже задумывался над изменением правил торговли. Со времени начала войны в 162-м (1654) году практика земских соборов прекратилась, и члены Думы вместе с царем сами решали главные вопросы торговли и сборов. Иначе стал действовать Ордин-Нащокин, понимавший значение участия людей в определении понятного им порядка сбора основных налогов, за которые они сами отвечали своим имуществом. Стоит учесть и особую историю Пскова, где многие еще помнили события городского восстания 1650 года. Но дальше наступила война, приведшая к «недобору во всех годех» псковских денежных сборов. Причины были понятны Ордину-Нащокину, и он сам определил их в записи, посланной к земским старостам Пскова 3 апреля 1665 года. Запись эта важна еще и тем, что здесь очень рано для русских источников встречается производное от слова «граждане» новое политическое понятие — «гражданское постановление» (порядок), нарушенный войной, из-за чего произошло всеобщее оскудение: «…и то чинитца, опричь воинского оскорбления и ратных полковых подъемов, знатно от несогласия междо посадцкими людми, в крепости гражданского постановления не держат, и от лутчих людей над маломощными в сотнях во всяком нестроении в торговых делах, за неросправою, убытки чинятца».
Понимая общие причины кризиса, воевода не снимал вины с жителей посада, а, напротив, определял расстройство городской жизни как одну из важных причин оскудения людей на посаде. «Недобор государевы казны» объяснялся «враждою друг с другом и обидами», «тяжбами перед воеводы мимо гражданских законов» и другими нарушениями. С целью узнать мнение жителей Пскова о путях исправления сбора денежных доходов, устранения разорения Пскова Афанасий Лаврентьевич обращался с предложением «земским старостам сойтися с лутчими людми в земской избе для общего всенароднаго совету, и о градцком устроении со всяким усердием говорить»{591}. Иными словами, в родном Пскове он попытался сделать то, в чем безуспешно убеждал царя Алексея Михайловича, прислушавшегося к советам других советников. Напомним еще раз, что Ордин-Нащокин оказывается в Пскове спустя некоторое время после внезапного приезда в Москву патриарха Никона в декабре 1664 года, «позванного» в Москву в том числе якобы по его слову в видах обсуждения какого-то Земского собора!
Новоторговый устав 22 апреля 1667 года обычно трактуется как свидетельство зарождавшегося «меркантилизма» — экономического учения, связанного с защитой собственного рынка и интересов торговли. Однако в этих определениях есть некоторая модернизация, «подверстывание» их под западноевропейские образцы. Московская торговая политика имела свою историю; перемены в ней чаще всего были следствием не общих, отвлеченных идей, а практического опыта. Хорошо заметно это стало после обнаружения историком Александром Игнатьевичем Андреевым рукописи Новоторгового устава, так как в его публикациях XIX века в «Собрании государственных грамот и договоров» и «Полном собрании законов Российской империи» всё, что относилось к обстоятельствам принятия документа 22 апреля 1667 года — обсуждение, подписи, объявление о введении, — было сокращено. Из этих «пропущенных» деталей определенно выясняется прямая причастность к его составлению Ордина-Нащокина.
Документ создавался с учетом давней коллективной челобитной посадских людей 1646 года, а также опыта псковской «реформы» городского устройства, проведенной в то время, когда Афанасий Лаврентьевич был там на воеводстве (например, он последовательно хотел освободить торговых людей от воеводского суда). Не случайным было и свидетельство документа в Посольском приказе 7 мая 1667 года подписями представителей купеческой верхушки — гостями, старостами московских сотен. Сделано это было по «именному» царскому указу со ссылкой на «заручную челобитную» «всех московских гостей и черных слобод и розных городов лутчих и середних торговых людей». В царском указе кратко объяснено и содержание принятого нового «Торгового устава», объявленного русским купцам: «…о торговом с ыноземцы устроении с ними говорили, и как великого государя казне пошлинной со всяких товаров без обид к большому збору, и от насильных и обманных иноземских товаров московским и в порубежных городех и во всей Великой России к обороне быти». Одновременно упоминалось и о другой, сохранявшейся «честной» торговле: «А с чесными иноземцы с пограничными соседи и с заморскими к совету и к пожиточным к лутчим торгом против всенародного челобитья промыслом быти»{592}.
94 статьи, а также еще специально отобранные для объявления иноземным купцам («выписанные на перечень») 7 статей и составили «Устав торговле в царствующем граде Москве и во всей Великой Росии в порубежных городех». В них раскрывались особенности торговли «заморскими» и «русскими» товарами, приходившими на кораблях в Архангельский город купцами, торговавшими в Москве и других городах. Главная забота была в исправлении таможенных дел, из-за чего, по словам устава, «руским людем в торгех» были «помешки и изнищение и убытки». Наполнению казны должно было способствовать взимание пошлин только «золотыми и ефимками» — угорский золотой ценился в рубль, а «любский» ефимок — в 50 копеек. Собственная розничная торговля иноземцев «на Москве и в городех» запрещалась, они должны были привлекать к торговле посредников из числа русских купцов.
Не всё строилось исключительно на запретах. Русское государство, заинтересованное в пополнении казны золотом и серебром, разрешало закупать «безпошлинно» свои товары в случае привоза для этих целей иноземными купцами золотых и ефимков. Государственная воля выстроить новые отношения с иноземными купцами была выражена в уставе 1667 года очень ясно; с этой целью обещали впредь наказывать «по правам градцким» и лишать «животов» (имущества) нечестных торговцев (при этом перечислялись известные способы утайки товаров от уплаты таможенных платежей, упоминался привоз поддельного золота, серебра и других товаров). Протекционистские меры, во всяком случае в ближайшие месяцы со времени принятия Новоторгового устава, существенно сократили торговлю, о чем свидетельствовал в своей корреспонденции из России в Англию недавно побывавший там Патрик Гордон. 9 июля 1667 года не без веселой иронии он писал основателю «Лондонской газеты» Джозефу Уильямсону (в будущем государственному секретарю Англии): «Дабы поощрить торговлю, его императорское величество уменьшил пошлину для своих подданных на пять [копеек] с сотни. Однако 60 рейхсталеров наложены на каждую бочку испанского и 20 — французского вина, а 5 — за якорную стоянку (в Архангельском порту. — В. К.), так что мы должны пробавляться медом, пивом и водкой». Несколько месяцев спустя тон корреспонденций поменялся и стал более серьезным: «Торговля наша в великом упадке по причине налогов и морских войн»; «торговля очень слаба по причине наших новых замыслов и налогов»{593}.
Новые правила торговли с западноевропейскими купцами не мешали устанавливать противоположный порядок в торговле с Персией. Начало особым торговым отношениям с подданными персидского шаха положил в 1660 году ценный дар армянского купца Захария Савельева (Закара Саградова-Шариманяна, или Шараманова, как писали его фамилию в русских источниках). Он привез царю Алексею Михайловичу царское «место», или «персидское кресло». После осмотра трона московские торговые люди определили его стоимость: «Кресла оправлены золотом с каменьи с алмазы и с яхонты з жемчюги по оценке 22 589 рублев 20 алтын». Царское кресло использовалось в дипломатических приемах и до сих пор сохраняется в Оружейной палате Московского Кремля. Именно переговоры с джульфийским купцом (и не в последнюю очередь привезенный им алмазный трон) обеспечили на будущее преимущество Армянской торговой компании в Москве в торговле с Персией. Купцам Армянской торговой компании впервые были разрешены монопольная торговля на русском рынке шелком-сырцом и его провоз в Западную Европу новым торговым путем через Кавказ, Астрахань и Волгу{594}. И здесь глава Посольского приказа боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин стремился поставить торговлю на службу интересам Московского царства. Для Москвы транзитная торговля шелком-сырцом означала удар по интересам турецкого султана и попытку экономически заинтересовать другие державы в военном и дипломатическом союзе{595}.
Развитие транзитной торговли через Каспийское море повлияло на начало строительства флота. Это также было поручено главе Посольского приказа. В указе царя Алексея Михайловича 19 июня 1667 года говорилось о целях строительства первого русского корабля «Орел» в селе Дединове на Оке: «для посылок из Астрахани в Хвалынское (Каспийское. — В. К.) море». В тот же день в Приказе Новгородской четверти (он также подчинялся Ордину-Нащокину как главе Посольского приказа) был нанят голландский корабельный мастер Ламберт Гелт с товарищами, построивший знаменитый корабль{596}. О связи каспийского направления торговли со строительством кораблей свидетельствовал в своей корреспонденции в Англию Патрик Гордон: «Мы рассчитываем направить через эту страну персидскую и армянскую торговлю; призываются шкиперы и корабельные плотники, а иные уже прибыли, чтобы строить и снаряжать суда для плавания в Каспийском море»{597}.
С приходом Ордина-Нащокина к руководству менялся масштаб деятельности Посольского приказа, что больше соответствовало пониманию места и значения новой — Великой, Малой и Белой России. В мае — июне 1667 года состоялось важное внешнеполитическое действо — одновременная рассылка посольств в соседние государства, чтобы добиться признания титула и завоеваний царя Алексея Михайловича. В Швецию поехал Иона Леонтьев, в Данию — Семен Алмазов, в Пруссию и Курляндию — Василий Бауш (Боуш). Но главным было не прошлое, а будущее, поэтому первым по значению из всех отправленных посольств стала поездка Ивана Афанасьевича Желябужского к австрийскому императору — именно с ним в первую очередь следовало обсудить не только итоги завершившейся войны, но и контуры нового союза, а также выбранного Московским государством поворота к противодействию османской экспансии. Здесь интересы Москвы и Вены полностью совпадали, поэтому можно было надеяться на успех миссии{598}. Путь Михаила Головина лежал в Голландию и Англию. Соперничество двух стран за влияние на российском рынке было хорошо известно, и Головин мог использовать эти противоречия на переговорах. Посольство Петра Ивановича Потемкина было отправлено в католические страны Европы — Испанию и Францию, до этого времени редко попадавшие в поле зрения московской дипломатии. Собирались послать еще Климента Иевлева в Иран, но, несмотря на сделанные назначения, поездку пришлось отложить, так как надо было еще убедиться в том, что выбранное направление новой внешней политики Русского государства находится в согласии с интересами других европейских стран, и оценить их готовность к будущему антиосманскому союзу с Россией{599}.
Наступало время утвердить не только военные завоевания России, но и новый титул царя Алексея Михайловича, включавший слова «всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, и многих государств и земель Восточных и Западных и Северных отчича, и дедича, и наследника, и государя и обладателя»{600}. После заключения договора об Андрусовском перемирии поправили содержание «печати Царственной большой». В материалах посольств рядом с указанием на новый титул давалось «Описание печати Российская государства»: «Орел двоеглавный есть герб державный, великаго государя, царя и великаго князя Алексея Михайловича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, его царскаго величества Российская царствия». Три короны вверху на гербе символизировали покоренные царства — Казанское, Астраханское, Сибирское. С правой и левой стороны от орла располагались по три символических изображения городов. Правые «три града» соотносились с титулом «Великия и Малыя и Белыя России», а на левой стороне они отсылали к упоминанию в титуле «Восточных, Западных и Северных» стран. Под орлом располагались еще знаки «отчича» и «дедича», «на персех» (груди) — изображение в щите наследника. Иногда его называют изображением самого царя Алексея Михайловича, но, как видим, с 1667 года оно трактовалось именно как знак преемственности династии. В когтях орла («на пазноктех») изображались традиционные «скипетр» и державное «яблоко»; именно они, по словам описания нового герба, «и являют милостивейшаго государя его царскаго величества самодержца и обладателя»{601}.
Обновление царства
Главным событием после окончания войны стала церемония объявления наследника, царевича Алексея Алексеевича, приуроченная к новолетию 1 сентября 1667 года. Царь Алексей Михайлович следовал традиции: ровно за 25 лет до этого, 1 сентября 1642 года, в тринадцатилетнем возрасте он сам появился рядом с отцом, царем Михаилом Федоровичем, и впервые участвовал в подобной церемонии — «у действа многодетного здравья» — в качестве наследника новой династии. Став царем, Алексей Михайлович повторил всё для своего сына, которому тоже исполнилось 13 лет{602}. Новую веху в истории династии царь Алексей Михайлович символично отметил закладкой знаменитого деревянного дворца в Коломенском: 2 мая 1667 года царь ходил «в село Коломенское для складыванья своих государских хором»{603}.
Дворец в Коломенском, по оценке историков искусства, воплотил в себе «все важные особенности древнерусского зодчества». Дата его закладки была выбрана тоже не случайно, она приходилась на день Бориса и Глеба, небесных покровителей династии Рюриковичей{604}. Первые святые Древней Руси, князь Владимир и его сыновья Борис и Глеб, были изображены на знаменах государева похода 1654 года. На гравюре в книге черниговского епископа Лазаря Барановича «Меч Духовный», изданной в типографии Киево-Печерской лавры в 1666 году, изображения древнерусских святых также были помещены рядом с царской семьей — царем Алексеем Михайловичем, царицей Марией Ильиничной и их детьми царевичами Алексеем, Федором и Симеоном. Поэтому закладка дворца под небесным патронажем князей Бориса и Глеба имела глубокий дополнительный смысл.
В 1667 году церемония объявления наследника стала знаком надежды на новые времена, сохранения преемственности движения к новой, вселенской роли России как православной державы. В действе участвовали два вселенских патриарха, грузинский царевич Николай Давыдович, касимовский царевич Василий Арасланович с сыном Федором, сибирские царевичи Петр и Алексей Алексеевичи, не говоря уже обо всем дворе. Даже страницы официального описания отразили пафос события: «Кто бо тогда от православных зряй благочестивую оную государскую ветвь, исполнену благоразумия плода пред лицем отца своего государева, сице превысочайшаго повелителя и монарха благочинно предстоящу и благоразумныя словеса, яко росу небесну каплющу, на славословие ко всех Зиждителю сердцем не обратился». Сам царевич Алексей Алексеевич говорил речь, обращенную к отцу, а «царь целовал его царевичеву главу». Ничего не могло полнее выразить общую радость, чем пасхальные песнопения. И они прозвучали тогда, в первый день нового, 176-го года во время шествия из церкви в государевы хоромы: по завершении всех официальных торжеств «пели их государские певчие дьяки канони Воскресению Великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, что поется в самый светлосиятельный день живо-носныя Пасхи, зело благочинно и сладкопесненно»{605}.
Вернувшийся из посольства в Англию Патрик Гордон сообщал в своей корреспонденции в «Лондонскую газету» подробности этого события: царевич, которому «около 15 лет», «предстал на общее обозрение народа, что намного возвеличило обычную торжественность этого дня». Гордон описывал, как перед дворцом в Кремле было расчищено особое место «200 или 300 шагов в окружности», и вся земля устлана коврами, и поставлено возвышение («помост»), тоже украшенное «червленым бархатом, а поверх богатейшими персидскими шелковыми коврами». Около 9 часов царь Алексей Михайлович и царевич Алексей Алексеевич вышли из дворца, на короткое время зашли в Успенский собор, а дальше состоялось открытое для всеобщего обозрения богослужение на дворцовой площади, напротив устроенного помоста, где расположились с левой стороны вселенские патриархи, а с правой — царь и царевич: «император, и принц были одеты в красное, принц несколько посветлее»{606}.
К первому дню новолетия были приурочены новые награды служилым людям. Царь Алексей Михайлович по случаю «объявления сына» даровал участникам недавней войны денежные и поместные придачи к окладам. Например, бояре получали 100 рублей, окольничие — 70, думные дьяки — 50. Выделившиеся в особую группу внутри Государева двора «комнатные» стольники из числа наиболее привилегированных аристократических родов, родственников Романовых и просто приближенных царем лиц получили дополнительно 130 четвертей поместного оклада и 15 рублей денег, остальным членам Государева двора и жильцам — 100 четвертей и 12 рублей. Оформление вотчинных грамот за заслуги участникам государевых походов в Печатном приказе тоже становилось наградой. Казна даже могла заработать на этом, так как написание каждой из грамот думным чинам «с заставицами и буквами киноварными» стоило целых пять рублей. Но на такие траты шли, чтобы оставить вечные свидетельства своих заслуг. Не были забыты городовые дворяне и дети боярские, «начальные люди» рейтарских, солдатских и стрелецких полков. С сентября 1667 года стали собирать «сказки» служилых людей московских чинов, жильцов и городовых дворян об окладах и участии в прошедшей войне. Служилых иноземцев, присутствовавших на церемонии объявления наследника, царь Алексей Михайлович тоже пожаловал, прислал «осведомиться о здравии», «пожелал им доброго Нового года» и распорядился выдать дополнительно «месячное жалованье». Во время всеобщей радости юный царевич участвовал во «взрослом» обряде — жаловал «в передней» праздничными чарками — «водкою и романею бояр и окольничих и думных и ближних людей»{607}.
Поворот в политике, связанный со стремлением царя Алексея Михайловича скорее увидеть в качестве соправителя своего сына, готовился загодя, до наступления его настоящего совершеннолетия. Требовалось время, чтобы научить царевича государственным делам. Сохранились описи имущества царевича Алексея Алексеевича, из них можно узнать о его интересах. Детали делопроизводственного документа подтверждают, что наследник был настоящей надеждой царя. У царевича тоже имелось увлечение, связанное с охотой. Когда ему было 12 лет, в один из походов в Преображенское к старшему сыну царя было отпущено более десятка разнообразно украшенных луков со стрелами, например «орликами двоеглавыми». Затейливые луки, писанные золотом «по белой кибити», из буйловой кости, с шелковой тетивой отпускались и в другие походы царевича вместе с отцом (например, в апреле — июне 1667 года). В другой описи встречаются «две пушечки медные золочены в станках серебряные потешные»{608}. Царевич умел играть в шахматы, среди его имущества находились сами фигуры — «шахматы в пяти мешках» и «трои доски шахматные». Если отец ежегодно «лехчился» кровопусканием, когда «сокол жилу бил» на глазах царских придворных{609}, то и сын стремился за отцом. У него в «сумке» хранились «ножницы, которыми лехчился». У отца с юных лет была «черниленка кизылбашская», и у сына иранская чернильница «писаная» (и еще две другие, «кизылбашские»).
Больше всего об интересах царевича могла рассказать его библиотека: там нашлось место как для «душеполезного» чтения, так и для занятий языками, историей и географией. Рядом с богослужебными книгами — Библией, Новым Заветом, Апостолами, Псалтырями — у царевича имелись книги «четьи»: жития Саввы Сторожевского, Александра Ошевенского, «Патерик Печерской». Особый интерес представляют исторические книги — «Летописец вкратце царем и великим князем», а также «Собрание патриарха Никона», в котором видят тома грандиозного Никоновского летописного свода, созданного еще в XVI веке и ранее принадлежавшие опальному патриарху. Среди других книг — «Алексикон печатной», «Грамотика словенская», «Лексикон писменой словенской с греческим», «Книга ратного строения». У царевича было «11 книг описание земель». Учитель наследника Симеон Полоцкий тоже подарил в библиотеку царевича свою книгу — «Жезл правления», о недавнем церковном соборе 1666/67 года.
Наверное, именно Симеон Полоцкий способствовал интересу царевича к изучению «книг на разных языках». Таких «больших и малых книг» у Алексея Алексеевича было больше восьмидесяти. Представляют интерес и «наглядные пособия» — иноземные гравюры и, возможно, карты: «Пятьдесят рамцов с листами фряскими. Четырнадцать листов описание розных земель». В тереме царевича рядом с его кроватью стояли глобусы — «Два яблока описание земли». Хранил царевич Алексей и просто любопытные редкости, вроде двух «струфокомиловых» (страусиных) яиц и «ореха индийского», что вполне объяснимо для юного сына царя. Как отмечал опубликовавший эти описи прекрасный знаток царского быта Иван Егорович Забелин, «охота к редкостям и драгоценностям, к разным узорочным, хитрым изделиям и курьезным вещицам была распространена не только во дворце, но и вообще между знатными и богатыми людьми того века»{610}.
Перемены в курсе Московского царства первыми ощутили на себе дьяки и подьячие московских приказов, «бюрократы» того времени. Столбцовое делопроизводство стало дополняться более современной тетрадной формой ведения архивных дел. Например, одними из первых в 1667 году вместо столбцов в книги были записаны боярские и жилецкие списки. В новых списках членов Государева двора официально появились перечни «комнатных» стольников. Придворная знать получала особый статус, утверждалось первенство по заслугам и пожалованию царя, а не исключительно по местническим основаниям. 24 октября 1667 года царь Алексей Михайлович устроил личный смотр чину стряпчих Государева двора в Грановитой палате «со 2-го до 7-го часу дни» и «пожаловал» многих служить в дворяне «по московскому списку», а через два дня провел отдельный смотр жильцов. Впервые после долгого перерыва была составлена полная Опись архива Разрядного приказа{611}. Все это внешне может выглядеть рутинными делами, но такая «архивная» история является лучшим маркером настоящих перемен.
Царю Алексею Михайловичу настолько хотелось обновить всё кругом себя, что в день Преображения 6 августа 1667 года был издан указ о подготовке к написанию «вновь» стенного письма Грановитой палаты (оставшегося со времен царя Федора Ивановича). Иконописцу Симону Ушакову поручили сделать всё быстро, «в то же лето», желая, видимо, успеть к церемонии объявления царевича Алексея Алексеевича 1 сентября или по крайней мере к встрече польских послов в октябре. Из ответа Симона Ушакова с товарищами можно узнать, какое задание им при этом ставилось: «Грановитые полаты вновь писать самым добрым стенным письмом, прежняго лутче, или против прежняго». Мастера-изографы убедили царя отложить работу: «в толи-кое малое время некогда; к октябрю месяцу никоими мерами не поспеть, для того: приходит время студеное и стенное письмо будет не крепко и не вечно». Царь согласился с их доводами. По новому указу 15 ноября 1667 года «возобновление стенописи» Грановитой палаты было перенесено на весну 1668 года{612}.
Стремлению к новизне отвечает и появление в самом ближнем круге царя Алексея Михайловича боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Учитывая его назначения и пышные титулы, существует соблазн назвать андрусовского триумфатора «русским канцлером»{613}. Однако Алексею Михайловичу пришлось учитывать ропот обиженных возвышением Ордина-Нащокина думцев. Поэтому назначения ограничились передачей новому боярину только двух приказов — Посольского и Малороссийского. Правда, в Посольском приказе были ведомы еще и «четверти» — финансовые ведомства по сбору доходов, но такую исторически сложившуюся дополнительную нагрузку на дипломатическое ведомство Ордин-Нащокин считал излишней.
Настоящим «теневым» главой правительства царя Алексея Михайловича становится в это время другой боярин — князь Никита Иванович Одоевский. Наконец-то пришло «время» этого ближнего человека царя Алексея Михайловича, хотя он давно уже доказал свои государственные способности составлением Соборного уложения 1649 года, а затем заключением Виленского договора 1656 года. Не случайно и патриарх Никон чувствовал в нем сильного противника, выступая против ненавистной ему «Уложенной книги», вводившей светский суд для людей церковного чина, и называя князя Никиту Ивановича «прегордым». Пострадал от этой аристократической «гордости» и Ордин-Нащокин, когда царь Алексей Михайлович однажды отправил его к посольству «ближнего» боярина князя Одоевского, а тот отказался обсуждать с ним какие-либо дела.
Долголетним препятствием к выдвижению князя Одоевского было первенство среди советников царя Алексея Михайловича сначала боярина Бориса Ивановича Морозова, а потом царского тестя Ильи Даниловича Милославского. Даже ведая «грехи» тестя в административных делах, Алексей Михайлович не шел на его устранение от руководства главными приказами, считаясь с родственниками царицы Марии Ильиничны. Хотя сам отец не должен был выказывать своих чувств к дочери, находясь при дворе. Самуэль Коллинс писал, что «царский тесть, Илья Данилович, не смеет назвать царицу своей дочерью, никто из ее родственников не смеет признать ее своей родственницей». Предел первенствующему положению Милославского при дворе был положен серьезной болезнью, когда он не мог, как раньше, участвовать в делах. По сведениям того же Коллинса, здоровье боярина было очень плохо: «Теперь Илья, разбитый параличом, лишился и телесных, и умственных способностей и не узнает никого, кого ему ни назовут».
О том, что первенство в делах перешло к боярину Никите Ивановиче Одоевскому, свидетельствовало «шествие на осляти» 8 апреля 1666 года, когда Одоевский держал «повод», а в обряде снова участвовал новгородский митрополит Питирим. Князь Никита Иванович выступил одним из главных обвинителей на суде над патриархом Никоном на церковном соборе 1666/67 года. Как уже говорилось, существовал определенный набор приказов, ведать которыми мог только номинальный глава правительства. Официально такой перечень никогда не устанавливался, но современникам было все ясно без дополнительных разъяснений. В сентябре 1666 года к Одоевскому от Милославского перешло руководство финансами, обороной и охраной царя; он стал во главе Приказа Большой казны, а также Стрелецкого и Рейтарского. Это было еще не всё, что требовалось для полноты влияния на государственные дела. Важную роль играла Оружейная палата, но там незыблемыми оставались позиции боярина и оружничего Богдана Матвеевича Хитрово, а также Аптекарский приказ, ведавший иностранными докторами, лечившими самого царя и его семью. Контроль над «Аптекой» тоже не сразу окажется в руках князя Никиты Ивановича.
В новое время, наступавшее после Андрусовского перемирия, Никита Иванович Одоевский оказался рядом с царем, «уравновешивая» тем самым в глазах знати возвышение Ордина-Нащокина. Характер расстановки «партий» в правительстве можно было увидеть уже во время представления наследника царевича Алексея Алексеевича двору. В отличие от других бояр, присутствовавших на церемонии «без мест», князь Никита Иванович упомянут отдельно: именно ему была предоставлена честь говорить поздравительную «речь им великим государем» от лица всех собравшихся. И в других церемониях, например «шествии на осляти» в Вербное воскресенье 15 марта 1668 года, князь Одоевский снова был одним из самых заметных участников. Кстати, тогда первый раз рядом с царем шел и держал «посередь повода» у «осляти» царевич Алексей Алексеевич, а за ним следовал и также касался повода боярин князь Никита Иванович Одоевский{614}.
Как иногда бывает в жизни, следом за большим торжеством новолетия 1 сентября 1667 года в царскую семью пришло горе — умерла боярыня Анна Ильинична, вдова боярина Бориса Ивановича Морозова и сестра царицы Марии Ильиничны. Болезнь и скорая смерть царицыной сестры оказались предвестием бед, пока еще не ощущавшихся, но очень скоро все изменивших во дворце. Царь Алексей Михайлович даже отложил традиционный сентябрьский поход в Троице-Сергиев монастырь на празднование памяти Сергия Радонежского. 25 сентября он был на подворье Троице-Сергиева монастыря, а в «7 часу ночи» того же дня умерла боярыня Анна Ильинична. 26-го числа состоялось отпевание вдовы боярина Морозова в Чудовом монастыре, где она и была похоронена рядом с мужем. Патрик Гордон написал об этом примечательном событии при дворе своим корреспондентам в Англию, добавив, что «она завещала большое состояние Его величеству»{615}.
Царь Алексей Михайлович все-таки побывал в Троице-Сергиевом монастыре, но позже, 3–4 октября. Следом из монастыря были привезены в Москву иконы Троицы и Сергия Радонежского, царь встречал их сам в Ильинских воротах 9 октября, а потом они были поставлены в церкви Евдокии, «что у государя на сенях». В Москве готовились к встрече польских послов, которые должны были подтвердить андрусовские договоренности о перемирии, и этим, скорее всего, и объяснялось временное присутствие в столице почитаемых троицких икон{616}.
16 октября, за день до прибытия послов, царь Алексей Михайлович встречал в Страстном монастыре за Тверскими воротами икону Богоматери Одигитрии, бывшую в полках вместе с воеводой боярином князем Иваном Андреевичем Хованским и захваченную в бою у Кушлико-вых гор за Полоцком «в 170-м году» (25 октября 1661 года). Как уже говорилось, андрусовские договоренности предусматривали возвращение святынь, захваченных в городах или полках (Ордин-Нащокин уже привез с переговоров в Андрусове одну из икон, потерянных князем Хованским). Польско-литовские послы тоже ожидали, что им отдадут разные «церковные украсы», колокола и архивы, взятые из костелов. Пришлось спешно отправлять по всему Московскому государству соответствующие грамоты о поиске и возвращении разных трофеев русско-польской войны. Послам Речи Посполитой, в качестве ответного жеста, вернули часть «Древа Креста Христова» из Люблина (святыня оказалась разделена, и ее возвращение растянулось на годы), с Дона привезли и икону Богоматери Одигитрии, захваченную донскими казаками в Вильно. Но прежде Виленскую икону принесли к вселенским патриархам, а дальше в Золотую палату «для поновления писма и оклада»{617}. Для царя Алексея Михайловича возвращение святынь домой «из плена» могло быть еще одним знаком, подтверждавшим верность выбранного им движения к миру.
17 октября состоялся торжественный въезд в Москву самих «великих послов» во главе с воеводой и генералом земель черниговских Станиславом Казимиром Веневским. Выбор его титулярного воеводства показателен, так как царь Алексей Михайлович тоже включал в свой титул слово «Черниговский»: польская сторона подчеркивала, что переговоры об уступленных землях еще будут продолжаться. Поэтому в разрядных книгах упоминалось только, что Станислав Веневский имел чин «воеводы». Кроме Веневского, в состав посольства входили референдарь и писарь Великого княжества Литовского Киприан Павел Бжостовский, «подконюшей корунной и секлетарь посолственной» Владислав Шмелинг. По официальному известию разрядных книг, целью их приезда было «подкрепленье мирного постановленья». Ратификация Андрусовского договора состоялась на сейме Речи Посполитой еще весной 1667 года, после чего послам были выданы соответствующие инструкции о присутствии на утверждении договора о перемирии в Москве. Им предстояло искать в Москве пути усмирения казаков во главе с гетманом Петром Дорошенко, волновавшихся на Правобережье и вступивших в войну с «ляхами» при поддержке турецкого султана. Пришло время и для не решенных в Андрусове спорных вопросов. Речь шла о компенсации шляхте за потерянные владения и о свободном возвращении мещан из городов, отошедших Русскому государству. Интересно, что царю Алексею Михайловичу захотелось самому увидеть въезд послов в Москву, и для этого он «пошел смотреть послов на Неглиненские ворота»{618}.
Первый торжественный прием «великих послов» в Москве, на котором рядом с царем Алексеем Михайловичем присутствовал и царевич Алексей Алексеевич, состоялся в Грановитой палате в Кремле 20 октября 1667 года. Послам царевич показался на вид достаточно взрослым шестнадцатилетним юношей; они отметили, что он первый раз участвовал в дипломатических делах и сидел рядом с троном отца. Состоялся положенный посольский ритуал с объявлением титулов (ранее вызывавший столько споров), вопросами о «здоровье», подходом к руке (не только царя, но и царевича) и вручением «королевских поминков» и посольских подарков. 21 октября польские послы снова были на аудиенции в Кремле, где состоялось назначение «быти в ответе» послам, причем для переговоров была выбрана Золотая, а не Ответная палата.
Вести переговоры с польскими послами должны были боярин и глава Посольского приказа Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и «посолские думные дьяки» Герасим Дохтуров, Лукьян Голосов и дьяк Посольского приказа Ефим Юрьев. Переговоры проходили на фоне досадных для Ордина-Нащокина местнических споров. Получивший назначение ехать за послами и привезти их с Посольского двора в Кремль первый пристав стольник Матвей Степанович Пушкин отказался от службы из-за Ордина-Нащокина и подал об этом местническую челобитную. Несмотря на выговор царя Алексея Михайловича, что тот «бьет челом и всчиняет тут места не делом, а преж сего мест тут не бывала и ныне нет», Пушкин не подчинился и даже оговорил царское назначение Ордина-Нащокина: «Преж сего с послами бывали в ответе честные люди, а не в его Офонасьеву версту, и потому в то время и челобитья не бывало»{619}. Но Ордину-Нащокину всё же удалось исполнить свое дело. Царь доверял главе Посольского приказа; впрочем, право на участие в принятии решений оставалось и у остальных членов Думы, обсуждавших вместе с царем «записки» и предложения Ордина-Нащокина по ходу переговоров. Это помогло достичь согласия других ближних бояр и царских советников. Русское правительство соглашалось выплатить компенсации шляхте и оказать помощь Речи Посполитой посылкой ратных людей — пяти тысяч конницы и двадцати тысяч пехоты для борьбы с мятежными казаками Правобережья и поддерживавшими их татарами и турками.
Считается, что в ходе переговоров в Москве могла обсуждаться кандидатура царевича Алексея Алексеевича на польский трон. Судя по «статейному списку» Ивана Афанасьевича Желябужского, ехавшего через Речь Посполитую в Вену, на сейме в 1667 году снова шла речь о преемнике Яна Казимира, и при этом имя царевича вспоминалось. Но только как альтернатива планам возведения на трон французского принца Конде или бранденбургского курфюрста Фридриха Вильгельма и по преимуществу в частных разговорах послов. Как сообщал посол, после смерти жены короля Марии Людовики в начале 1667 года угасли надежды на передачу королевского трона в Польше представителю французского королевского дома, а сам король Ян Казимир, ссылаясь на «несчастье» своего правления, заговорил о добровольном уходе в монастырь (что вскоре и произошло). Во время московских переговоров в «галанских печатных курантах» появились известия о приеме посла Ивана Афанасьевича Желябужского и будто бы сказанных им в речи цесарю Леопольду V словах о выдаче замуж одной из царских дочерей за польского короля и даже возможном браке сестры австрийского императора с царевичем Алексеем Алексеевичем. «Московской посланник цесарскому величеству речь свою говорил стройно, притом объявлял, — переводили в Посольском приказе сообщение голландской газеты, — что московского государя царевна за полского короля выдана будет, на том хотя и чад от них не будет, однако ж на престол королевства Полского возведен будет московской царевич, за которого потом выдана будет цесарского величества сестра, но о збытию сего дела многим сумнително»{620}. Конечно, изложенные здесь брачные планы далеки от действительности, но показательно уже само их обсуждение при дворах Вены и Москвы, ставшее свидетельством поворота к меняющейся дипломатической повестке.
После Андрусовского перемирия, закрепившего Смоленск и Северскую землю за Московским государством, лишь одно обстоятельство могло омрачать победный настрой царя Алексея Михайловича — оставшееся на польской стороне Правобережье Украины и нерешенность судьбы Киева. Отдавать его в подданство московскому царю в Речи Посполитой по-прежнему не хотели; польские послы даже не имели полномочий обсуждать судьбу Киева. Но Ордин-Нащокин придумал план, как можно было бы сохранить Киев на царской стороне{621}. Глава Посольского приказа хотел использовать просьбу польских послов о военной помощи для борьбы с гетманом Правобережья Дорошенко и крымскими татарами. Афанасий Лаврентьевич стремился вставить в новый московский договор особый пункт о выборе подданства жителями разделенного на Левобережье и Правобережье Войска Запорожского. Дальнейшее уже зависело от московских дипломатов, надеявшихся, что они смогут «оторвать» Дорошенко от «бусурманов» и привлечь на свою сторону. Если бы такой план удался, то Правобережье с Киевом оказалось бы в соответствии с новыми договоренностями под властью православного царя.
Когда дипломаты в целом уже договорились о положениях нового московского договора, 12 ноября 1667 года состоялось торжественное действо подтверждения Андрусовского перемирия. Царь Алексей Михайлович «для подкрепленья мирного постановленья» собрал в Грановитой палате Боярскую думу, рядом с царским местом был поставлен аналой, а на него положено Евангелие. Опять, как и во время первого приема послов, по правую сторону от царя стоял боярин князь Никита Иванович Одоевский, а по левую — настоящий «виновник» торжества, боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин. Царскую клятву свидетельствовал духовник протопоп Благовещенского собора Андрей, облаченный в ризы. Польские послы говорили речь и передали царю «королевскую подтвержденную грамоту». Она была принята от царского имени боярином князем Никитой Ивановичем, и он «держал ее у места великого государя», положив под Евангелие.
После ответной речи посольского думного дьяка Герасима Дохтурова с заявлением о признании статей мирного постановления в Андрусове 20 января 1667 года протопоп Андрей вместе с Ординым-Нащокиным поднесли к царю аналой: «на налое положена королевская подтверженая грамота, которую принесли послы, а на грамоте положено Евангелие». Царь Алексей Михайлович, «встав из своего государева места», произнес «свою государскую речь» о подтверждении Андрусовского договора, называя короля Яна Казимира своим братом и произнося полный королевский титул. Алексей Михайлович во время своей клятвы на Евангелии должен был снять царский венец — «государеву шапку» и передать на время своему окружению царские регалии.
Участие в церемонии боярина Ордина-Нащокина сделало невозможным участие в этом других бояр. Поэтому «шапку снимал и держал» царский кравчий князь Петр Семенович Урусов, скипетр принял ближний стольник князь Петр Иванович Прозоровский, а «блюдо держал» тоже ближний стольник Борис Васильевич Шереметев. «А бояр в чинех не было», — специально уточнял составитель разрядной книги{622}. Ответная речь посла Станислава Веневского, уподобившего Андрусовский договор «апокалипсической книге с семью печатями», которая «не подвергается никакой адской силе и никаким бусурманским козням», была с особым вниманием воспринята царем Алексеем Михайловичем. По словам участников польского посольства, оставивших сведения о их приеме в Москве, «великий князь с заметным вниманием слушал посольскую речь, по-видимому, нравившуюся ему: на лице его выражалось душевное волнение, глаза налились слезами, но состояние это постепенно перешло в спокойную радость». Вслед за царем и другие вельможи выражали одобрение послу, произносившему речь, и даже просили сделать «копию с нее для самого великого князя». В известии о посольстве, специально переработанном для путешествовавшего по Европе в 1668 году члена правящей флорентийской династии Козимо Медичи, дословно, но с легкими лексическими искажениями приведены слова царя Алексея Михайловича, по завершении всего дела пригласившего послов к праздничному столу: «Пелномости поели прошу вас на свой обияд»{623}.
Официальный отпуск послов состоялся 25 ноября 1667 года. Снова в Грановитой палате, как и при первом приеме польских послов, вместе с царем Алексеем Михайловичем присутствовал царевич Алексей Алексеевич. Ордин-Нащокин на этот раз стоял рядом с князем Никитой Ивановичем Одоевским с правой стороны от царя, за ними расположились и другие «ближние люди». На другом, менее почетном месте, с левой стороны, стояли «дядки» царевича боярин князь Иван Петрович Пронский, окольничий Федор Михайлович Ртищев и «царевичевы столники». После передачи послам царской грамоты королю Яну Казимиру «государь царевич приказывал с послы к королевскому величеству поклон». Снова был государев стол в Золотой палате, куда было отпущено огромное количество разных «еств» и «питья» с Кормового, Хлебного и Сытного дворов{624}.
Последняя встреча царя Алексея Михайловича с великими послами состоялась 4 декабря 1667 года. Этот прием был скромнее, он состоялся «у великого государя в Верху в передней». Послы пришли во дворец в «4-м часу ночи» и «дожидались ево государева указу в Золотой палате». Потом их пригласили к царю Алексею Михайловичу «в переднюю», куда они пришли «в 5-м часу ночи в 2-й чети». Для посольского шествия специально украсили персидскими коврами и драгоценными материями внутренние дворцовые переходы. Посол Станислав Веневский и другие члены посольства шли «Красным крыльцом на Постельное» до «Деревянной лестницы, что ходят в верх» и «Передних сеней», где их встретил думный дьяк Дементий вместе с почетным эскортом из царских спальников, стрелецких голов и полковников «в служивом платье», а также жильцов «с протазанами». Послы пробыли на приеме у царя Алексея Михайловича чуть более часа и пошли «от великого государя ис хором» «в 7-м часу ночи в исходе» и были еще затем «у вселенских патриархов».
Для чего же понадобилась такая встреча и почему ее описание не вошло в официальный текст разрядных книг? Цели приглашения послов объяснены в «Чиновном списке» Приказа Большого дворца: по царскому указу, им было велено «быть в Золотой палате для докончания перемирного договору и у себя великого государя в передней». Сначала в Золотой палате боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин и польские послы подписали новый договор, согласованный во время пребывания послов в Москве: «о перемирье договорный лист закрепили своими руками». Затем послы «по своей вере присягу учинили и крест целовали», а участники переговоров с московской стороны — боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин, думные дьяки Герасим Дохтуров и Лукьян Голосов, дьяк Ефим Юрьев тоже «по посольскому договору обещание учинили и целовали святое Евангелие». После этого глава Посольского приказа отправился в царские покои известить царя Алексея Михайловича о состоявшемся утверждении договора. Царь принял послов, сидя в «перситцких креслах, которые с олмазы, и с яхонты, и с иными дорогими каменьи», и в последний раз пил в присутствии послов чашу за короля Яна Казимира. Послов и бояр жаловали кубками «пить про королевское ж здоровье»{625}.
Фактически получилось так, что главное достижение Ордина-Нащокина, состоявшее в успешном развитии Андрусовского перемирия и новом договоре, заключенном в Москве, было скрыто от большинства. В официальных церемониях отпуска послов первенствовали другие бояре. Но, как оказалось, не всё объяснялось счетами придворных царя Алексея Михайловича. Во дворце в это время был траур, так как 28 ноября 1667 года состоялись похороны прожившей всего 13 дней царевны Феодоры Алексеевны{626}. Поэтому церемонии утверждения московского договора 4 декабря и был придан «частный характер». Впрочем, это не помешало Ордину-Нащокину, как сообщал в Ватикан папский нунций в Польше, обсудить «за кубком вина» совместную борьбу России и Польши с турками. Польские послы также встретились с бывшими в это время в Москве вселенскими патриархами и говорили с ними о единении христианских церквей перед лицом общей борьбы с «бусурманами»{627}.
Московский договор, заключенный с польскими послами 4 декабря 1667 года, окончательно закрывал историю недавней войны России и Польши, создавал условия для движения от перемирия к «вечному миру», и в этом была замечательная прозорливость Ордина-Нащокина. Договор состоял всего из восьми статей, но они стали необходимым дополнением и развитием Андрусовского перемирия и создали основу для укрепления союзных отношений между государствами. Уже в первой статье говорилось о совместных действиях против Турции и Крыма на Украине: «А перво о союзе сил общих против салтана Турскаго и против хана Крымскаго и о взаимной обороне против бусурманского нахождения на Украйну». Заметим, что термин «Украйна» в тексте Андрусовского договора 20 января 1667 года был обозначен не слишком внятно, там чаще упоминались «украинские казаки» или «украинские тамошние люди». В статье 18-й прежнего Андрусовского перемирия, где также шла речь о совместном противодействии крымскому хану в случае начала им войны, Украина, Киев, Запороги и «иные Украйные города, по обеим сторонам реки Днепра», оказались противопоставлены друг другу, в зависимости от того, где чье войско находилось — коронное, литовское или царское. В первой статье нового московского договора 4 декабря 1667 года «Украйна» обозначена уже более четко, с учетом состоявшегося разделения на территорию, находящуюся, с одной стороны, «под владением» короля и Речи Посполитой, а с другой — «в державе его царского величества чрез нынешние договоры осталую»{628}.
В тексте первой статьи, занимавшей больше всего места в договоре, много внимания уделено «идеологии» общего противостояния христианских стран «бусурманом» и выражена надежда, что с этого времени оба государства начнут заботиться «о случении сил во всяком промысле, против общих неприятелей бусурман о обороне». Обе стороны на переговорах записали: «…и к вечной, даст Бог, крепости подаем». Послы царя Алексея Михайловича, отосланные еще после заключения первого Андрусовского договора к разным европейским дворам, уже обсуждали предложения о совместной борьбе с «бусурманами». Примечателен иносказательный ответ бранденбургского курфюрста Фридриха Вильгельма, поддержавшего общие действия Московского государства и Речи Посполитой против турецкого султана. Он понимал, что «салтану Турскому» при «нынешнем безстройстве Речи Посполитой» нельзя дать укрепиться ни в одном «украинском городе». А иначе «та несчастная крови жадная птица, укрепяся в том гнезде своем, не станет ли острыми и далеко сегаючими пазногти своими околних ему к противности безсилных птиц шарпать и гнезда их разорять». «И то он на Украйне укрепится, — говорил курфюрст, — всему христъянству к великому упадку быти может, и остатние стены христьянской обороне розвалятца». Поэтому так нужен был «скорой и крепкой мир меж обоими великими государи и государствы их, Московским и Полским»{629}.
«На очищение от татар Украйны» и приведения к повиновению казаков царь Алексей Михайлович пообещал отправить 25 тысяч ратных людей. Наконец-то решился вопрос с компенсациями. Сошлись на сумме в один миллион злотых, что по русскому счету означало 200 тысяч рублей. Договорились о судьбе перемещенных из-за войны лиц, но здесь согласие оказалось найти труднее всего. Многие жители Речи Посполитой — шляхта, мещане и крестьяне — не по своей воле попадали в Московское государство, оказываясь в плену или холопстве. Судя по сообщению «цесарских курантов», очень точно изложивших содержание приведенных статей, «полоненую шляхту» было решено «освободить на волю», то есть разрешить всем, кто захочет, вернуться обратно, «а простого чину людем, тех не отпускать на свою сторону, за страхом, чтоб чернь не взбунтовалася»{630}. Переговоры о судьбе попавших в плен мещанах должны были продолжаться, но проблема заключалась еще и в том, что многие прежние жители Польши и Литвы, среди которых было немало востребованных мастеров и ремесленников, готовы были остаться в Московском государстве и воспользоваться правами нового статуса. Так в Москве со временем из польско-литовских выходцев появляется особая Мещанская слобода, подчиненная Посольскому приказу. Причем в жители слободы принимали не только мещан, но и мелкую шляхту, что привело к появлению своеобразной, отличной от других, категории населения столицы Московского государства{631}.
Две статьи — 5-я и 6-я — практически положили начало российской почтовой службе. Дипломаты обещали от имени царя Алексея Михайловича, что для лучшей и быстрой обсылки грамотами будет назначен «начальник над почтой». И действительно, очень скоро, в мае 1668 года, Ордин-Нащокин, которому было поручено это дело, распорядился по царскому указу «построить и составить пост с Москвы», поручив его из московских иноземцев Леонтию Петрову сыну Марселису. Правда, для этого пришлось изъять уже основанное в 1665 году почтовое дело от другого иноземца и комиссионера по московским делам в Голландии Иоганна ван Сведена, имевшего контракт с Тайным приказом и возившего почту из Риги. Именно через ван Сведена, например, в Амстердаме был нанят первый капитан строящегося русского корабля «Орел» Давыд Иванов сын Будлер для плавания в Каспийском море.
Иоганн ван Сведен, наверное, мог подумать, что царя Алексея Михайловича интересовало более дешевое предложение Леонтия Марселиса. Тот брался организовать дело за свой счет («на своих наймех»), но задействовать для организации перевозки почты Ямской приказ. Поэтому ван Сведен даже предлагал устроить некий торг с Леонтием Марселисом. Свободная конкуренция здесь была ни при чем, дело решалось по-московски. Ордин-Нащокин, которому царь поручил организовать почту, «как в других государствах ведется», выбрал для этого более доверенную семью Марселисов. Отец первого почтмейстера, Петр Марселис, исполнял тайные царские поручения, ездил в посольствах в другие страны и управлял стратегически важными тульскими железоделательными заводами. Поэтому плану устройства почты Леонтия Марселиса и отдали предпочтение.
Новый почтмейстер сразу же был отправлен в Курляндию, чтобы наладить отправку почты не только, как ранее, из Риги через Псков и Великий Новгород, но и по новому маршруту из Вильно через Смоленск. Планировалось создать еще один путь доставки почты из Варшавы. Как оказалось, способ организации почты, предложенный Марселисом, только казался дешевым, а на самом деле в нем были заложены значительные издержки для казны. Автор подробного исследования о создании почты в Московском государстве во второй половине XVII века Иван Павлович Козловский справедливо подчеркивал разницу между ямской гоньбой и регулярной почтой и прекрасно показал, как ямщики, на которых, по сути, была наложена дополнительная повинность, стали задерживать перевозку почты. С тех пор ямщики постоянно требовали возмещения за свой дополнительный труд, но платить им должно было государство. Марселисы, для которых, напротив, организация почты на долгие годы стала выгодным «семейным подрядом», жаловались в мае 1669 года, что почту из Москвы до Печоры можно привезти на седьмой день, а ямщики везли ее на десятый или одиннадцатый; в Новгород почту можно было привозить на четвертый день, а ее везли семь, восемь, а то и все девять дней.
Каковы бы ни были сложности по организации почтового дела, новый порядок перевозки почтовых отправлений заработал, казна стала экономить на посылке специальных гонцов в другие государства, были налажены оперативная доставка иностранных «курантов» и их перевод в Посольском приказе. Ордин-Нащокин, одним из первых когда-то ставший возить иностранные «вести-куранты» из своих дипломатических поездок, прекрасно понимал преимущества нового почтового дела и докладывал царю Алексею Михайловичу о дополнительных распоряжениях по сохранению почтовой монополии: «А беречь, государь, чтоб торговые люди тайно с грамотками никого не наймовали и не посылали, что в прежних годех, прокрадывая твою, великого государя, пошлину с такими посылками драгие вещи, камение и жемчуг и золотые в сумах и свясках… провозили»{632}. Исследователи разошлись в оценках, что же считать начальной датой почтовой службы — 1665 или 1668 год, хотя не будет преувеличением сказать, что правильная постановка почтового дела стала следствием московского договора с послами Речи Посполитой 4 декабря 1667 года, а следовательно, ее можно признать еще одним достижением боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина.
Завершающая, 8-я статья московского договора выглядит неожиданной, если не помнить, что вся внешняя политика в это время испытывала сильное влияние идей нового главы Посольского приказа. Речь шла о предстоящем созыве съезда в Курляндии представителей нескольких государств — России, Речи Посполитой и Швеции — для обсуждения торговых вопросов. Однако царский указ 18 апреля 1668 года об отправке боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина, Ивана Афанасьевича Желябужского и дьяка Ивана Горохова «на посолской съезд с полскими послы в Курлянской земле» на деле стал началом конца блестящей карьеры царского приближенного и советника. Когда 15 мая 1668 года состоялась официальная отправка миссии в Курляндию «на съезд с полскими и литовскими послы» и послы были «у руки… в передней палате», это был самый пик доверительных отношений Ордина-Нащокина с царем. Накануне, 14 мая, царь и Дума одобрили записку «посольских дел оберегателя» с обоснованием новой повестки переговоров, предусматривавшей заключение «вечного мира» с Речью Посполитой. Царь Алексей Михайлович на время отсутствия Ордина-Нащокина оставил за ним руководство Посольским приказом, и даже имя боярина и главы дипломатического ведомства должны были «писать по прежнему, как и при нем было»{633}.
Отъезд послов задержался еще на десять дней. Ввиду больших надежд на съезд царь решил сам торжественно проводить посольство. Но 19 мая 1668 года умер боярин Илья Данилович Милославский — как мы помним, один из последовательных противников Ордина-Нащокина. Событие это осталось незамеченным в «Дневальных записках» Тайного приказа; там записали только: «День был холоден и шол снежок небольшой»{634}. Похороны царского тестя 20 мая совпали с большим церковным праздником — памятью московского митрополита Алексея, поэтому царь Алексей Михайлович сначала был на службе в Чудовом монастыре, а потом вместе с вселенскими патриархами прошел дворцовыми «переходами» на более домашнюю церемонию отпевания боярина Милославского на Троицком подворье в Кремле{635}. 25 мая состоялись еще официальный отпуск и награждение подарками антиохийского патриарха Макария, уезжавшего из России. И только 26-го числа царь сам вышел «провожать Всемилостивого Спаса образ, а быть тому образу на посольстве боярина Афанасья Лаврентьевича Ордина-Нащокина в Курляндии». Согласно «статейному списку», царь напутствовал посольство словами, что «такова великого дела издавна в Великой Росии не бывало»{636}.
Оставшиеся в Посольском приказе заместители «сберегателя посольских дел» — думные дьяки Герасим Дохтуров, Лукьян Голосов и дьяк Ефим Юрьев, — конечно, формально выполнили царский приказ о первенстве Ордина-Нащокина в приказе. Только при этом сделали всё для того, чтобы затруднить его миссию в Курляндии; даже его отписки не всегда попадали царю «в доклад». Ирония проскальзывает и в переводах «с цесарских печатных и писменных курантов», поданных в Посольском приказе новым «почтмейстером» Леонтием Марселисом: «Посол московской господин Нащокин, что в Курляндии стоит, хочет дело свое совершить, толко не знает, как начать, потому что перво подарков дать не хочет, нежели дело сведает за что дать»{637}. В своем стремлении создать понятные правила торговли в Ливонии, заключить «вечный мир» в видах борьбы с «бусурманами» Ордин-Нащокин явно не рассчитал, что одного интереса в этих делах Московского государства недостаточно. Задуманная международная «конференция» (отдадим должное широте замысла) предполагала еще получение одобрения со стороны Речи Посполитой и Швеции.
Глава Посольского приказа преувеличил возможности нового союза с Речью Посполитой, где действия короля контролировались сеймом. Сенаторы и шляхта в Короне и Литве по-прежнему не были готовы к заключению «вечного мира», многие еще надеялись на возможную ревизию результатов завершившейся войны, возвращение территорий, уступленных Московскому государству, и своих «маетностей». Ордину-Нащокину приходилось терять время и многие месяцы ждать приезда других послов. В Швеции были оскорблены тем, что пункт о приглашении их на переговоры был вписан в московский договор без предварительного обсуждения со шведским королем Карлом XI (дела при малолетнем короле вела шведская королева). Поэтому ответили отрицательно, ссылаясь на уже существующие у Швеции договоры как с Россией, так и с Речью Посполитой. Шведские дипломаты могли догадываться, что речь на переговорах пойдет о судьбе резидентов, «выдавливавшихся» из Москвы главой Посольского приказа из-за подозрений в шпионаже. Намеревался боярин Ордин-Нащокин говорить и о новых правилах торговли на Балтике, а в Швеции не желали пересмотра договоров с конкурентами{638}.
Миссия Ордина-Нащокина оказалась неудачной еще из-за знаменательных перемен в Речи Посполитой. Король Ян Казимир, успевший через посла Богдана Ивановича Нащокина подтвердить московский договор{639}, уже 12 июня 1668 года объявил о предстоящем оставлении трона. В Москве об этом узнали, когда Афанасий Лаврентьевич уже уехал в Курляндию. Показательно, что в записке, направленной царю перед отъездом, Ордин-Нащокин ничего не писал о возможном избрании царевича на польский трон. И это несмотря на то, что разговоры о таком повороте событий пошли сразу после объявления царем Алексеем Михайловичем своего наследника. Но сведения о благосклонной реакции разных лиц в Речи Посполитой на династическую унию создавали обманчивое впечатление. Помимо непреодолимого вопроса смены веры, препятствием для московской кандидатуры оставались разные интересы польской и литовской шляхты. В Литве надеялись компенсировать потери территорий и имений избранием претендента из московской династии, а в Польше совсем по-другому видели первоочередные задачи Короны.
Царь Алексей Михайлович, оставшись без главы Посольского приказа, должен был советоваться прежде всего со своим окружением. Противники Ордина-Нащокина и его линии на союз с Польшей смогли взять небольшой реванш, поддержав царя Алексея Михайловича в его решении заявить о претензиях на польскую корону на ближайшем сейме, где должно было состояться отречение от королевской власти Яна Казимира. Конечно, легче было польстить царю, чем просчитать все последствия неосторожных шагов с заявлением о кандидатуре царя Алексея Михайловича или царевича Алексея Алексеевича на сейме Речи Посполитой. Ордину-Нащокину приказали ехать из Курляндии на открывавшийся в конце августа 1668 года сейм самому или отправить туда других членов посольства. Но боярин не изменил себе и не подчинился, напротив, писал царю из Курляндии, призывая его более здраво отнестись к текущим переменам в Речи Посполитой и лучше просчитать возможные последствия: «А вдатца, государь, в то обирание страшно и мыслить, сколько из Великие Росии королевству Польскому будет дать, и вспоминуть, государь, не мочно до свершения вечного миру тому обиранию быть». Свою готовность обсуждать кандидатуру царевича Алексея Алексеевича на польский трон изъявлял литовский гетман Михаил Пац, но и ему Ордин-Нащокин вежливо отказал.15–16 сентября 1668 года король Ян Казимир окончательно отрекся от престола, и на ноябрь был назначен конвокационный сейм, где кандидатура царевича Алексея Алексеевича уже не рассматривалась. Проиграть было нельзя, поэтому прав был именно Ордин-Нащокин, убедивший царя не посылать туда своих послов: «И ныне, государь, по ведому из Варшавы, к позору бы тот поезд был»{640}.
Сейм, принявший отречение Яна Казимира, все-таки отправил своих полномочных послов на съезд в Курляндию. Только было очевидно, что в условиях польского бескоролевья ни о каком «вечном мире», на что ранее надеялся Ордин-Нащокин, договориться не удастся, миссия «посольских дел оберегателя» в Курляндию оказалась провальной. Отсутствие немедленного результата в делах выбора царского наследника в короли Речи Посполитой тоже могло дать повод для отказа царя Алексея Михайловича от прежней поддержки Ордина-Нащокина. 26 мая 1668 года из Москвы на съезд в Курляндию уезжал полный могущества, облеченный царским доверием боярин, а 8 января 1669 года{641} после долгого отсутствия возвращался лишь номинальный глава Посольского приказа. Немедленно после приезда в Москву началась тяжба Ордина-Нащокина с ведавшим в его отсутствие Посольский приказ думным дьяком Герасимом Дохтуровым, обвиненным во взяточничестве. Но враги Ордина-Нащокина очень скоро дадут ему понять, что управление посольскими делами и «право совета» царю Алексею Михайловичу перешло к другим царским приближенным. На «полатном разеуждении» Боярской думы 22 мая 1669 года вся политика боярина Ордина-Нащокина по отношению к шведам и «черкасам» подверглась осуждению и пересмотру, заговорили о его удалении на воеводство в Смоленск или об отправке с новым посольством в Польшу.
Не зря в России родилась пословица: «жалует царь, да не жалует псарь». Боярин Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин должен был хорошо понимать, что у него одна защита — расположение царя. «Посольских дел сберегатель» часто писал из Курляндии царю Алексею Михайловичу о своем нараставшем конфликте с другими судьями Посольского приказа. Из донесений Афанасия Лаврентьевича видно, что столкнулись не просто разные люди, а два подхода к государственным делам. Один, при котором идея службы царю возведена в абсолют и достижение целей сопровождалось полной отдачей и самопожертвованием. И другой, когда дела делались из собственной «прибыли» и интереса, учета мнения «сильных» людей во власти, а потому никто даже не думал, правильно ли действует царь, а все лишь слепо исполняли его поручения. Для Ордина-Нащокина главнее были «Божий страх» и «Божье попечение». В такой системе координат царский советник мог смело высказывать царю свое мнение, если даже заведомо знал, что оно может не понравиться ему.
Не случайно в переписке с царем Алексеем Михайловичем, жалуясь на своих недоброжелателей, Ордин-Нащокин сформулировал принцип посольской службы: «Око всей великой России». Но важен весь контекст фразы Ордина-Нащокина, обращенной к царю Алексею Михайловичу, поэтому приведем полностью этот обширный фрагмент из его переписки с царем:
«А на Москве, государь, ей! слабо и в государственных делах нерадетельно поступают. Посольский приказ есть око всей великой России, как для вашей государственной превысокой чести, вкупе и здоровья, так промысл имея со всех сторон и неотступное с боязнию Божиею попечение, рассуждая и всечасно вашему государскому указу предлагая о народех, в крепости содержати нелестно, а не выжидая только прибылей себе. Надобно, государь, мысленныя очеса на государственныя дела устремляти безпорочным и избранным людям к разширению государства ото всех краев, и то, государь, дело одного Посольского приказа. Тем и честь и низость во всех землях. И иных приказов к Посольскому не применяют, и думные дьяки великих государственных дел с кружечными (кабацкими. — В. К.) делами не мешали бы и непригожих речей на Москве с иностранцами не плодили бы»{642}.
«Время» боярина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина завершалось, царь Алексей Михайлович не смог дальше поддерживать своего советника. Виною этому стали тяжелые неудачи, последовавшие в землях «черкас», недовольных принятым без их участия Андрусовским договором. Кроме того, Ордин-Нащокин остался чужаком, попавшим в перекрестье ненависти придворной элиты, и, видимо, просто устал сражаться один за интересы Московского царства, как он их понимал.