«Время» Артамона Матвеева
Последние годы царя Алексея Михайловича — так обычно говорят о времени, наступившем после второй свадьбы царя, с Натальей Нарышкиной. Но кто может знать о своем сроке? Царь только недавно перешагнул за сорокалетний рубеж, вокруг него в Думе было много людей старше его на 20–25 лет, и ничто не говорило о возможности его раннего ухода из жизни… Скорее наоборот. 30 мая 1672 года родился еще один наследник — царевич Петр Алексеевич, будущий Петр Великий. После этого у царя Алексея Михайловича и царицы Натальи Кирилловны родились еще две дочери — Наталья и Феодосия. Профессор Филип Лонгворс называл это время в жизни царя словом, не требующим перевода, — «ренессанс» и говорил о роли молодой царицы, «возродившей к жизни царя Алексея Михайловича»{714}. Впереди, как еще увидим, вырисовывались новые горизонты Московского царства, начиналась большая война с Турцией и Крымом. Поэтому «последние годы» можно назвать иначе: для царя Алексея Михайловича наступила «осень власти»…
Отличие 1670-х годов в истории царствования Алексея Михайловича легко определяется по роли первого настоящего русского канцлера — Артамона Сергеевича Матвеева. Особенностью Московского царства было появление рядом с великими князьями и царями таких «временных» людей, или фаворитов, вынесенных наверх волей случая. В этом предложении все слова надо читать с особенным смыслом, понимая, что «верх» — это царский Верх, как назывались царские хоромы, а «случай» — это именно Случай, с большой буквы, — история особого возвышения немногих, самых близких царю лиц. Ужасная разинская война разлила общее ожесточение, вокруг царя стали востребованными ни о чем не размышляющие слуги, способные, если понадобится, быть и следователями, и палачами. Так и пришло «время» другого человека — Артамона Сергеевича Матвеева. В отличие от остальных близких советников царя Алексея Михайловича, возглавлявших основные приказы и заседавших в Думе, Матвеев, как и прежде Ордин-Нащокин, мог рассчитывать только на свои заслуги. Дружеское расположение царя он должен был ценить не по праву родственника или потомственного боярина, а как один из подданных, приближенный и выделенный самим царем. Поэтому стрелецкий голова и полковник стремился сделать все, чтобы оправдать царское доверие, но делал это не для одной корысти, в чем его потом обвиняли, а по искреннему и глубокому убеждению и стремлению к службе царю — источнику чести рода служилого человека.
Немало свидетельств этому в челобитных, написанных Артамоном Матвеевым из «заточения», точнее, из ссылки, куда он попал во времена следующего царствования, когда оттесненные от царя родственники его первой жены, Милославские, взяли реванш при дворе царя Федора Алексеевича. Против Матвеева были сфабрикованы многие обвинения, начиная с «беспроигрышных» для осуждения в системе взглядов московских людей чернокнижничества и следования иноземным обычаям. Хотя он и парировал: «Не до ученья было в ваших государских делах». И действительно, все знали, что у царя не было другого человека, способного лучше выполнить любой приказ, занятого сразу многими поручениями. Кроме исполнения тайных указов царя, были еще и стрелецкая и приказная служба, постройка церквей и устроение царских усадеб. Ходили рассказы о том, что в этих заботах Матвееву некогда было даже заняться строительством собственного двора в Москве. А когда уже сам царь Алексей Михайлович обратил на это внимание, то Матвеев стал отговариваться тем, что не мог найти камень для фундамента. После чего жители Москвы, «народ и стрельцы», принесли ему камни-надгробия с могил своих предков, так велики были уважение к царскому советнику и почитание его заслуг. Обвинители Артамона Матвеева хорошо знали, что он имел полное право сказать о своих службах: «многия лета» он был «без всякаго претыкания», «работал вам государям чистым сердцем, а не лукавым, и лукаваго не помышлял, и впредь помышлять не буду, дондеже дышу».
Известно, что окончательно положение Артамона Сергеевича Матвеева при царе Алексее Михайловиче укрепилось после организации им второй свадьбы царя, с Натальей Кирилловной Нарышкиной. С этой точки зрения ничего не менялось в московских порядках: как и у многих временщиков до Матвеева, его счастье и «случай» оказались в «кике». Но было бы неверным думать, что только новый брак царя проложил Артамону Сергеевичу путь в Думу. Возвышение Матвеева при царе шло постепенно, около двадцати лет, он участник самых важных событий царствования Алексея Михайловича. Показательно само перечисление таких событий в челобитной опального «временщика»: принятие в подданство «черкас» Богдана Хмельницкого, взятие Смоленска и другие события русско-польской войны, например, отход от Конотопа, где Артамон Матвеев «окоп и обоз и образец и путь строил». Участвовал стрелецкий начальник в «унятии случаев злых», например, в Коломенском в 1662 году. При организации собора по осуждению патриарха Никона Артамон Матвеев не только сопровождал вселенских патриархов, но и навлек на себя «ярость» митрополитов Павла и Ила-риона, когда не дал им подписывать уже подготовленные соборные постановления о «церковном исправлении», усмотрев, что в начале документа написаны «две статьи, вашего царскаго чина и ваших государских достоинств не сведая». Речь о хорошо известном споре о том, что выше — «священство» или «царство»; в итоге митрополиты Павел и Иларион не приняли соборного церковного постановления в январе 1667 года о «симфонии» и были даже обвинены собором в том, что «никонствуют и папствуют». Артамон Матвеев был одним из тех, кто советовал царю сразу расправиться с Разиным, до того как тот «учинил разорение государству». Царский приближенный по справедливости упоминал о своих заслугах в проведении «черной» Глуховской рады, на десятилетия установившей общепринятый порядок взаимоотношения с Малой Россией. Не случайно уже в 1669 году Артамон Матвеев сменил Ордина-Нащокина на посту главы Малороссийского приказа, а 22 февраля 1671 года — в Посольском приказе. Между этими двумя назначениями было пожалование Артамона Сергеевича в думные дворяне 27 ноября 1670 года, открывшее ему официально путь в Ближнюю думу, куда он был пожалован во время свадебных торжеств царя 23 января 1671 года.
Укрепление позиций Матвеева было связано с передачей ему под «личное управление» финансовых приказов, особенно это стало заметно после подчинения Новгородской четверти Посольскому приказу 10 марта 1671 года. Вслед за этим, конечно, пошли разговоры об обогащении Артамона Матвеева. «Оглашенный» многими деньгами и накопленной «рухлядишкой», Матвеев писал после конфискации его имущества в связи с опалой: «Не таковы объявились, как об них донесено». Деньги, собиравшиеся в Посольском приказе и четвертях, напротив, стали одним из инструментов проводимой политики. Матвеев среди своих главных заслуг выделял замену подвоза хлебных запасов в Киев выдачей денег на закупку хлеба из руководимого им Новгородского приказа. В его челобитных, опубликованных в «Истории о невинном заточении…», особенно подробно говорилось о финансовых мероприятиях, направлявшихся канцлером: «Я ж, холоп твой, будучи в приказе, вам великим государям служа, учинил прибыли великия: а вновь учинил Аптеку, кружечный двор, и из тех сборов сделал дворы каменные, Посольский, Греческий, лавки; а в расходы иманы что год, в Приказы тайных дел, в Стрелецкий, в Иноземский, в Хлебный, тысяч по штидесять и больше, кроме покупок в Мастерския палаты и во дворец. А в Киев, и в Чернигов, и в Переяславль, и в Нежин, и в Остр, ратным людям жалованья и на хлебную покупку все посылывано из доходов из Новгородскаго приказа и с четвертей, а из иных приказов не посылывали». Понятно, что многое из сделанного исполнялось по распоряжениям царя Алексея Михайловича, но доложить об этом царю, а потом исполнить его указ — в этом была служба «ближнего» человека и канцлера.
Служба Артамона Матвеева быстро сделала его незаменимым человеком в окружении царя, тем более что он повсюду расставлял нужных ему людей, постепенно собирая нити управления в своих руках. К числу его достижений в придворной борьбе относится занятие должности судьи Аптекарского приказа. Окольничий Иван Михайлович Милославский последний раз упомянут во главе Аптекарского приказа 20 октября 1669 года и вскоре был отставлен от этой службы, что стало началом заката влияния клана Милославских при дворе царя Алексея Михайловича. Позже Ивана Михайловича отправят на отдаленное воеводство в освобожденную от разинцев Астрахань. Какое-то время во главе Аптеки — важнейшего приказа, входившего в негласный «обязательный перечень» основных ведомств под контролем московского правительства, стояли только дьяки. А с 14 марта 1672 года у Аптекарского приказа появился новый судья — думный дворянин Артамон Сергеевич Матвеев. В обязанности главы Аптеки входило лечение царя и всей царской семьи. В подтверждение своей преданности такой человек должен был налить в ладонь лекарства, подававшиеся царю или наследнику, и выпить их вслед за ними. Именно с этого момента можно считать по-настоящему наступившим «время» нового канцлера. Свидетельством перемен в царском окружении стала традиционная церемония «шествия на ослята» в «Цветоносную неделю» Великого поста. Как написано в дворцовых разрядах, тогда «действовал Новгородской митрополит Питирим» (прежний патриарх Иоасаф умер 17 февраля, а нового еще не успели избрать: участие митрополита Питирима в церемонии можно считать своеобразным «предызбранием»). В этот день, приходившийся на 31 марта 1672 года, «осля вели за государем: боярин князь Юрьи Алексеевич Долгоруково, думный дворянин Артемон Сергеевич Матвеев»{715}. Постепенно вырисовывалась новая конструкция власти: традиционную роль титулованного боярства олицетворял собой победитель разинцев боярин князь Долгорукий, но следом за ним шел канцлер Матвеев. И с ним теперь приходилось считаться всем, кто хотел сохранить царскую милость.
Фоном этих событий было ожидаемое пополнение в новой семье царя. Совершенно не случайно новая степень думского возвышения Артамона Матвеева — пожалование в окольничие — пришлась на рождение царевича Петра Алексеевича 30 мая 1672 года. Именно тогда при дворе вперед пошли и новые родственники царя — Нарышкины, полностью обязанные Матвееву. Отец царицы, Кирилл Полуектович Нарышкин, был пожалован в окольничие, а ее дядя, Федор Полуектович, — в думные дворяне. Думный чин получил и дворецкий царицы Натальи Кирилловны Авраам Никитич Лопухин, предусмотрительно поставленный ведать Мастерской Царицыной палаты еще 17 апреля 1670 года (в день, когда завершились приготовления к смотру царских невест и новой царицы еще не было во дворце). Чином думного дворянина пожаловали и другого родственника царя, его двоюродного брата по матери, занятого руководством любимой царской сокольей охотой, — ловчего Афанасия Ивановича Матюшкина. В то же время Милославские и многие их родственники и клевреты уезжали из столицы на внешне почетные воеводства — и это удаление от двора, конечно, ставило предел их влиянию и могуществу в окружении царя Алексея Михайловича{716}. Из-за этой политики «вытеснения» Милославских, а также князей Хованских, Голицыных и Трубецких (вскоре тоже отправившихся на воеводства) верный царский слуга Артамон Сергеевич Матвеев наживал себе могущественных врагов. Вмешательство царского приближенного в ход собора по осуждению Никона, вероятно, тоже не было забыто. Избранный летом новый патриарх Питирим оказался последовательным противником новшеств, привносимых Матвеевым в придворную жизнь. Но и новый царский окольничий платил ему тем же и, в отличие от других членов Думы, не участвовал в традиционном обмене дарами с патриархом на разные церковные праздники{717}.
Каким глубоким оказался раскол в отношениях царя Алексея Михайловича с прежними советниками и даже родственниками после утверждения на первых местах в его ближнем круге Артамона Матвеева, показывает знаменитая история боярыни Морозовой. До недавнего времени главный житийный источник — «Повесть о боярыне Морозовой» — рассматривали исключительно в контексте истории старообрядчества и как памятник древнерусской литературы. Между тем историк Павел Владимирович Седов убедительно показал, что «Повесть…» напрямую связана с придворной историей. Преследование боярыни Морозовой, невестки воспитателя царя и жены его младшего брата Глеба Ивановича Морозова, началось с того времени, когда она осмелилась отказаться, под предлогом болезни, от участия в свадебных торжествах царя Алексея Михайловича и Натальи Кирилловны Нарышкиной. «Ноги ми зело прискорбны, и не могу ни ходити, ни стояти!» — говорила боярыня. «Вем, яко загордилася!» — отвечал царь. Раньше при дворе защитницей Морозовой и других приверженцев старой веры была царица Мария Ильинична, теперь все изменилось. Когда Морозова перестала, как это было раньше, демонстрировать свое подчинение, царь Алексей Михайлович произнес роковые слова: «Тяжко ей братися (от брань, война. — В. К.) со мною! Един кто от нас одолеет всяко!»
Даже после своеобразного объявления войны царь Алексей Михайлович долго надеялся «смирить» упорствующую в непринятии церковных перемен и отказывающуюся от благословения церковных иерархов боярыню или хотя бы заставить ее «для вида» перекреститься троеперстием. В этой обрядовой последовательности и проходит граница, отделявшая жизнь придворной от жизни церковной подвижницы. Несмотря на утвердившийся под воздействием известной картины Василия Ивановича Сурикова образ, боярыня Морозова отнюдь не была религиозной фанатичкой. Ей, как наследнице одного из богатейших российских состояний, было что терять; заботилась она и о судьбе своего сына, о сестре — княгине Евдокии Прокопьевне Урусовой, в итоге разделившей ее участь, о других членах семьи — братьях Федоре и Алексее Соковниных, отосланных из Москвы «якобы на воеводство, паче же в заточение». В ее переписке с духовным отцом, протопопом Аввакумом, можно найти и горделивые слова: «Есть чем, батюшко, жить; телесного много дал Бог», и размышления о женитьбе сына — Ивана Глебовича, выборе ему невесты из «доброй» семьи, или обычной «породы». Сам протопоп Аввакум в сердцах однажды попрекнул ее любовью к богатым «треухам». Об этом несоответствии привычному образу писал исследователь русской культуры рубежа XVII–XVIII веков Александр Михайлович Панченко: «Боярыня Морозова — это характер сильный, но не фанатичный, без тени угрюмства». Но все эти детали перестали иметь значение после того, как церковные власти и Боярская дума вмешались в противостояние царя и верховой боярыни прежней царицы. Да и сама она уже приняла тайный постриг с монашеским именем Феодора. По словам «Повести о боярыне Морозовой», «и бысть в Верху не едино сидение об ней, думающее, како ю сокрушат». Муж сестры, царский спальник князь Петр Урусов, тоже предупреждал жену, «что у них в Верху творится»: «Скорби великие грядут на сестру твою, понеже царь неукротимым гневом содержим и изволяет на том, что вскоре ее из дому изгнати!»
Исполнителем царской воли стал чудовский архимандрит Иоаким (будущий патриарх), неожиданно начавший церковное следствие прямо в доме боярыни Феодосии Прокопьевны Морозовой 16 ноября 1671 года. Известны слова Иоакима, вполне объясняющие его роль в этом деле: «…Не знаю старые веры, ни новые, но что велят начальницы, то и готов творити и слушать их во всем». Вместе с чудовским архимандритом в обыске в боярском доме участвовал глава Стрелецкого приказа думный дьяк Ларион Иванов. Именно по их приказу боярыню вынесли из дома на кресле, когда она, поддерживая версию о своей «болезни», отказалась идти куда бы то ни было (этот момент изображен на картине другого исторического живописца, Александра Дмитриевича Литовченко, также «дословно» проиллюстрировавшего текст «Повести»). И в дальнейшем, когда 18 ноября боярыню заставили предстать перед судом в Чудовом монастыре — «и принесоша Феодору и вшедши во едину от полат вселенских», — она еще могла надеяться, что царь согласится с ее версией и не будет преследовать дальше непокорных сестер.
Обличать боярыню Морозову взялись хорошо известный по событиям церковного собора 1666/67 года митрополит Крутицкий Павел и все тот же чудовский архимандрит Иоаким. Судя по рассказу «Повести…», «прения с ними» продолжались «от 2-го часа нощи до десятого», отказ боярыни от причастия по тем же Служебникам, по каким причащались царь и его семья, стал главным основанием для обвинений ее в еретических действиях. Непокорившуюся сторонницу старой веры сначала также отнесли «на сукне в дом» и посадили там в подклете вместе с сестрой, предварительно заковав в железо, под охраной стрельцов. На следующий день, еще более мучая узницу, ей вместо ножных кандалов положили железные «чепи на выя» и навсегда увезли из дома к месту ее первого заточения на подворье Псково-Печерского монастыря на Арбате, купленному незадолго до этого Приказом Тайных дел. Тогда-то боярыня Феодосия Прокопьевна и показала всем силу своей веры. Согласно «Повести…», когда ее везли через Кремль, мимо Чудова монастыря, «под царские переходы», она демонстративно подняла вверх руку с двоеперстием — «руку же простерша десную свою… и ясно изъобразивши сложение перст»: часто осеняя себя крестом и «чепию такожде часто звяцаше», она надеялась, что царь Алексей Михайлович увидит «победы ея».
Окончательно судьба боярыни Морозовой решится много позже, когда незадолго до своей смерти в 1673 году патриарх Питирим возьмется увещевать опальную староверку. Это приведет к пыткам при участии членов Думы, стоявших «над муками» опальных сестер. Царь Алексей Михайлович и Дума так и не могли придумать, что с ними делать, хотя готовы были даже казнить их: «А на Болоте струб поставили». Патриарх Питирим склонял Думу предать боярыню Морозову «сожжению», но «боляре не потянули»; князь Юрий Алексеевич Долгорукий смог убедить их «малыми словами, да многое у них пресек». Вся эта история была еще и болезненным разрывом с прошлым для царя Алексея Михайловича: ведь он расправлялся не только с семьей дворецких прежней царицы Марии Ильиничны, но и с наследницей состояния своего воспитателя — боярина Бориса Ивановича Морозова. Сестра царя Ирина Михайловна открыто высказала брату, сколь неблагодарным к памяти Морозовых он выглядит: «Достойно было попомнити службу Борисову и брата его Глеба». Показателен и «великий гнев» царя, так ответившего сестре: «Добро, сестрица, добро! Коли ты дятчишь (заботишься. — В. К.) об ней, тотчас готово у мене ей место». Это была уже последняя ссылка боярыни Морозовой и ее сестры в боровскую земляную тюрьму, где несчастных женщин намеренно уморили голодом и холодом уже при следующем патриархе Иоакиме{718}. Но все так называемые «последние годы» царю Алексею Михайловичу приходилось жить с тем, что он отказался от наследия Морозовых, Милославских, Соковниных, Ртищевых и других ранее близких ему родов.
Артамону Матвееву, конечно, была выгодна такая «расчистка» придворного пространства, но не ему одному. Его соперник за влияние на царя при дворе, боярин и оружни-чий Богдан Матвеевич Хитрово, получил, например, один из самых лакомых кусков из вотчин Морозовых — село Городище на правом береге в Заволжье, напротив Костромы. Участвовали в разделе морозовских вотчин и имущества царский тесть Кирилл Полуектович Нарышкин и другие лица. Например, только за счет наследства Ивана Глебовича Морозова, умершего вскоре после ареста матери в конце 1671-го — начале 1672 года, в разных уездах были испомещены 160 жильцов и начальных людей. Одной из вотчин боярыни Морозовой наградили впоследствии вдову астраханского воеводы князя Семена Львова (вместо львовской вотчины, отданной самому Артамону Матвееву). Укрепилась и ведущая роль при дворе аристократов, участвовавших в преследовании и пытках боярыни Морозовой, — князя Юрия Долгорукого, князя Ивана Воротынского, князя Якова Одоевского и Василия Волынского. Но большей частью освободившееся пространство прежних, очень прочных родственных и придворных связей заполняли новые люди, приведенные Матвеевым, старавшимся все время находиться рядом с царем. Однажды, в мае 1673 года, он случайно пострадал из-за взбрыкнувшей под ним лошади, сильно ударился головой и проболел почти все лето. Когда же недомогание прошло и он вернулся к делам, у него сразу произошла ссора с боярином Богданом Матвеевичем Хитрово, и царь Алексей Михайлович должен был вмешаться в их спор{719}.
Внешние изменения при дворе особенно заметны в связи с новыми «царскими потехами». Вместо охоты при дворе увлеклись театром, а кроме церковного пения царя стала интересовать игра на «аргане». И это тоже произошло не без влияния Матвеева. Именно на него пала организационная работа по подбору автора и постановщика первой пьесы — пастора Иоганна Готфрида Грегори, а также актеров из «немцев» и дворовых людей самого боярина, организации театральной «храмины» с местами для царя и его семьи. Долгое время считалось, что начало придворного театра связано с представлением первой русской пьесы «Артаксерксово действо», иллюстрировавшей одну из библейских историй из «Книги Есфирь». Впервые «Артаксерксово действо» смотрели в «комедийной хоромине» в Преображенском 17 октября 1672 года. Содержание пьесы, в которой рядом с древним персидским царем действовали «хороший» и «плохой» советники, а Эсфирь получала корону вопреки козням врагов, публика в придворном театре легко могла «примерить» к современным обстоятельствам царской свадьбы с царицей Натальей Кирилловной. Перед самим представлением «оратор царев» по имени Мамурза прямо обращался к царю Алексею Михайловичу, прославляя его: «О великий царю, пред ним же християнство припадает… Ты, самодержец, государь и облаадатель всех россов, еликих солнце весть, великих, малых и белых, повелитель и государь АЛЕКСИЙ МИХАИЛОВИЧЕ, монарха един достойный корене престолу и власти от отца, деда и древних предков восприятии и оным наследъствовати, его де великое имя ни в кои времена не помрачится». Конечно, содержание «Артаксерксова действа» воспринималось без далеко идущих аллюзий. Не так еще искушена была придворная публика, только познакомившаяся с театром, чтобы следить за подтекстом реплик доморощенных актеров. Хотя театральные представления всё равно понравились своей красочностью, специально сшитыми богатыми костюмами и другими внешними эффектами. «Артаксерксово действо» еще не раз ставили в дворцовом театре, отдельные представления шли целых десять часов подряд! Репертуар пьес со временем расширился, были сочинены и другие «комедии»{720}.
Однако вопреки устоявшимся представлениям начальная история придворного театра оказалась связана не с «Артаксерксовым действом»! Как недавно установили Клаудия Дженсен и Ингрид Майер, начальной датой русского театра следует считать 16 февраля 1672 года. Исследовательницы проанализировали сообщения современных европейских газет и донесения разных лиц из России, включая хорошо информированного торгового представителя Швеции. Оказалось, что впервые царь Алексей Михайлович увидел не пьесу «Артаксерксово действо», а балет об Орфее, да еще в сопровождении целого представления. В спектакле одновременно участвовали музыканты, а также известный по народному театру в Германии и Голландии комический персонаж по имени Пикельгеринг (дословно: Pickelhering — маринованная сельдь). Естественно, что «немцы», привлеченные Артамоном Матвеевым к театральным делам, брали за образец знакомые им представления. Такой герой — шут, или немецкий «дурак», — вполне пришелся к русскому двору.
Следующее представление состоялось уже после окончания Великого поста и праздника Вознесения, 18 мая 1672 года, меньше чем за две недели до рождения Питра I. Царица Наталья Кирилловна присутствовала и на февральском, и на майском представлениях. Трудно сказать, могли ли ее видеть присутствующие, так как она сидела в каком-то «отдельном месте», устроенном на чердаке в бывшем доме боярина Ильи Даниловича Милославского (известном впоследствии как «Потешный дворец»). Царское окружение, конечно, знало, как царь Алексей Михайлович стремился развлечь свою молодую супругу. Уже первый спектакль так понравился, что 15 мая был издан указ о посылке в Европу царского комиссионера полковника Стадена для набора иностранных специалистов (ранее никогда не приезжавших к русскому двору): сразу двух постановщиков представлений и профессиональной актерской труппы. Стаден даже вел переговоры с известной примой Анной Паульсен, которую не отпускали от двора датского короля. 4 июня состоялось распоряжение пастору Грегори готовить «Артаксерксово действо» и одновременно устроить театр в Преображенском, где осенью 1672 года возобновились представления придворного театра{721}.
С именем Артамона Матвеева связано появление нескольких примечательных книг, представляющих прекрасные образцы парадно-дворцовой культуры. В первую очередь это хранящиеся в Государственном древлехранилище в Российском государственном архиве древних актов «Титулярник» 1672 года и «Книга об избрании на царство Михаила Федоровича» 1673 года. Насколько велико было значение составления этих книг для Артамона Матвеева, можно судить по тому, что они были включены им в перечень своих заслуг в челобитных, поданных во времена опалы: «А служа вам, великим государям, и желая вашея государския к себе милости, сделал книги с товарищи своими, и с приказными людьми, и с переводчики, в Посольском приказе, какия не бывали и ныне на свидетельство мое, холопа твоего, и их работы в Посольском приказе. Первая книга: всех великих князей Московских и всея России самодержцев персоны и титла и печати, как великие государи сами себя описывали, а также и всех государей християнских и бусурманских, кои имеют ссылки с вами, великим государем, персоны их и титла и печати. Другая книга в лицах же с речением: Избрание и посылка на Кострому, и о прошении, и о приходе к Москве, и о венчании на царство Московское деда твоего государева, блаженныя памяти великаго государя, царя и великаго князя Михаила Феодоровича, всея России самодержца»{722}.
Матвеев упоминает еще и другие сделанные при его участии и представленные царю Алексею Михайловичу «лицевые», то есть иллюстрированные рукописи по русской истории. Их перечень можно дополнить книгами, в составлении которых принимал участие переводчик «еллино-греческаго языку» Николай Спафарий, написавший трактат под названием «Книга избранная вкратце о девятих мусах и о седмих свободных художествах». Спафарий пользовался особым доверием Артамона Матвеева, разрешившего ему жить и охранять имущество, оставшееся на дворе, где раньше жил Паисий Лигарид. Учеба «латинскому языку» у Спафария была поставлена в вину московскому боярину, а самого Спафария спасла от преследований только отправка в посольстве в Китай в 1675 году (в этом направлении действий русской внешней политики Матвеев тоже оказался новатором){723}. В 1673–1674 годах был составлен подносной экземпляр перевода труда имперского геральдиста Леонтия Хурелича о генеалогии русских князей и царей, где доказывалось родство московской династии со всеми главными европейскими монархиями{724}.
Матвеев — прекрасный исполнитель, хорошо изучивший мысли царя, знающий о его желаниях. Видимо, и здесь он по собственной воле исполнил то, что не могло не понравиться Алексею Михайловичу. И сделал это не с прямолинейной лестью, а с размахом и определенным вкусом к постановке новых задач. К работе в Посольском приказе были привлечены лучшие мастера, а чтобы успеть изготовить рукописи к сроку, иногда мастеров буквально закрывали в приказе на ключ. В своих челобитных золотописец Григорий Благушин с товарищами так говорили о создании «Всех окрестных государств Государственной книги»: «А у той работишки были отлучась домишков своих, денно и нощно». В «Титулярнике» представлены портреты всех правителей России от Рюрика до царя Алексея Михайловича, а также портреты монархов других государств, с которыми были установлены дипломатические отношения и велась переписка в Посольском приказе. Подобной работой Артамон Матвеев, по сути, заложил традицию создания прижизненных портретов царей. Новое направление было придано и внешнеполитической деятельности: царь Алексей Михайлович получал представление о внешнем облике тех монархов, с которыми обменивался посольствами{725}.
«Книга об избрании на царство Михаила Федоровича» освещала главнейшие события в истории начинавшегося Дома Романовых — избирательный Земский собор 1613 года и возвращение в 1619 году из польского плена царского отца — будущего патриарха Филарета. Каждый этап избрания на царство Михаила Романова был проиллюстрирован с выдающимся искусством, надолго определив наше восприятие тех событий, особенно учитывая многажды растиражированные миниатюры этой книги. История ее создания, недавно заново изученная Сергеем Павловичем Орленко, показывает, что работа над «Книгой…» продолжалась несколько месяцев. Начало ее создания датируется 6 июля 1672 года, а окончание совпало с Пасхой 30 марта 1673 года, и, вероятно, сама «Книга…» стала пасхальным подарком Матвеева царю{726}. Главная идея составления всех этих рукописей — «Титулярника», «Книги об избрании» и других, если взять их в совокупности, — вполне очевидна: укрепление идеи династии Романовых, обоснование срединного положения Московского царства в христианском мире.
Заметный вклад в дела Московского государства Артамон Сергеевич Матвеев сделал, управляя Посольским приказом. Показательно, как при нем снова изменилось отношение к чувствительной для самолюбия царя Алексея Михайловича идее династической унии. В конце 1673 года в Польше умер, совсем еще не старым человеком, недолго правивший после Яна Казимира король Михаил Вишневецкий. На этот раз, в отличие от прошлого элекционного сейма, московские дипломаты были активны и попытались предложить на польский престол кандидатуру самого царя Алексея Михайловича, обещая поддержать Речь Посполитую в войне с османами, а на деле пытаясь обеспечить контроль над Правобережной Украиной. На переговорах в Москве 14 февраля 1674 года с представителем литовского канцлера, заговорившим о возможной поддержке царевича Федора Алексеевича, было заявлено, что царь Алексей Михайлович сам хотел бы участвовать в выборах короля, но при условии сохранения православной веры: «…быти государем на Коруне Польской и Великом княжестве Литовском изволяет в своей благочестивой истинной православной христианской вере греческаго закона сам своею особою, а сына своего благовернаго царевича и великаго князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя и Белыя России, как словесное прошение твое было, отпустить на Коруну Польскую и Великое княжество Литовское государем не соизволяет»{727}. В итоге в мае 1674 года на польский престол вступил знаменитый Ян Собеский — будущий победитель турок под Веной.
Имя царевича Федора не случайно возникло в дипломатических контактах с литовскими магнатами. Приближалось его совершеннолетие. 1 сентября 1674 года в Кремле произошла официальная церемония «объявления» царевича Федора, которому шел четырнадцатый год (так же было с его отцом и старшим братом царевичем Алексеем). Сценарий объявления наследника остался прежний: совместный выход царя и царевича на богослужение в Успенский собор, переход к Архангельскому собору, праздничный стол и пожалования по случаю этого события придачами к денежным и поместным окладам. Царя Алексея Михайловича вели под руки спальники — стольник и ближний человек князь Иван Борисович Троекуров (зять Богдана Матвеевича Хитрово) и другой молодой приближенный, шурин царя Иван Кириллович Нарышкин. «Канцлер» Артамон Матвеев, конечно, тоже присутствовал, но не на первых ролях. «По правую руку» были князья Иван Алексеевич Воротынский и Юрий Алексеевич Долгорукий (он говорил речь, обращенную к царю), а «по левую руку» — бояре Кирилл Полуектович Нарышкин, Богдан Матвеевич Хитрово и названный после них окольничий Артамон Матвеев.
В самый день торжества Алексей Михайлович пожаловал новыми придачами жалованья своих бояр, особенно выделив и отметив заслуги «дядек» царевича Федора. Боярин князь Федор Федорович Куракин получил наибольшую придачу в 150 рублей, а второго «дядьку» Ивана Богдановича Хитрово царь, «по упрощению сына своего», пожаловал из думных дворян в окольничие. Сохранилась речь самого царя Алексея Михайловича к подданным и другим участникам церемонии. Хотя слова царя носили этикетный характер, они придавали всему действу эмоциональную окраску: «Се прииде время, и приспе день и час, нынешняго летоначального дня, индикта, нам великому государю втораго сына своего государева благовернаго государя царевича и великого князя Феодора Алексеевича всеа Великия и Малыя и Белыя Росии отдати Господу Богу в послужение», привести в соборную церковь «и объявить его благоверного государя царевича» патриарху Иоакиму{728}.
Артамон Матвеев, как и все, должен был понимать, что права наследника престола переходят к царевичу Федору Алексеевичу. Вместе с этим оживали и надежды Милославских на возрождение их влияния при царском дворе. Поэтому «канцлер» продолжал бороться с постоянной оппозицией боярской аристократии своему влиянию на царя. Для этого он использовал любую возможность. Особенно заметно это в связи с редактированием разрядных книг (наиболее показательны книги за последние годы царствования Алексея Михайловича). Казалось, не осталось ни одной грамоты, полученной от бояр Голицыных или Шереметевых в Посольском приказе, сведения о которой не были вписаны в текст разрядов. Делалось это с дальним умыслом: везде подчеркивалось, что во главе приказа находился Матвеев. Появилось правило: записывать в книги сведения о судебных делах об убийствах или других тяжких преступлениях, если в них были замешаны люди, служившие во дворах знати. Конечно, серьезно никто бы никогда не стал считаться с такими своеобразными местническими аргументами. Но, как показывает казус с ярославским князем-Рюриковичем и боярином из рода Великих-Гагиных, вынужденным вернуться со службы в Киеве по болезни, на всякий случай он не стал лично показываться в приказе у Матвеева, отправив вместо себя сына. Такие попытки создать практически на пустом месте прецеденты для споров о боярской чести усиливали вражду Матвеева с представителями аристократических родов, устраненных из Москвы под благовидными предлогами подальше от царских глаз.
В дворцовых разрядах видны также следы целенаправленной работы Артамона Матвеева по созданию «молодого двора» царицы Натальи Кирилловны. Какое бы важное событие, связанное с праздниками, царскими выходами, столами, ни происходило при дворе царя Алексея Михайловича, следом в разрядных книгах повторялись сведения об участии в придворных церемониях царицы, а рядом с ней упоминались, как правило, три человека: царский тесть боярин Кирилл Полуектович Нарышкин, Артамон Сергеевич Матвеев и дворецкий царицы Авраам Лопухин. Но больше всего утверждению такого нового двора способствовало появление царских детей. В новой царской семье их уже было двое — царевич Петр и его младшая сестра Наталья, родившаяся в августе 1673 года. В дни объявления наследника — царевича Федора также ожидались роды царицы Натальи Кирилловны. Действительно, «за час до вечера» 4 сентября 1674 года родилась еще одна царевна, Феодосия Алексеевна, но торжества по поводу ее рождения были отложены на некоторое время{729}.
В сентябре 1674 года с помощью Матвеева решилось еще одно важнейшее для царя Алексея Михайловича дело. В Москву был привезен самозванец Лжесимеон, нашедший пристанище в Запорожской Сечи. В Москве долго добивались выдачи молодого человека, присвоившего себе имя царского сына (настоящему Симеону в момент объявления самозванца могло быть только семь-восемь лет). Казаки кошевого атамана Ивана Серко («Серика»), принявшие Лжесимеона, поверили в его рассказ о какой-то ссоре с боярином Ильей Даниловичем Милославским, последующей вражде и подмене «царевича». В исповедуемой самозванцем идее расправы с боярами-изменниками можно слышать отголоски событий разинской войны. Сам Лжесимеон прямо говорил, что жил у Степана Разина, а его объявление на Дону связано с поддержкой одного из разинских атаманов. После царской расправы над разницами «вино» в этих «мехах» перестало быть сладким для донских казаков, и только одни запорожцы снова согласились его отведать. И быстро распробовали вкус «уксуса», когда из Москвы подключили к делу нового гетмана Ивана Самойловича, а Запорожскую Сечь пригрозили лишить жалованья и поддержки, поставив условием выдачу самозванца. Лжесимеон был обречен, и запорожцы сами привезли его в Москву на суд и расправу по приказу кошевого атамана.
Въезд в Москву 17 сентября «из-за Тверских ворот» трехсот казаков Запорожского Войска, сопровождавших «высокую телегу», где стоял самозванец, намеренно был устроен по образцу въезда Степана Разина и его брата Фрола. Рядом с телегой также вели еще одного «пособника» самозванца (он будет оправдан); стрельцы шли с развернутыми знаменами и алебардами молчаливым строем, «а в сипоши не играли и в бурабуны не били». Царь Алексей Михайлович приказал всем боярам собраться «на земской двор, в 5-м часу дни»; указано было «их воров роспрашивать накрепко и пытать всякими жестокими пытками». Прежде всего царя Алексея Михайловича интересовало, не было ли заговора и переписки с другими людьми.
В деле о Лжесимеоне видна распорядительность окольничего Артамона Матвеева. Он привозил к царю расспросные и пыточные речи, а бояре в это время должны были ожидать царского указа. Судя по записи в разрядной книге, Алексей Михайлович принял решение о немедленной казни Лжесимеона именно по совету Матвеева. Происходившего из Польши семнадцатилетнего мещанина Ивана Андреева, по прозвищу Воробьева, назвавшегося именем царского сына, велено было «вершить» по образцу казни Степана Разина: «на Красной площади четвертовать и по кольем растыкать». Казнь, как и въезд самозванца в Москву на позорной телеге, должно было увидеть как можно больше людей. Напрямую обратились к жившим в столице иноземцам, чтобы они описали увиденное в своих письмах и отослали в другие государства. Послали грамоты в войско и к приказным людям в городах, «чтобы всем служилым людям и всяким чином было ведомо, и на их бы воровские прелести вперед не прелщались и не верили». С останками самозванца распорядились так же, как и с телом Разина: «как три дни минет», их надо было «перенесть на Болото и поставить его на кольях возле вора ж и изменника Степана Разина». «Туловище его» земские ярыжки (последние пьяницы, пробавлявшиеся подаянием) должны были схоронить, «отвезши от городу версты с три, во рву и кол воткнуть для знаку»{730}. Так потом и стояли «на Болоте» колья с головами главных поверженных врагов царя Алексея Михайловича — Разина и Лжесимеона.
Между тем день казни самозванца 17 сентября 1674 года совпал с именинами царевны Софьи, о чем Матвеев должен был помнить, но чего предпочел не заметить. Царя Алексея Михайловича в этот день даже не было на выходе в соборную церковь, он отстоял службу в дворцовой церкви Евдокии. Традиционная раздача «именинных пирогов» все-таки состоялась; в ней, кроме царя Алексея Михайловича, принял участие и брат Софьи, царевич Федор, но праздник царевны был, конечно, омрачен таким «подарком» ко дню именин. Вольно или невольно, Матвеев уводил «внимание» от поздравлений царевне. Из таких мелочей могла рождаться и настоящая вражда. Ибо ни для кого не были секретом действия Артамона Матвеева в пользу детей царицы Натальи Кирилловны.
8 октября 1674 года наконец-то Матвеев выслужил свой заветный боярский чин, достигнув высшей из возможных степеней царской службы. Произошло это в связи с торжествами по случаю крещения новорожденной царевны Феодоры. В отличие от именин старшей дочери Софьи, царь Алексей Михайлович в воскресенье 4 октября присутствовал в соборной церкви, а накануне подарил тестю боярину Кириллу Полуектовичу Нарышкину «с детьми» двор своего родственника по матери Василия Ивановича Стрешнева, символично распорядившись наследством. Торжества растянулись на несколько дней. 5 октября царь «поил воткою» своих бояр, окольничих, думных дворян и ближних людей, 6–7 октября успел побывать в Коломенском, где Матвеев когда-то спас царскую семью, а 8 октября состоялось давно ожидавшееся пожалование царского друга боярским чином. Правда, во всей Думе не нашлось боярина, который бы мог «сказать» боярство, и это было поручено думному дьяку Стрелецкого приказа Лариону Иванову. В действе также участвовал («у сказки стоял») думный дворянин Афанасий Иванович Нестеров. Но это не могло смутить Артамона Матвеева, ставшего одним из самых близких царю бояр и получившего право присутствовать в этот день на «крестинном» столе у царя Алексея Михайловича.
Именно отсюда можно отсчитывать еще один этап в истории взаимоотношений царя Алексея Михайловича и нового русского «канцлера». Трудно даже представить, чем могла завершиться траектория возвышения Матвеева, если бы земной век царя Алексея Михайловича продлился дольше. Современники видели возраставшее значение молодого двора Натальи Кирилловны. Контраст между прежним царем, ревностно и истово участвовавшим во всех церковных праздниках, и новым самодержцем, мало кого допускавшим до себя, часто проводившим время в дворцовых селах Коломенском, Измайлове, Воробьеве и Преображенском, был велик. Видимо, настолько, что заставил перейти в наступление «консерваторов» во главе с патриархом Иоакимом. Матвеева им было не достать, и они решили «проучить» царского духовника Андрея Савиновича, худо, по их мнению, заботившегося о душе царя Алексея Михайловича.
Воспользовавшись тем, что одно из представлений нового придворного театра состоялось накануне церковного праздника Казанской иконы Богоматери 21 октября 1674 года, когда царь «тешился всякими игры» и, вопреки своему обыкновению, допьяна напоил бояр, патриарх Иоаким строго наказал царского духовника Андрея Савиновича, посадив его в тюрьму. Сам духовник тоже присутствовал на том царском пире, сопровождавшемся своеобразным концертом, где «его великого государя тешили, и в арганы играли, а играл в арганы немчин, и в сурну и в трубы трубили и в суренки играли и по накрам и по литаврам били ж во все». Царь жаловал «протопопа своего» и остальных гостей, «которые были у кушанья вечернего, вотками, ренским, и романею, и всякими розными питии». После чего, как сказано в дворцовых разрядах, «пожаловал их своею государевою милостью: напоил их всех пьяных». Хотя царь Алексей Михайлович с молодости был не чужд веселья и шумных развлечений, но к пьянству, как известно, он относился нетерпимо. И вдруг такой совсем нехарактерный поворот, заставляющий вспомнить о будущих пьяных Всешутейших соборах его сына Петра! Высшие духовные власти быстро вмешались в дело, после чего царю, находившемуся в тот момент в одном из своих подмосковных походов, пришлось спасать благовещенского протопопа. Уговорить патриарха Иоакима сменить гнев на милость царю удалось лишь через два месяца к Рождеству{731}.
Царь Алексей Михайлович не только не отказался от полюбившихся спектаклей, но благодаря заботам Матвеева все глубже и глубже погружался в атмосферу новых праздников, с которыми стало ассоциироваться столь любимое потом его сыном Петром Преображенское. Новые «потехи» и театральные представления продолжались там вплоть до начала Рождественского поста. Краткое описание «комедий», представленных иноземцами и людьми Артамона Матвеева, тоже сохранилось в дворцовых разрядах: «как Алаферна царица царю голову отсекла», «как Артаксеркс велел повесить Амана, по царицыну челобитью и по Мардахеину наученью». Снова «немцы» играли «в арганы», а еще «на фиолях, и в страменты, и танцовали». Историки театра выяснили, что речь шла о пьесах на известные библейские сюжеты о Юдифи и Олоферне, а также о том же «Артаксерксове действе». Представления в Преображенском происходили в специально устроенной «храмине» в присутствии ближайшего боярского окружения. Они явно меняли правила этикета при дворе, и нетрудно было понять, кого следовало благодарить за небывалый поворот в дворцовой жизни.
25 января 1675 года царь Алексей Михайлович приказал жившему в Немецкой слободе учителю Юрию Гивнеру (впоследствии переводчику Посольского приказа) поставить «Темир-Аксакову комедию», в которой описывалась война Тамерлана, повергнувшего турецкого султана Бая-зида I, и недвусмысленно прославлялся возможный поход на Константинополь; «Что вы чаете: можем ли все турецкое царство приодолети?» — прямо обращались к царю Алексею Михайловичу актеры в самом конце пьесы. На Масленицу, между 7 и 14 февраля, спектакль был сыгран в Москве в палатах над «Аптекой». Понемногу складывались даже «сезоны» существования придворного театра — перед Великим и Рождественским постами. К осени 1675 года, как установил автор фундаментальной публикации документов о театре времен царя Алексея Михайловича историк Сергей Константинович Богоявленский, готовились целых шесть пьес, включая как уже представлявшиеся во дворе, так и новые: «Есфирь, Темир Аксакову, Иосифову, Егорьеву, Адамову и, может быть, Юдифь, или вместо шестой — балет». Театр в Преображенском был расширен пристройкой трехсаженной горницы с сенями, «чтоб в камидейное действо утеснению не было». Не был забыт в этих приготовлениях и полюбившийся «дурак» — скорее всего, тот самый шут, или чумазый Пикельгеринг, для которого сшили «особый костюм из пестрой крашенины»{732}.
Описывая «время» Матвеева при дворе царя Алексея Михайловича, приходится обращаться к тому, что он сам вспоминал в своих челобитных, написанных для освобождения из «невинного заточения». Одно из таких воспоминаний, относящихся уже к последним месяцам жизни царя Алексея Михайловича, связано с началом троицкого похода в Москве 19 сентября 1675 года. Традиционное шествие московских царей в Троице-Сергиев монастырь для поклонения мощам преподобного Сергия Радонежского в день его памяти 25 сентября ближний царский боярин тоже превратил в грандиозный «спектакль», адресованный присутствовавшим в Москве иностранным дипломатам. И они, как, например, секретарь имперского посольства Адольф Лизек, действительно многое запомнили в тот день. Особенно их поразила возможность разглядеть царицу Наталью Кирилловну. На первой аудиенции, устроенной для послов специально не в Кремле, а в Коломенском, они смогли случайно увидеть царицу и, возможно, стали свидетелями первого появления будущего царя Петра на «международной арене»… Правда, царевичу было всего три года, и он вряд ли понимал, что делает, когда случайно распахнул двери дворца. «Царица, находясь в смежной комнате, видела всю аудиенцию с постели, чрез отверстие притворенной двери, не быв сама видимой, — писал секретарь посольства Лизек, — но ее открыл маленький князь, младший сын, отворив дверь, прежде нежели мы вышли из аудиенц-залы»{733}.
Во время отъезда из Москвы в троицкий поход царица находилась в отдельной, богато украшенной карете с открытыми окнами. Обратили послы внимание и на специально приготовленные для шествия детские кареты царевичей Ивана и Петра. Замысловатую «карету черную неметцкую на дуге, стеклы хрусталными, а верх роскрывается на двое», украшенную дорогой иностранной упряжью, а еще две похожие маленькие кареты — царевичам Федору и Петру подарил («ударил челом») Артамон Матвеев. Своему любимцу, царевичу Петру, которому едва исполнилось три года, он распорядился нарисовать на хрустальных стеклах кареты «цари и короли всех земель». И здесь в самый ответственный момент чуть все не сорвалось, так как лошади не могли тронуться «от рундука» (крыльца). Тогда Артамон Матвеев по-мужицки бросился на помощь оплошавшим «возникам»: «И я, холоп ваш, в боярех будучи, угождая вашему государскому повелению, и чтоб не зазорно вашему государскому стоянию чрез чин пред вами великими государи, и перед всеми чинами, и иноземцы, карету впрягал и не отговаривался, что сижу в Посольском приказе и конюшня не мне приказана»{734}. Таков и был Матвеев, умевший принять на себя любую ответственность, не отговариваясь неумением или «невместностью» назначения, как делали большинство бояр. Не было никакой работы, какую бы «канцлер» не принял на себя по царскому указу. Пока это казалось диким, но уже следующее поколение увидит сына царя Алексея Михайловича Петра, не гнушающегося никакой «работой» на троне.
«Поход на Турского салтана»
Так называемые «последние годы» жизни царя Алексея Михайловича ознаменовались новой большой войной — прямым столкновением России, Речи Посполитой, Крыма и Османской империи в борьбе за Правобережную Украину. Дореволюционные военные историки со свойственной им армейской определенностью видели в Первой русско-турецкой войне движение «к утверждению русской силы на берегах Босфора». Хотя начало войны датируется по-разному, ученые сходятся во мнении о ее поворотном значении для остановки османской агрессии в Европе в 1670—1680-х годах{735}. Когда Турция объявила войну Речи Посполитой в январе 1672 года, Московское государство вынуждено было поддержать союзника, исполняя обязательства по Андрусовскому договору. Но это еще не было прямым вступлением в войну. Московская сторона преследовала собственные интересы, а главный узел противоречий во взаимоотношениях с Речью Посполитой завязался в то время вокруг нерешенной судьбы Киева с Правобережьем и всей разделенной Украины. Причем удержать Киев за Москвой просили также глава Киевской митрополии Иосиф Тукальский и киево-печерский архимандрит Иннокентий Гизель, предлагавшие царю Алексею Михайловичу предпринять шаги по переводу Киева из подчинения Константинопольскому патриархату в юрисдикцию московских патриархов{736}. Православным людям на Украине снова и снова приходилось думать о том, как сохраниться между Речью Посполитой и Турцией, соглашаться ли на условия покровительства и подчинения, предлагаемые в Московском государстве. Русско-польско-турецкое столкновение за Правобережную Украину оказалось долгим. Окончания его царь Алексей Михайлович не застал, но именно война с Османской империей стала в ближайшее время побудительным мотивом всей политики.
Уже в Андрусовском договоре 1667 года существовали некоторые «зацепки», ставившие возвращение Киева в зависимость от продолжения переговоров между Московским государством и Речью Посполитой, объединявшимися против Крымского ханства и Османской империи. Для строительства нового дипломатического союза требовалось время; обмен посольствами и переговоры позволяли оттягивать передачу Киева, обвиняя противоположную сторону в невыполнении каких-либо обязательств. И здесь снова оказалась востребованной «находчивость» Артамона Матвеева, участвовавшего в сложнейших малороссийских делах, начиная еще с уговоров Богдана Хмельницкого о принятии присяги Войска Запорожского под «высокую руку» московского царя. Когда Матвеев сменил на посту главы Малороссийского приказа Ордина-Нащокина, ему пришлось выправлять главный «андрусовский» перекос в отношениях Речи Посполитой и Москвы, случившийся из-за нерешенной проблемы принадлежности Киева. Нерешенной, конечно, так, как того требовал царь Алексей Михайлович, а не так, как складывались обстоятельства на переговорах, когда Ордину-Нащокину пришлось записать в текст договора обещание вернуть столицу Правобережья.
Артамон Матвеев вспоминал, как ему удалось ловким маневром — хитростью с «пашквилем» на царя Алексея Михайловича — остановить исполнение двух самых спорных статей «Андрусовских договоров и Московского поставления», согласно которым царь брал на себя обязательства оказывать помощь Речи Посполитой 25-тысячным корпусом московских войск в случае военного нападения на нее кого-либо из неприятелей, а также отдать Киев после проведения мирных переговоров. В «Истории о невинном заточении» приводится челобитная Матвеева, где он рассказывал, что стал думать об этом еще тогда, когда все пребывали в эйфории от заключения мира и получали щедрые царские награды по случаю завершения войны. Находясь во главе Малороссийского приказа, он начал работу по сбору «компромата»: «посылал в Черкасские городы для листов королевских и сенаторских и книг укоризненных, ведая их неопасные нравы». Так он и нашел «книгу Пашквиль, речением Славенским: подсмеяние, или укоризна», печатную, которая печатана в Польше: «В той книге положен совет лукавствия их: время доходит поступать с Москвою таким образом, и время ковать цепь и Троян-скаго коня, а прочая явственнее в той книге». «Троянским конем» в Польше стали считать экспедиционный корпус, возглавить который мог при необходимости сам царь Алексей Михайлович. Появление московских войск в пределах Речи Посполитой, пусть даже под благовидным предлогом помощи подвергнувшемуся нападению союзнику, могло иметь далекоидущие последствия.
Первые сведения о готовящемся нападении Турции на соседние страны пришли в Москву в отосланной через «Виленскую» почту грамоте короля Михаила Вишневецкого еще 21 декабря 1670 года. В грамоте ничего пока не говорилось о том, на кого готовится напасть турецкий султан и где будут открыты военные действия, а только упоминалось о необходимости выполнения прежних договоренностей о союзе. Следствием стали решения царя и Думы об обмене «великими посольствами». Но тут было все не так просто, так как в Москве получили сведения о контактах гетмана Правобережной Украины Петра Дорошенко с главой коронной армии гетманом Яном Собеским, возглавлявшим оппозицию королю. Возможное объединение их сил несло угрозу царской вспомогательной армии: на территории Польши она могла оказаться в тисках турецкой армии, с одной стороны, и казаков Дорошенко и войска Собеского — с другой. (Позднее слухи о их союзе не подтвердились, но сами разговоры питали взаимное недоверие.) Поэтому Артамоном Матвеевым — конечно, с ведома царя Алексея Михайловича — и была проведена дипломатическая операция, чтобы остановить действие прежних договорных статей об отсылке вспомогательного корпуса московских войск в 25 тысяч человек, а также об отдаче Киева.
Сначала московский посол Иван Иванович Чаадаев, отправленный в Речь Посполитую 31 марта 1671 года, должен был получить гарантии общего союза Речи Посполитой, Московского государства и других стран. В Москву Чаадаев возвратился в конце сентября 1671 года. Скрытой целью его посольства стала отсрочка приезда в Москву «великих послов» Речи Посполитой. Короля Михаила Вишневецкого специально просили, чтобы он принял Чаадаева до отправки своих послов и дал согласие на обсуждение дополнительных статей, противоречивших прежним договоренностям. Как писал Артамон Матвеев в своей челобитной, «чтоб польских послов упередить, и застать их от королевскаго величества неотпущенных к Москве, к вам великим государям; а велено ему, будучи в ответе, сенаторам говорить, чтоб королевское величество велел дать своим великим и полномочным послам полную мочь на договаривание некаких новых статей, который явились противны договорам к стороне вашего, великих государей, царскаго величества».
В этом и содержался настоящий дипломатический подвох. Когда «великих послов» Речи Посполитой воеводу хелминского Яна Гнинского, Киприана Бжостовского и Александра Котовича принимали в Грановитой палате 8 декабря 1671 года, их уже ждали заготовленные «аргументы» и обвинения в нарушении Андрусовского договора и в «укоризнах» царю Алексею Михайловичу. Артамон Матвеев, по сути, повторил стратегию своего отчима и прежнего главы посольской службы думного дьяка Алмаза Иванова, сделавшего когда-то ставку на такие доказательства — публикацию «пашквильных книг» и «прописки» (искажения) титулов — в качестве предлога для разрыва Поляновского мирного договора и объявления войны Речи Посполитой в 1653 году. Кроме того, на переговорах с воеводой Яном Гнинским потребовали убрать из Посольской палаты королевского дворца в Варшаве «выображение» о победе под Клушином в 1610 году и представлении взятого в плен царя Василия Шуйского и его братьев королю Сигизмунду III. О том, насколько серьезно в Москве могли к этому относиться, в Речи Посполитой уже знали, и «великое» посольство Яна Гнинского, приехавшее подтвердить присягой и крестным целованием обещание царя Алексея Михайловича о военной помощи в войне против турок и возвращении Киева, вернулось, не исполнив своих задач. «И естьли б, великий государь, — писал в своей челобитной Артамон Матвеев, — не те прописные листы и книга укоризненная, нечего б было против записи и статей говорить с послами».
В ходе переговоров, проведенных с Яном Гнинским, обсуждали возможности поиска союзников для общей борьбы с турецким султаном, но польская сторона была не готова к созданию какой-либо коалиции. Обращаясь к царю Алексею Михайловичу, посол прославлял его как победителя «диких наследников Батыя и Темир-Аксака» и «защитника Европы», но речи эти целей не достигли. Вопреки словам дипломата, не было видно, чтобы из русского и польского народов сложилась «стена христианства». Сами переговоры были посвящены тактике действий в случае нападения османов. 30 марта 1672 года стороны все-таки заключили соглашение, подтвердившее прежний союз, но с указанием на существование между Москвой и Варшавой спорных вопросов. От идеи отправки русских войск на Украину отказались. Свои союзнические обязательства Московское государство должно было выполнить по-другому, организовав походы на османов силами казаков, калмыков и ногаев «сухим путем» и донских и запорожских казаков «на море», что было много выгоднее, чем дальний поход вглубь Речи Посполитой царских полков. Передачу Киева тоже отложили до 1674 года. В утешение королю Михаилу Вишневецкому был отправлен живой белый медведь в сопровождении специально обученных управляться с ним конюхов и псарей…{737}
Переговоры в Москве стали причиной перемен в настроении гетмана Демьяна Ивановича Многогрешного. Представители гетмана должны были быть допущены к этим переговорам, для чего гетман и отправил в Москву киевского полковника Константина Дмитриевича Солонину. Однако польская сторона категорически воспротивилась участию в переговорах казачьих «дипломатов». И это только подогрело подозрения гетмана в том, что московская сторона пытается его обмануть. Казаки боялись, что за их спиной решили договориться о сдаче Киева, чего гетман Левобережья и его сторонники ни в коем случае не хотели допустить.
Возникшее недоверие к царю Алексею Михайловичу и его посланникам в Батурине толкнуло гетмана на неверные шаги, истолкованные как измена. Демьян Многогрешный начал переписку с Петром Дорошенко, пошли разговоры о поиске другого, более сильного правителя, который мог бы защитить казаков Левобережья. Гетман Многогрешный зачем-то отгородил «шанцами» от московской стрелецкой охраны часть укреплений Чернигова и стал пугать старшину, что царь Алексей Михайлович хочет всю ее арестовать и переселить в Сибирь. Однако казачья старшина не стала дожидаться, пока Многогрешный повторит путь Брюховецкого.
В ночь на 13 марта 1672 года в результате заговора Демьян Многогрешный был арестован и под охраной отправлен в Москву. 14 апреля его уже допрашивали в Посольском приказе бояре и все тот же Артамон Матвеев. Допросы и пытки гетмана и его братьев продолжались до конца мая, пока 28-го числа бояре не приговорили казнить их на Болоте. Причем просили этого сами казаки, боявшиеся, что царь Алексей Михайлович отошлет гетмана обратно на раду. В этом случае последствия по обеим сторонам Днепра были бы непредсказуемыми. Обвиненного в измене гетмана Многогрешного и его брата Василия приводили к плахе, но царь Алексей Михайлович в последний момент отменил смертную казнь, ссылаясь на «упрощение» своих сыновей, царевичей Федора и Ивана. Важный момент преемственности подданства всегда принимался в расчет. Бывшему гетману и членам его семьи пожаловали милостыню и приказали отправить их в ссылку в Сибирь.
Может быть, сказалось то, что гетман Многогрешный не успел предпринять никаких действий, а в царской семье со дня на день ожидали первых родов царицы Натальи Кирилловны и не хотели омрачать это ожидание громкой казнью. Сказывались и уже начинавшиеся сполохи предстоящей большой войны с Турцией. 30 апреля началась подготовка к будущей раде, куда были назначены князь Ромодановский и незаменимый Матвеев. В Москве сформулировали статьи, которые должна была принять старшина. Первым пунктом стояло подтверждение подданства царю Алексею Михайловичу и его детям, а вторым — указание на то, что с послом Яном Гнинским договорились отложить решение вопроса о Киеве до 182-го (1674) года. Снимая главные подозрения Многогрешного, казакам прямо говорили о воле царя Алексея Михайловича: «А город Киев, за нарушением королевского величества стороны, великий государь, его царское величество уступить никогда не велит».
17 июня 1672 года преемником Многогрешного был выбран тридцатилетний генеральный судья Иван Самойлович — человек образованный и долгие годы, как и предполагал «выбравший» его еще ранее Артамон Матвеев, хранивший верность московским царям. На раде, состоявшейся в Казацкой Дубраве, между Путивлем и Конотопом, Иван Самойлович получил из рук князя Григория Григорьевича Ромодановского символы гетманской власти — знамя, булаву, грамоты. В связи с его избранием было принято десять дополнительных, так называемых Конотопских статей, корректировавших решения прежней Глуховской рады. Пункт об участии представителей казаков на переговорах с Речью Посполитой, Крымом и другими государствами был исключен. Казаки также лишались права на самостоятельное ведение любых «иностранных» дел. При этом значительно увеличивались права самой старшины, увидевшей, что даже московские воеводы в чем-то были лучше, чем ставленники Многогрешного, поэтому взявшие назначение на уряды в свои руки{738}. Очередная малороссийская «замятия» завершилась сравнительно мирно, а казаки успели восславить на раде рождение царевича Петра, конечно, не зная о той роли, которая была уготована будущему первому русскому императору в уничтожении самостоятельности Гетманщины.
Вернемся к решениям, принятым после отъезда из Москвы посольства воеводы Яна Гнинского в конце марта 1672 года. Царским уполномоченным на переговорах с польскими комиссарами был дан новый наказ, где основными причинами, по которым Киев не был отдан Речи Посполитой, выставлялись общие действия гетмана Дорошенко и Яна Собеского, а также умаление титулов и печатание «многих книг на латинском языке царского величества к лицу на великое безчестие и укоризну, чего и простому человеку терпеть и слышать не годитца, не толко что великому государю нашему, его царскому величеству, помазаннику Божию и монарху християнскому». За этой дипломатической завесой из надуманных обвинений остались скрытыми другие, более важные шаги, немедленно последовавшие за отпуском «великого посольства». Согласно новым договоренностям, в Москве предприняли действия по давлению на Крым, чтобы не дать татарам крымского царя прийти на помощь турецкому султану. Однако когда традиционно весной начались татарские набеги (в мае 1672 года от них пострадали Волуйки), выяснилась картина полной неподготовленности к серьезным столкновениям с крымцами.
Еще одним итогом переговоров с Речью Посполитой стала отправка гонцов в Крым и в Турцию. Особенно важной оказалась миссия толмача Василия Александровича Даудова, повезшего грамоту царя самому турецкому султану Мехмеду IV. «Государь писал, — передает содержание этой грамоты С. М. Соловьев, — чтобы Магомет удержался от войны с Польшею и хану запретил ходить на короля; в противном случае, он, как государь христианский, обо-славшись со всеми государями христианскими, станет против турок промысл чинить, пошлет к донским казакам указ, чтоб шли на Черное море, сухим путем пошлет калмыков, нагаев и едисанских (кочевавших под Астраханью. — В. К.) татар». Нетрудно заметить, что в грамоте дословно перечислялись меры, принятые на себя московским правительством по итогам переговоров с Яном Гнинским. Почему же дипломаты царя Алексея Михайловича заранее раскрыли всю тактику своих действий? Сделано это было намеренно, так как султан к моменту получения грамоты должен был узнать об открытии военных действий вокруг Азова. Донских казаков стали поднимать на борьбу с Крымом грамотами на Дон, отправленными к атаману Корниле Яковлеву и всему Войску Донскому еще в конце марта 1672 года. Казакам слали жалованье и говорили о готовившемся походе крымского хана на польские украинные городы. Их просили, «как лед вскроется», «на море по прежнему стругами выходить, и в которых местех мощно, разоренье чинить, чтоб такими вас, Донскаго Войска, промыслы хан конечно войска свои от войны отставил».
Новую грамоту из Посольского приказа с указом наступать на каланчи — башни-укрепления, выстроенные для защиты Азова от прохода на стругах донских казаков, привез ехавший в Константинополь толмач Василий Даудов. В челобитной, описывавшей его царские службы, он писал: «Велено им казаком проведать отпуск мой, холопа вашего, из Азова в Царьград, итить со всем войском и с пушками и бить Каланчинские обе башни». Миссия Даудова чуть не сорвалась, когда казаки не дождались его отъезда из Азова и напали на каланчи, разрушив одну из башен. Не без оснований приписав русскому гонцу роль лазутчика, Даудова собирались уже повесить за ногу на другой башне, но тут случилось «чудо»: ветром с «Гнилого» моря (одного из азовских лиманов) потопило казачьи укрепления (шанцы), и казаки вынуждены были отступить и снять осаду «Каланчинских башен», после чего Даудову все-таки разрешили уехать из Азова в Константинополь. Но и там его ждал соответствующий прием. Султан готов был казнить его, но пощадил, склоняясь на уговоры советников — муфтия и визиря, обращавших внимание на дипломатический статус «посланного человека» московского царя.
В «памяти» Василия Даудова сохранились даты его опасного путешествия, позволяющие уточнить хронологию первых столкновений Московского государства с Крымом: «А з Дону из Черкаскаго горотка отъпущен в Азов июня в 29-м числе, а донския казаки приходили под Колонъчиския башни августа в двотцатом числе и били башни августа 1 числа, а оташли прочь ани, казаки, сенътября 1 день». Эти события под Азовом не были единичными, чуть позже донские казаки повторили свой приход под Азов, а тем временем запорожские казаки напали в сентябре на Перекоп. Этим и исчерпывался пока «актив союзнической политики России в 1672 году», но само давление на Азов и Крым стало преддверием начинавшейся русско-турецкой войны{739}.
Готовившаяся несколько месяцев война началась с похода турецкого и крымского войска во главе с султаном Мехмедом IV, перешедшим через Днестр 3–6 июля (23–26 июня по старому стилю) 1672 года. Сопротивление вторжению могли оказать только немногочисленные гарнизоны польских войск на Правобережье и отряды уманского полковника и гетмана Михаила Ханенко, признававшего власть Короны. Другой гетман Правобережной Украины, Петр Дорошенко, давно присягнул султану и воевал на его стороне. Османское войско достигало, по разным подсчетам, 100–150 тысяч. Целью его был ключевой пункт в Подолье — Каменец-Подольский, взятый в сентябре в результате двухнедельного штурма. Об этих событиях и в Польше, и у нас лучше всего знают по знаменитому фильму режиссера Ежи Гофмана «Пан Володыевский» (1969), поставленному по одноименному роману классика польской исторической литературы Генрика Сенкевича, впервые опубликованному в конце XIX века. Дальше армия султана продолжила наступление на Львов, и чтобы не потерять еще и этот город, представители короля 16 октября 1672 года заключили с султаном Бучачский мир. Согласно ему, султан приобретал права на земли прежнего Подольского воеводства, где создавалась новая турецкая провинция — Каменец-Подольский эйялет. Вассал султана гетман Петр Дорошенко становился правителем в других прежних землях казаков на Правобережье. В договоре было записано: «Украина против давных рубежей имеет быти при казакех», хотя фактически дело шло к поглощению этой территории Османской империей, потому что все крепости должны быть оставлены и даже в Чигирине должен был поселиться наместник султана{740}. Договор был вынужденным для Польской Короны и содержал условия сепаратного раздела территории Правобережья, что противоречило Андрусовскому договору. Договоренности с султаном не были в дальнейшем ратифицированы сеймом, но ссылки на Бучачский договор стали главным аргументом дипломатов царя Алексея Михайловича, с этого времени переставших искать другие предлоги для удержания Киева.
Известие о взятии Каменец-Подольского послужило официальным поводом для вступления Московского государства в войну. 6 октября 1672 года на Постельном крыльце был оглашен указ служилым людям о готовности к службе, грамоты об этом были разосланы по городам. В них говорилось о полученных от польского короля Михаила Вишневецкого сведениях о походе турецкого султана и крымского хана «на пагубу государьствь христианских». Рассказывая о взятии Каменец-Подольского, всячески подчеркивали действия султана, связанные с насильственным распространением «бусурманской веры» и унижением христиан вопреки данному им обещанию: «…с церквей кресты и из церквей всякую утварь и колокола обрал, и в мечети церкви все обратил, и христиан всех посек на искоренение, чтоб имени христианского к тому не помянулось». Хотя главные христианские храмы Каменец-Подольского действительно были превращены в мечети, подробности преследования христиан намеренно подавались в преувеличенном виде. Придя на Подолье, султан, напротив, вначале пытался демонстрировать веротерпимость и обещал защиту будущим подданным-христианам. Но царь Алексей Михайлович видел то, что хотел видеть. Дальше в указе говорилось о стремлении турецкого султана напасть на Московское государство: «…и тщится теми своими многочисленными войски государство его королевского величества обовладеть и далее войною в окрестные християнские государства вступить, паче ж на наше великого государя государьство тщится войною». Таким образом, 6 октября слово о войне против турецкого султана было уже сказано…
Еще более показателен другой указ — о походе русской армии в Путивль, объявленный на Постельном крыльце 27 ноября 1672 года. К этому времени были получены новые подробности каменец-подольской осады и последующего «освоения» города османами. Киевский воевода окольничий князь Григорий Афанасьевич Козловский писал, «что после взятья Каменца Подольского святыя иконы из церквей православных турки выносили и клали в проезжих воротех и велели Каменца Подольского жителем, Христианом и розных вер людем, по тем святым иконам идтить и всякое поругателство чинить»{741}. Но и это еще было не всё: тех людей, кто благочестиво отказывался, «помня православную христианскую веру», «турки побили до смерти». После такого рассказа не требовалось объяснять, зачем царь Алексей Михайлович объявлял войну «на оборону святыя церкви и православных христиан на избавление». Царь собирался сам возглавить армию: «идтить своею государьскою особою против неприятеля своего, Турского салтана». Для этого в ближайшее время в Путивле должен быть построен «государьской двор», а по зимнему пути все служилые люди должны отправлять запасы для службы, где их будут записывать специально назначенные для этого дворяне. «Готовность» к службе снова подтверждалась, но и без этого можно было понять, что Московское государство вступило в долгую полосу противостояния с Османской империей.
Старые идеи об общем союзе против «бусурман» оказались снова востребованными в дипломатической повестке Посольского приказа. С октября 1672 года можно видеть нараставшую активность с отправкой посольств шотландского полковника Павла Менезия, переводчика Андрея Виниуса, подьячего Посольского приказа Емельяна Украинцева. Всюду, от Вены и даже до папского Рима, в воюющих между собой Франции и Голландии и других европейских странах, должны были узнать о предложении царя Алексея Михайловича о новом крестовом походе на Константинополь. Однако царь и его дипломаты тщетно стремились повлиять на сложившуюся в Европе дипломатическую повестку и вмешаться в противостояние двух главных центров силы — Франции и Австрийской империи. Начавшаяся в 1672 году франко-голландская война оказалась почти такой же долгой, как и столкновение восточноевропейских государств с османами. Союзников, готовых жертвовать текущими интересами ради общей идеи борьбы за христианскую веру, не нашлось. Московское государство и Речь Посполитая остались один на один с агрессией Османской империи{742}.
В миссию подьячего Емельяна Украинцева, отправленного в Швецию и Данию, входила также передача приглашения королю Карлу XI о присылке великих и полномочных послов. Приглашение попало в Швецию в разгар споров между разными партиями, одна из которых давно искала повода начать новую войну с Московским государством. В 1672 году королевский историограф Юхан Видекинд выпустил «Историю шведско-московитской войны», рассказывающую о временах Смуты и последующих военных столкновениях Швеции с Речью Посполитой и Россией. Другая партия больше стремилась к мирному решению накопившихся спорных вопросов, особенно в области торговли. Самым большим желанием шведских политиков было перенесение «стапелей» из Архангельска в Нарву, с Белого на Балтийское море. С этими идеями и поехало в Московское государство большое посольство Густава Оксеншерны, прибывшее в столицу в самом конце декабря 1673 года. Особенно памятным оно стало потому, что в его составе находился шведский офицер, инженер-капитан Эрик Пальмквист, обладавший замечательным талантом рисовальщика, а еще… разведчика. Он составил альбом путешествия шведского посольства, где тщательно зафиксировал путь от границы, состояние и планы крепостей, нашел сведения о дорогах Московского царства, привел имена иноземных офицеров русского войска и зарисовал знамена стрелецких полков. Во время возможной войны такая информация была бы, очевидно, востребована, но главной целью посольства Оксеншерны было все-таки обсуждение условий взаимовыгодной торговли, решение вопросов с перебежчиками и остающимися спорными участками границы двух государств.
Статьи, поданные посольством Густава Оксеншерны во время переговоров 20 марта 1674 года, показывали заинтересованность шведов в своеобразном «пакте о ненападении» в случае начала войны Швеции или России с третьими странами: «покаместа война будет, опасения междо себя никакова не имети». Интерес царя Алексея Михайловича был совсем в другом, он стремился заручиться поддержкой государств в начинавшейся войне с Турцией. Как об этом было написано еще в грамоте, посланной с подьячим Емельяном Украинцевым в Швецию: «чтоб с нашим царским величеством соединение учинить против силного неприятеля Турского салтана, который намерен все христианство овладеть». Миссия «великого и полномочного» посольства Густава Оксеншерны осталась невыполненной; подтвердив прежние мирные договоры, послов отпустили из Москвы 19 июня 1674 года, обещая послать свое «великое и полномочное» посольство только в том случае, если шведский король примет предложение царя{743}.
Подготовка к войне с Турцией внутри царства ознаменовалась привычными мерами. Вводились новые налоги, обеспечение войны финансами перекладывалось на плечи посадских людей и тех служилых людей, кто не мог сам идти в поход по причине старости, ран и увечий, или «не поспевших» в службу недорослей. В указе от 18 декабря 1672 года прямо говорилось о сборе денег для войны с султаном, который, по полученным «вестям», «совершенно уклонился к военной готовности, и нынешнею весною хочет идти под Киев войною, и Малороссийские городы и Северскую Украйну разорить, и святыя церкви обругать, и веру православную и все христианство искоренять совершенно намерил». Готовясь к походу, царь и бояре приговорили вернуться к уже однажды вводившемуся сбору полтинных денег, взыскать с патриарших, архиерейских и монастырских вотчин, бояр, думных, ближних и других чинов «против сбора 169-го (1661) года по полтине с двора». Члены Государева двора, назначенные на службу в полки, от такого сбора освобождались, «потому, что они на той нашей государеве службе будут с тех же своих поместей и вотчин сами». Все посадские, торговые, промышленные и ремесленные люди, начиная с «именитых людей Строгановых», гостей, крупных купцов Гостиной и Суконной сотен, обязаны были уплатить десятую деньгу. Правда, рядом с «кнутом» был и «пряник»: состоялось давно ожидавшееся решение о раздаче земель в «Украинных» городах и особенно в Диком поле{744}. Богатые хлебом земли южных уездов служили источником обеспечения армии, а служилые люди с особым рвением должны были защищать в грядущей войне с османами и крымскими татарами границу, где им разрешили «приискивать» поместья.
«…Короне Польской уступлены не будете»
Начало русско-турецкой войны оказалось странным. Сказано было много слов о неприятеле, сформулирована идеология «войны за христианство», велись дипломатические поиски союзников, происходила мобилизация сил и ресурсов, организовывалось давление на Азов и Крым, чтобы не дать в полной мере использовать их ресурсы. Но прямое военное столкновение всех участников войны происходило на одном, самом важном на тот момент театре военных действий — Правобережной Украине, которую делили между собой Речь Посполитая и Турция (вопреки недовольству Крыма). Но судьбу Правобережья, как оказалось, сложно было решить без учета статуса и интересов Левобережной Украины, вошедшей в состав Московского государства. В итоге польско-турецкого противостояния население Правобережной Украины в прямом смысле проголосовало «ногами»: одних увели в плен или уничтожили, а другие вынужденно искали спасения — кто в землях Речи Посполитой, а кто у своей братии казаков в Левобережье под той же «высокой рукой» царя Алексея Михайловича.
Общие походы русского войска во главе с царем так и не случились, а царский дворец в Путивле не был построен, нужды в нем не оказалось. Важнейшими событиями первых лет русско-турецкой войны стали наступательные действия Белгородского полка боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и нового гетмана Левобережья Ивана Самойловича, обозначавшие интересы московского правительства по удержанию за собой Киева. После завоевания Каменец-Подольского турецкий султан столкнулся с противостоянием войск Речи Посполитой, отказавшейся ратифицировать статьи Бучачского мира и выплачивать султану оговоренное вознаграждение, фактически дань — «харадж». Все это обусловило повторение летом 1673 года турецкого похода в Подолье, на этот раз завершившегося знаменитым разгромом Яном Собеским турок у Хотина 10–11 ноября 1673 года. В разгар этих событий умер король Михаил Вишневецкий, и в Польше снова наступило бескоролевье, обострившее противоречия между Литвой и Короной. Царь Алексей Михайлович, как сказано выше, не был совсем уж сторонним наблюдателем событий, но и особенного влияния на выборы московская сторона не могла оказать. Выбор королем Яна Собеского — фаворита французского королевского двора — означал для Москвы появление нового сильного неприятеля. Хотя Речь Посполитая и Московское государство были связаны общей борьбой с османами на Правобережной Украине, интересы нового короля находились в Европе, где он стремился начать свою войну за Балтику, на этот раз вместе со шведами и против традиционных союзников России — бранденбургского курфюрста и Дании.
Первые успехи русского войска на Правобережье относятся к зиме 1674 года и связаны с поражением гетмана Петра Дорошенко, стремительно терявшего поддержку разоренного населения Правобережной Украины. Князь Ромодановский и гетман Левобережья Иван Самойлович совершили рейд «устрашения» к Чигирину, но не стали брать ставку гетмана Правобережья в осаду, а лишь разорили подступы к гетманской столице. На обратном пути, пройдя от Черкас по льду Днепра, они сумели договориться о мирной сдаче Канева. Действительно, в этот момент из-за тяжелой войны и под влиянием перемен в Речи Посполитой снова встал вопрос о подданстве многих казачьих полков, до этого времени не признававших власть царя Алексея Михайловича. Гетман Дорошенко, как и раньше, мог опираться только на поставившего его султана Мехмеда IV. Но это уже не устраивало казачью старшину и население Украины.
В результате на раде в Переяславе 17 марта 1674 года обозный Иван Гулак и старшина десяти правобережных полков договорились об избрании Ивана Самойловича общим гетманом Левобережья и Правобережья на особых статьях, устанавливавших порядок «подданства» Войска Запорожского царю Алексею Михайловичу. Царь принимал на себя обязательство защищать казаков от военных походов «врагов креста Христова» — турецкого султана, крымского хана и «иных неприятелей». Здесь, конечно, имелась в виду прямо не названная Польша. Напротив, казакам запрещалось самостоятельно оказывать помощь Речи Посполитой в борьбе с султаном, если только не будет об этом особого царского указа. Устранялась и норма об участии представителей Войска на дипломатических переговорах, обычно неисполнявшаяся и только затруднявшая посольские дела. На большинство других статей по челобитной заднепровской старшины царь Алексей Михайлович дал согласие: были регламентированы вопросы сбора налогов и выплаты жалованья старшине и реестровым казакам, смены гетмана, освобождения казаков от постойной повинности, перехода жителей из Московского государства в малороссийские города, торговли и многое другое. 20 лет спустя после памятной рады 1654 года в Переяславе снова появился гетман, объединивший Украину и присягнувший в подданство царю Алексею Михайловичу. В присутствии генеральной старшины и полковников правобережных полков гетман Иван Самойлович получил специально приготовленные в Оружейной палате и присланные на раду знаки гетманской власти: знамя, «средина тафта белая, опушка тафта алая, в средине орел двоеглавый; к тому же знамени крест серебряной белой», бунчук и булаву: «серебреная золочена с чернью, с каменьи и с бирюзы».
В Москве успели привлечь на свою сторону полки Правобережной Украины, воспользовавшись трудным временем бескоролевья, когда возможности повлиять из Варшавы на позицию казаков Запорожского Войска естественно сократились. Сейм, на котором избрали короля Яна Собеского, продолжался с 20 апреля по 9 мая (нового стиля) 1674 года. И практически в это же время были посланы грамоты всем полковникам, бывшим на Переяславской раде и волновавшимся, будет ли оказана им защита от притязаний Речи Посполитой. Пожалуй, образнее других о новом положении правобережного казачества высказался брацлав-ский полковник Павел Лисица: «Татар ежечас ис поля осматривают, а сверху ляхи наступают!» Речь шла о действиях гетмана Петра Дорошенко, продолжавшего воевать с непокорными казаками при поддержке вспомогательных татарских войск. С помощью военной силы пытался отменить присягу правобережных полков московскому царю комендант Речи Посполитой на Правобережье Андрей Мадриевский, чья ставка располагалась в Белой Церкви. В отличие от «статей», принятых на раде, где нельзя было допустить никаких выпадов в сторону союзников в войне с Турцией, в царских грамотах полковникам правобережных полков прямо объяснили защиту своей позиции тем, что правобережное казачество было принято в «вечное подданство» из подданства «турского салтана, а не от Коруны Польской». Поэтому в грамоте царя Алексея Михайловича белоцерковскому полковнику Степану Бутенко (одному из участников Переяславской рады), отправленной из Москвы 9 апреля 1674 года, содержалось определенное обещание: «Ныне и никогда вы Короне Польской уступлены не будете»{745}.
Ближайшие месяцы показали, что царь Алексей Михайлович намерен был сдержать свое обещание. Но сделать это было нелегко. Бои русского войска под Чигирином привели к угрозе прямого столкновения с войском султана, оказавшего помощь Петру Дорошенко в ответ на его отчаянные призывы. «Паки барабаши и москали великим своими войсками на сию страну украинскую наступили», — жаловался гетман турецкому визирю, презрительно называя бросивших его казаков лизоблюдами — «барабашами». По признанию Дорошенко, против него воевали 14 полков, то есть большинство левобережных и правобережных казаков. Подступившая к Чигирину рать боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского насчитывала еще две тысячи человек. Приданное Дорошенко пятитысячное крымское войско не оправдало возложенных на него надежд и разбежалось. Поэтому гетман и просил прислать к нему какого-нибудь турецкого военачальника — пашу с войском: «аще 10 000 или 20 000 татар ко мне присланы будут, без турского войска ничего доброго не учинитца».
Письма гетмана Петра Дорошенко были посланы в Стамбул с его доверенным человеком Иваном Мазепой в середине июня 1674 года. Но, к счастью для русского правительства, казаки кошевого атамана Запорожской Сечи Ивана Серко поймали посланца гетмана. Показательно, что Мазепа вез с собой 15 левобережных казаков-невольников, которых гетман посылал султану в качестве подарка! Отданные Мазепой кошевому атаману письма, наверное, спасли ему жизнь, потому что Серко переслал их Самойловичу, а тот — в Москву. За пять недель, что Иван Мазепа провел в Сечи, ожидая гибели, вокруг него бушевали нешуточные страсти. 8 июля 1674 года из Москвы была направлена царская грамота, в которой от Ивана Серко требовали присылки Мазепы, а еще повторяли требование о выдаче самозванца Лжесимеона (о судьбе которого рассказано выше). Кошевой атаман вынужден был согласиться на это (особенно после того, как князь Ромодановский приказал арестовать его жену в Харькове) и исполнить царскую просьбу, но притом просил об отпуске Мазепы, чтобы его не обвинили в нарушении законов Сечи.
Здесь и произошла важная встреча, имевшая долгие последствия для двух малороссийских гетманов — Ивана Самойловича и сменившего его со временем, не без предательства, Ивана Мазепы. В 1674 году Мазепа рассказал Самойловичу все, что знал, находясь в приближении у гетмана Дорошенко, о контактах гетмана Правобережья с Турцией и о стремлении новоизбранного польского короля Яна III заключить союз с Портой. Сведения эти имели чрезвычайное значение для Гетманщины, подтверждая давно сложившееся там негативное отношение к действиям Речи Посполитой в отношении Украины. Русский резидент в Варшаве Василий Михайлович Тяпкин подтвердил в сообщении в Москву в августе 1674 года показания Мазепы: король действительно задумал «с турским и с крымским ссылатца», для того, чтобы «Украину им всю отдать, а себе Каменец и иные завоеванные край привратить». В дальнейшем, по мнению резидента, король Ян Собеский планирует «обще с татары и турки идти на государство Московское».
Иван Мазепа, как замечает его биограф Татьяна Геннадьевна Таирова-Яковлева, всегда умел произвести должное впечатление на окружающих. Не стал исключением и гетман Иван Самойлович («Мой ласкавый господине Мазепо!» — обращался он к бывшему стороннику Дорошенко перед отправкой того в Москву 15 июля 1674 года). Мазепе пообещали даже, что он сможет беспрепятственно возвратиться домой. Взамен гетман просил одного: чтобы Мазепа рассказал при допросе в Малороссийском приказе всё, что знает: «о замыслах Дорошенковых, о договорех Сабежского с Турком, о хане, о Серке и иных».
Иван Мазепа, пока просто «дорошенковский казак», как его называли в документах, попав впервые в Москву, был достаточно красноречив на допросе 5 августа 1674 года. Он умело подчеркнул свою роль во время последней Переяславской рады, куда он тоже ездил посланцем от гетмана Дорошенко, и говорил, что правобережный гетман якобы даже склонялся к присяге московскому царю и советовался об этом с жителями Чигирина. А помешал этому… не кто иной, как Серко, вмешавшийся в контакты Дорошенко с князем Ромодановским! Запорожцы, напротив, предлагали сделать так, «как было при бывшем гетмане Хмелницком», объединившись еще «и с ханом крымским».
Когда пришли сведения о выборе в короли Речи Посполитой Яна Собеского, разговоры о возможном воссоединении Дорошенко со своими полковниками, участвовавшими в Переяславской раде, прекратились. Иван Мазепа подтвердил давнюю «боевую» дружбу Собеского и Дорошенко со времен Подгаецкого мирного договора, заключенного в октябре 1667 года. Тогда превосходящие силы украинского гетмана в союзе с крымскими татарами потерпели поражение от войска будущего короля и вынуждены были пойти на соглашение о признании Правобережья частью Речи Посполитой. Подгаецкий договор двух последовательных противников царя Алексея Михайловича оказался очень прочным: «Да он же Мазепа сказывал: крепкая де и подлинная приязнь Сабежского с Дорошенко от Подгаецкой, учиненной меж себя згоды». Доказательством стали изложенные Мазепой статьи, предлагавшие Дорошенко покинуть «турецкую протекцию» и возвратиться в подданство Речи Посполитой. Сообщал Мазепа и о планах совместного похода крымских татар и турецкого султана на Московское государство, передавая речи, услышанные «в везирском шатре» недавно вернувшимся из Стамбула «толмачом Дорошенковым». Там уже в открытую издевались над противником: «какие де разумные люди ляхи! Что есми имели у них в Кракове обедати, то ныне будем под Киевом вечеряти». Артамон Матвеев, конечно, пересказал царю Алексею Михайловичу все, что услышал от слишком хорошо информированного для обычного казака Ивана Мазепы. Царь даже захотел его принять вместе с остальными посланцами гетмана Самойловича и распорядился выдать ему жалованье и пару соболей «в три рубли». В грамоте Петру Дорошенко 15 августа 1674 года писали: «А Иван Мазепа, у нашего царского величества будучи на Москве, наши царского величества пресветлые очи видел и милость нашу государскую получил».
Возникшая угроза Киеву была воспринята серьезно, тем более что в Москву в то же время, когда допрашивали Ивана Мазепу, стали приходить отписки боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича, с 23 июля начавших осаду Чигирина и получивших сведения о планах совместного похода турецких и крымских войск на Киев. Дошли эти слухи и до самого Киева. Жители начали готовиться к тому, чтобы покинуть город при приближении неприятеля. Грамоты об этом были направлены в Малороссийский приказ. Архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель просил разрешения вывезти лаврские святыни на время в Путивль, но получил отказ, так как это грозило «тревогой» во внутренних областях Московского государства. Непонятно, что было делать с мощами святых в лаврских пещерах, их бы тоже пришлось прятать («где Бог место во обители святой покажет, тамо скрыем»). Но вопреки опасениям, армия турецкого султана не дошла до Киева. В 1674 году Иннокентий Гизель издал в лаврской типографии знаменитый «Синопсис», обосновав в этом своеобразном историческом произведении возвращение «царственного» значения Киева при царе Алексее Михайловиче. Ученый монах называл царя «рогом Христа»: «…царственный той град Киев в его скиптроносный царски руце, яко природное царское его присвоение, возврати», и подчеркивал идею общности «российских народов»{746}. Общности, можно добавить, едва не рухнувшей из-за угрозы «агарянского ига» и превращения киевских церквей в мечети, как это произошло в Каменец- Подольском.
Новый поход летом 1674 года турецкой армии, форсировавшей 29 июля Днестр, действительно происходил с учетом событий на Правобережье. С одной стороны, султан хотел отомстить за поражения в предшествующий год войны, поэтому османы обрушилась на восставшие гарнизоны городов и крепости Правобережья, поголовно вырезая и уводя в плен всех, кто сопротивлялся утверждению власти османов. С другой стороны, отвечая на усиление позиций Московского государства, турецкий султан оказал помощь своему ставленнику гетману Петру Дорошенко.
10 августа 1674 года под натиском турецко-крымской армии князь Ромодановский и гетман Самойлович сняли осаду Чигирина. Воодушевленный полученной поддержкой крымского хана, гетман Дорошенко попытался преследовать отступавшие московские войска и дал им бой в Черкасах. Войска Ромодановского оказались вытесненными в Левобережье, поэтому если сначала думали привлечь гетмана Петра Дорошенко в подданство царю Алексею Михайловичу, то после боев под Чигирином и Черкасами сложилась другая ситуация, требовавшая немедленной мобилизации русских сил. Отвечало это и союзническим обязательствам в делах с Речью Посполитой. Гетман польный коронный Дмитрий Вишневецкий призывал из Львова киевского воеводу князя Юрия Петровича Трубецкого к «случению сил», о том же должны были договариваться на давно ожидавшейся Андрусовской комиссии представители короля Яна Собеского и царя Алексея Михайловича.
В ход пошел опять главный аргумент: о желании царя Алексея Михайловича во главе своей армии идти в поход «своею государскою особою», о чем был извещен посланец гетмана Ивана Самойловича. Царь собирался в поход «против неприятелей креста Христова и всех православных християн гонителя, турского салтана и крымского хана, которые намерение свое имеют и хвалятца в гордости своей на его царского величества государства войною». Главная цель похода, следовательно, по-прежнему была защита христианства, как и при объявлении войны 6 октября 1672 года. Но царь Алексей Михайлович шел в поход еще и «на избаву… малороссийского народу обывателем». 26 августа 1674 года была послана грамота белоцерковскому полковнику Степану Бутенко (одному из присягнувших в подданство в Переяславе) с подробным рассказом о плане войны. Вероятно, в Москве хотели также, чтобы в Белой Церкви — главном оплоте Речи Посполитой на Правобережье — в первую очередь узнали о масштабных действиях своего союзника в противостоянии с Турцией и Крымом. Во главе своей армии царь ставил боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, «предуготовляючи» его «со многими нашего царского величества ратными конными и пешими людми, и с большим пушечным нарядом и со многими воинскими всякими припасы». Показательно, что ближний боярин сразу же получал еще и дипломатический ранг наместника — видимо, для того, чтобы дальше, в зависимости от успехов войска, вести переговоры на Правобережье.
Первым в поход «в малороссийские городы» был назначен его «товарищ» окольничий князь Константин Осипович Щербатов (потом его сменил воевода князь Владимир Дмитриевич Долгорукий, хотя назначение князя Щербатова на службу также оставалось в силе). Велено было выслать в полки, «не замотчав» (без промедления), даже новых подданных царя — «смоленскую шляхту». Смоленск, славный в памяти во времена прежних «государевых походов» царя Алексея Михайловича, вообще стал одним из основных мест сбора; боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому было велено идти туда с полками из Новгорода и Пскова. В случае если турецкий султан, крымский хан и «сын по-гибелный Дорошенко» осуществили бы свое намерение, новгородский и псковский полки следовало задействовать в малороссийском походе. Хотя полностью оставлять без защиты «немецкую украйну» и шведскую границу было очень рискованно.
На помощь главным силам в Левобережье — полкам боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича — был также отправлен из Рыльска полк князя Федора Григорьевича Ромодановского. Но воеводу отозвали в Москву и на его место поставили князя Григория Афанасьевича Козловского. Одновременно подданные царя кабардинский князь Казбулат Муцалович Черкасский и калмыцкий «Солом Серен тайша со всеми улусными людми» отправлялись через Дон в поход на Крым «для промыслу и отвращения турской войны от наших царского величества малороссийских городов». Стольник князь Петр Иванович Хованский должен был координировать свои действия с князем Черкасским и калмыцкими тайшами, возглавить поход донских казаков и, главное, «идти с Дону на Миюс и делать город». Попытка строительства русской крепости в устье реки Миуса у Азовского моря была связана с идеей морской блокады Азова, необходимость которой осознавалась уже тогда. Правда, сил у царских войск и донских казаков, для того чтобы противостоять турецким кораблям и «каторгам», пока не было.
Подготовка к царскому походу в малороссийские города продолжалась и во время наступления новолетия и «объявления царевича Федора Алексеевича 1 сентября 1674 года. Одним из первых публичных действий царевича, и уж точно первым приемом «у руки» отправлявшихся в поход воевод, стала церемония во дворце 4 сентября, когда, по сообщению разрядных книг, царевич Федор Алексеевич принял окольничих князя Григория Афанасьевича Козловского, князя Константина Осиповича Щербатова и князя Владимира Дмитриевича Долгорукого, а также дьяков, рейтарских полковников, голов и начальных людей московских стрелецких полков, «которым быть на его великого государя службе». Одновременно 4 сентября в Москву пришли известия от князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича о их благополучном отходе с войском, вставшим «по сю сторону Днепра». Привоз в Москву самозванца Лжесимеона тоже должен был подтвердить союз с казаками Запорожской Сечи в борьбе против татар и крымцев на Украине. Только все это мало помогало поставленной задаче быстро собрать войско в наступавшие осенние месяцы, когда армию, напротив, обычно распускали по зимним квартирам.
Невидимым для большинства дипломатическим фоном приготовлений малороссийского похода стало давно ожидавшееся открытие Андрусовской комиссии в Миговичах, куда на съезд с представителями нового польского короля Яна Собеского еще 11 июня 1674 года были назначены «великие и полномочные послы» во главе с ближним боярином князем Никитой Ивановичем Одоевским. Вместе с ним в состав московской делегации входил его внук — ближний стольник князь Юрий Михайлович Одоевский, а также прекрасно разбиравшийся в малороссийских делах бывший воевода в Переяславе и Киеве думный дворянин Иван Иванович Чаадаев. Им пришлось долго ждать приезда представителей Речи Посполитой во главе со старыми знакомыми московских дипломатов — воеводой хелминским Яном Гнинским и референдарем Великого княжества Литовского Киприаном Бжостовским. Встретившись впервые 16 сентября и обменявшись верительными грамотами, стороны продолжили старые споры, остановленные на прежнем посольстве в Москву в 1672 году.
Согласно посольской инструкции, боярин князь Никита Иванович Одоевский предложил обсудить условия «вечного мира», но дипломаты Речи Посполитой, «проигравшие» Киев в Москве, оказались полны решимости вернуться к переговорам о его возвращении. Высказывались и другие претензии, связанные с уклонением от обязательств о «случении сил» по Андрусовскому договору. Неожиданностей не произошло: московские дипломаты повторили прежнюю тактику, указывая на «умаление» царских титулов, а также пресловутый «пашквиль». Но было и новое, потому что королевские представители попытались обвинить Москву в том, что они потеряли Правобережную Украину именно из-за бездействия московской стороны, что и толкнуло гетмана Петра Дорошенко в подданство турецкому султану. Эти аргументы боярин князь Никита Иванович Одоевский легко парировал указанием на настоящие причины — нестроения в самой Речи Посполитой: «от несогласия и от домашних раздоров и конфедерации». А про судьбу Киева был сразу дан четкий ответ, от которого московская сторона уже не отступала: город Речи Посполитой «никогда отдать невозможно». Объясняя свою позицию, снова ссылались на Бучачский договор и последующие изменения, связанные с присягой полков Правобережья в подданство московскому царю: «Вы отдали султану Украйну, в которой и Киев: так можно ли после того вам отдать Киев?»
Переговоры в Миговичах зашли в тупик и развели позиции сторон еще дальше. Обсуждалась даже целесообразность продления в таких условиях переговоров о «вечном мире». Их условием становилось требуемое польско-литовской стороной «случение сил», на что по-разному смотрели в Москве и Варшаве. Очевидно, что если бы в тех условиях царский поход в малороссийские города все-таки состоялся, то он был бы тоже воспринят не как подтверждение союзнических обязательств, а как их нарушение московской стороной, преследовавшей свои цели.
В разгар переговоров, 18 октября 1674 года, в Москве было получено письмо гетмана Самойловича, адресованное только-только получившему боярский чин Артамону Сергеевичу Матвееву. В нем содержалось долгожданное известие об отходе татарских сил от границы Левобережья: «По устроению Божию и молитвами Пресвятыя Богородицы и счастьем царского пресветлого величества, так учинилось, что тот неприятель в замыслах своих обманувся, подлинно пошол в Крым, мало нечто на той стороны орды оставя, а Дорошенко в Чигирин». Гетман Самойлович и воевода Ромодановский, устроив сторожевую службу по разным сторонам Днепра, распустили войско для отдыха из-за наступившего «осеннего времени». Понятно, что это известие отменило все приготовления царского похода, а еще стало поводом для большого праздника во дворце накануне памяти иконы Казанской Богоматери. Кстати, именно тогда, после представления одной из «комедий», на радостях царь Алексей Михайлович и напоил допьяна своих бояр и ближних людей…{747}
Другим важным дипломатическим маневром московского правительства стала подготовка с 10 июня 1674 года нового посольства в Империю во главе со стольником Петром Ивановичем Потемкиным. Отметим молниеносную реакцию Посольского приказа, так как письмо об избрании королем Яна Собеского от резидента Василия Тяпкина пришло 9 июня, после чего сразу и состоялось решение об Андрусовской комиссии и о посольстве в Империю. Петру Потемкину предстояло выяснить, как цесарь Леопольд I относится к слухам о стремлении избранного короля Польши к союзу с турецким султаном. Согласно наказу Потемкин должен был говорить во время приема у цесаря, что Собес-кий является общим «великим неприятелем» Московского государства и Империи, «и с Турским салтаном может помириться вскоре», после чего собирается напасть на земли цесаря «для отвращения войны Францужской», а сам «с Крымом идти войною ж на государство государя нашего его царского величества».
23 октября послы оказались в Вене, где их, еще до официального приема, пригласили от имени императора на «комедию» (обещая, что «такой де комедии не бывало со сто лет в Вене и ни в которых государствах такой комедии не бывало»). Между европейскими и русским дворами началось, как видим, своеобразное театральное соревнование: представление в Вене шло девять часов, а в Москве доходило и до десяти! Однако московских дипломатов больше интересовало соблюдение этикета и исполнение целей своего посольства. А здесь их ждало разочарование. Император Леопольд I подтвердил на словах худшие опасения московского правительства: король Ян Собеский действительно «не подкрепил любви своей и дружбы» после вступления на престол ни с Империей, ни с Московским государством, поэтому все, о чем говорили послы, выглядело убедительным: «и тому де цесарское величество также верит и оказуется де то делом, а не словами»{748}.
Московские послы пробыли в Вене до начала января 1675 года. Их очень хорошо принимали, показали им казну, где они увидели кубок царя Михаила Федоровича, подаренный когда-то королю Владиславу IV и «передаренный» им императору Фердинанду III. Показали еще «зверинец» со львами, устроенный по мысли вдовствующей императрицы Элеоноры Младшей, известной покровительницы искусств и театра, на том месте, где турки приходили под Вену. Обо всем этом послы, конечно, рассказали по возвращении, но еще они ввязались в спор о титулах, найдя, что в документах не написано «величества», и требуя отдачи грамоты об окончании посольства из рук самого императора. В Москву посольство Петра Потемкина вернулось 15 марта 1675 года. Оно снова показало, что опоры на союз с Империей в войнах Московского государства быть не может.
Союз с Турцией короля Яна Собеского, напротив, все-таки состоялся, хотя и позже. В первые месяцы после избрания ему не дали резко развернуть курс внешней политики на Балтику, в поддержку интересов Франции. Вместо этого новый король вынужден был продолжить войну с султаном на Правобережной Украине, для которой 1674 год стал страшным временем опустошения. В случае успеха Собеский мог бы завершить свою кампанию какими-либо договоренностями с османами, но ему не удалось ничего сделать, потому что его покинула литовская армия; разрушенным оказалось и прежнее подданство казаков Правобережья. Король решил заново собрать под своим протекторатом Киевский, Черниговский и Брацлавский полки, о чем сообщил в Москву 29 ноября 1674 года. В ответ он получил целую отповедь, ведь царь Алексей Михайлович уже считал эти территории своими. Закончилось все назначением в апреле 1675 года наказного гетмана Правобережья Евстафия Гоголя, принявшего подданство Речи Посполитой. Но в Посольском приказе уже знали от гетмана Ивана Самойловича, что «с тое стороны Днепра мало не весь люд из городов на сю сторону вышли»{749}.
Весной 1675 года вокруг стремительно пустевшего Правобережья сложилась замысловатая ситуация, сравнимая с запутанной позицией на шахматной доске. Оставались действующими прежние условия: существовали Андрусовский мир и обязательства по оказанию помощи союзнику в случае нападения турецких и крымских сил. Последняя комиссия в Андрусове, завершившая свою работу 31 декабря 1674 года, приняла решение отложить переговоры о «вечном мире» до 1678 года, а все «трудности» во взаимоотношениях между Московским государством и Речью Посполитой решать через посольства. Алексей Михайлович одобрил это и лично встретил 13 января «Спасов образ», находившийся вместе с посольством. Царь оказал милостивый прием боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому: спрашивал «о здоровье» и «похвалял» службу, «что он учинил во всем по его великого государя указу»{750}.
Наблюдая за главными фигурами — «королями» этой партии, надо было еще помнить об угрозах со стороны других, «тяжелых» и «легких» фигур, которые могли переменить ход игры. Таковыми стали два гетмана — Петр Дорошенко и Иван Самойлович. Именно их схватка за Правобережье, продолженная в 1675 году, и стала определяющей для исхода текущего этапа русско-турецкой войны. Гетман Левобережья Иван Самойлович, объединив под своим началом большинство правобережных полков, не стал, вопреки обращениям к нему, безоговорочно поддерживать «случение» московских и польских сил. Понятно, что это означало бы возвращение Правобережной Украины в подданство королю Яну Собескому. Поэтому Самойлович довел до конца начатое прежде дело и добился устранения своих противников, мешавших ему стать гетманом объединенной Украины.
В начале 1675 года в Москве еще готовились к общему походу царских войск в Киев во главе с царем. Именно с этим можно связать перемену киевских воевод и назначение туда боярина князя Алексея Андреевича Голицына, бывшего «у руки в передней» 24 февраля 1675 года. Отправка войска в Киев должна была превратиться в действо, подобное отправке воевод в смоленский поход в 1654 году. Князю Голицыну тоже был сказан указ идти с войском «под переходы», чтобы царь и патриарх могли благословить свою армию. Конечно, про начало такого похода немедленно бы сообщили своим дворам все дипломатические агенты в Москве, и это могло произвести благоприятное впечатление на сановников Речи Посполитой. Но дальше, как мы знаем, вернулись послы от императора Леопольда I, сообщившие о его отказе от союза. Приготовления к походу, новые назначения воевод и указы служилым людям о высылке на службу в Москву и Севск по-прежнему продолжались. Однако заметны стали и другие распоряжения, подготавливавшие возобновление военных действий на Дону и в Крыму, в связи с чем в Москве ожидали приезда кабардинского князя Касбулата Муцаловича Черкасского.
Именной указ царя Алексея Михайловича об общем походе войска был сказан служилым людям московских чинов на Постельном крыльце 9 мая 1675 года. Связывалось это уже не с идеей помощи польскому королю, а с полученными вестями о готовившемся походе турецких войск под Киев и нападении крымских татар на Левобережную Украину: царь «изволил против турского салтана и крымскаго хана идти своею государскою особою», а с ним в полку будут касимовские и сибирские царевичи, бояре, окольничие, думные и ближние люди. По образцу прежних государевых походов были сделаны и назначения особых, «дворовых воевод». Ими стали бояре князь Юрий Алексеевич Долгорукий и царский тесть Кирилл Полуектович Нарышкин (в разрядных книгах так и было сказано, что один назначается на место боярина Бориса Ивановича Морозова, а другой — Ильи Даниловича Милославского). Снова был дан указ о «безместии» на службе, чтобы устранить местнические споры. Служилые люди должны были выйти на службу «бессрочно» в Государев полк, а в «боярский полк» князя Юрия Алексеевича Долгорукого должен был собираться в Путивле на срок 15 июня (для служилых людей из ближних уездов) и 29 июня («дальних и замосковных городов»). Одновременно объявлялся указ о назначении на службу с боярином Петром Васильевичем Шереметевым в Путивле служилых людей московских и городовых чинов, московских стрелецких, выборных и рейтарских полков (тем, кто в прошлом году тоже должен был собираться в Се веке). Однако служилым людям этого полка первым, уже 5 июня, и сообщили о роспуске по домам и деревням: «ми-лостию Божиею, а его великого государя счастием, службы нынешней год не будет», добавив, что собираются послать «к ним во все городы писцы вскоре».
Общего, «валового» описания земельных владений, оформлявшего права на вотчины и поместья, а также на живших в них крестьян и холопов, не было уже почти 30 лет, поэтому обещание посылки писцов являлось важнейшим мероприятием для всех служилых людей. Однако писцов, отправленных в Украинные города, скоро возвратили по указу из Поместного приказа, велев им быть «тотчас, не мешкав, к Москве». 10 июня были посланы грамоты воеводам в уезды о невысылке дворян на службу, отменявшие прежние указы 1 мая; вскоре было дано распоряжение снова разрешить дворянам и детям боярским заниматься судебными и поместными делами, так как, согласно обычной практике, служилый человек, выходивший на службу, избавлялся от имущественных и прочих судебных исков (если речь не шла о серьезных умышленных преступлениях, например, грабежах и убийстве){751}.
Царь Алексей Михайлович «странно» вел себя для военачальника, объявившего о войне с Турцией. Еще 24 мая 1675 года он «со всем своим государским домом», вместе с царевичем Федором Алексеевичем и «малым» двором царицы Натальи Кирилловны торжественно поехал в подмосковное Воробьево и оставался там долгое время. Даже прием давно ожидавшегося и щедро награжденного за свои прежние службы против разинцев и во время походов на Крым кабардинского князя Касбулата Муцаловича Черкасского тоже состоялся в Воробьеве «в золотой персицкой палатке» 4 июня 1675 года{752}. Вероятно, именно тогда окончательно определился разворот в сторону подготовки другого похода, в котором поддержка кабардинского князя была неоценимой, — на Крым.
25 июня 1675 года боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский получил указ царя Алексея Михайловича выдвинуться со своим войском и «обрать место около Днепра», откуда вступить в переговоры с гетманами Речи Посполитой, чтобы никто не упрекал царя «неохотою» к «случению сил» и «непоспешению к Днепру». Специально посланный дьяк Семен Ерофеевич Алмазов должен был передать «словесно» указ о подготовке совместного похода князя Ромодановского и гетмана Самойловича в Крым, а также разрешение выпускать особую облегченную серебряную монету для малороссийских городов — «чехи» (остался только «проектный рисунок» этой монеты, а ее выпуск тогда не состоялся). Воевода князь Ромодановский и гетман Самойлович исполнили царский приказ и написали свои «статьи» — соображения о подготовке похода в Крым. Но боярин и гетман просили царского разрешения сначала завершить войну с гетманом Дорошенко, а крымский поход начать в следующем году. Как писал гетман Самойлович царю Алексею Михайловичу 1 июля 1675 года, «а не успокоить зде зачатой войны, не токмо трудно, но совершенно нельзя будет, оставив ее, идти опять в Крым».
Одновременно князь Ромодановский сообщал в Москву о просьбе гетмана Самойловича и всего Запорожского Войска «с корунными и литовскими гетманами не случатись». Вражда была так сильна, что, как писал боярин, «и имени их слышать не хотят». С доводами гетмана Самойловича согласились, поэтому очень скоро его противнику — гетману Дорошенко — не оставалось ничего другого, как принести присягу царю Алексею Михайловичу на раде в Чигирине 10 октября 1675 года. Но считать окончательной победу над Дорошенко (равно как и решенным вопрос объединения Украины) гетман Самойлович по-прежнему не мог, так как прежний гетман Правобережья присягнул перед одними запорожскими и донскими казаками кошевого атамана Ивана Серко и атамана Фрола Минаева. В то время как настоящей присягой могла быть клятва перед представителями царя Алексея Михайловича — боярином князем Ромодановским и самим Самойловичем в Батурине. Но и этого оказалось достаточно, чтобы казаки Запорожского Войска сделали свой выбор, а тесть Дорошенко — Павел Яненко привез в Москву и положил перед царем Алексеем Михайловичем «санджаки» (знаки власти) — бунчук и два знамени, полученные от турецкого султана.
Глава Посольского и Малороссийского приказов Артамон Матвеев не упустил возможности использовать эти поверженные регалии для демонстрации силы Московского государства. 17 января 1676 года, во время шествия посланцев гетмана Петра Дорошенко и кошевого атамана Ивана Серко, казаки ехали верхом «с Малороссийского двора в город» и везли бунчук и знамена «на левую руку положа и роспустя». В тот же день был назначен прием «галанского посла», и санджаки «положены были перед Посольским приказом на каменных перилах, для знаку». Когда знамена «внесли в Верх», их также «на левые руки положа и розвив, по земли тафты волокли Малороссийского приказу приставы перед столовую [палату]». Царь Алексей Михайлович смотрел на них из Столовой палаты, где принимали казачьих посланцев. Потом знамена, «свив», отнесли из дворца «в приказ Малыя Росии» и отдали на хранение сторожам{753}.
«Войну готовить на Крым…»
После отмены похода главной царской армии в июне 1675 года ближайшей задачей стала подготовка завоевания Крыма. Такой поворот во внешней политике может быть понят только в контексте продолжавшейся русско-турецкой войны. Давление на Крым стало частью стратегии царя Алексея Михайловича и Боярской думы, понимавших, что именно оттуда исходит самая большая опасность внутренним уездам Московского государства и территории слободских полков. Начиная с 1672 года и особенно в 1673 году крымцы угрожали населению Белгородской черты, их отряды проникали через реку Оскол и разоряли близлежащие уезды. Уже на переговорах с Яном Гнинским в Москве была выработана стратегия ведения военных действий на Дону и в Крыму в качестве замены посылки войска в помощь Речи Посполитой. Московское правительство вернуло из ссылки в Тобольск кошевого атамана Ивана Серко, неудачно оспаривавшего гетманскую булаву при выборах в гетманы Левобережья Ивана Самойловича, и снова отправило его воевать с Крымом. Запорожские казаки Серко стали настоящим «бичом» для крымских улусов. Они помогали сдерживать агрессию орды на Правобережной Украине. Причем атаман следовал прямому указу царя Алексея Михайловича, известившего запорожцев о совместном походе царских воевод, донских казаков и калмыков «для промысла над городом Азовом» 8 июля 1674 года: «И вам бы против прежняго нашего великого государя указа над крымскими юрты потому ж всякой промысл чинить, сколько милосердый Бог помощи подаст».
Соглашались на поход царских войск на Крым и в Речи Посполитой, имея в виду облегчение задач королевского войска, воевавшего с османами и татарами на Правобережье. О посылке части русских войск в Крым, чтоб не дать крымской орде присоединиться к очередному походу турецкого султана на Польшу, договорился, например, посланник короля Яна Собеского Александр Кладницкий, находившийся в Москве с 13 по 30 апреля 1675 года и торжественно принятый царем Алексеем Михайловичем. Во исполнение этого договора князь Касбулат Муцалович Черкасский, соединившись с калмыками, донскими и запорожскими казаками, успешно воевал в Крыму в сентябре 1675 года. Их участие в крымском походе заслужило похвалу царя Алексея: «Ходили в нашу великого государя службу для промысла в Крым через Гнилое море за Перекоп и были у Каменнаго мосту, и заставы, которыя поставили, проведав о приходе их, крымские салтаны, сбили, и крымских людей побили многих, и бунчук и шатры взяли и крымские улусы повоевали». Донским казакам, ранее не сумевшим выполнить указ о постройке города в устье реки Миус, после крымской службы простили прежние вины{754}.
В военной терминологии Московского государства слова «промысл», «служба» и «поход» имели различные оттенки смысла. Бои на крымском театре военных действий до 1675 года хотя и были важными, но они относились к локальным задачам предупреждения татарских нашествий на юг Московского государства или демонстрации союзнических действий с Речью Посполитой. Совсем по-новому должен был восприниматься крымский разворот, когда с июня 1675 года, по словам Артамона Сергеевича Матвеева, стали «войну готовить на Крым…». В уже упоминавшихся десяти «статьях» боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича подробно говорилось не только о времени и сроках похода, но и о возможном маршруте, необходимой подготовке и финансировании. Если суммировать ответы боярина и гетмана, то поход «великим войском обозным ополчением» мог занять больше трех недель и начинать его надо было ранней весной, в «самое Светлое воскресенье». Одновременное же наступление за Днепр и в Крым было признано ими опасным или даже невозможным.
Получив такой ответ, царь Алексей Михайлович и его советники в Москве решили лучше подготовиться к грядущей войне и «устроить» войско. С одной стороны, оно нуждалось в жалованье, с другой — следовало поддерживать дисциплину и готовность служилых людей к выходу на службу, тем более после отмены двух уже обещанных государевых походов в 1674/75 году. Не был ли неким предвестием намеренно строгий запрет служилым людям носить немецкое платье, изданный в августе 1675 года? Одного из членов Государева двора, стряпчего князя Андрея Михайловича Кольцова-Мосальского, даже разжаловали в низший чин, написав «по жилецкому списку», — за то, «что он на голове волосы у себя подстриг» (видимо, на иноземный манер). 6 августа 1675 года всем членам двора и жильцам был сказан царский указ: «чтоб они иноземских немецких и иных извычаев не перенимали, волосов у себя на голове не постригали, тако ж и платья, кафтанов и шапок с иноземских образцов не носили и людем своим потому ж носить не велели». Ослушникам обещали опалу и перевод в низшие чины. На ситуацию с царским стряпчим князем Кольцовым-Мосальским можно посмотреть и с другой стороны: подражание иноземной моде распространилось настолько широко, что уже было не отличить, где русский дворянин, а где иноземный офицер. В мирное время на это можно было не обращать внимания, а при начале военных действий такой разнобой в одежде мог привести к путанице в порядке войск{755}.
Осень 1675 года традиционно посвящалась подготовке к троицкому походу, совпавшему с приездом нескольких иностранных посольств в Москву. В преддверии задуманной большой войны с Крымом все эти события приобретали дополнительное значение. Если раньше Москва искала себе союзников в Европе для борьбы с Турцией, то теперь в ней самой были заинтересованы, чтобы привлечь к союзу против вступившей в войну Швеции. Дважды в 1675 году приезжали посольства из Бранденбурга, подвергшегося нападению Швеции (весной Христофора Георги, а осенью Иоахима Скультета). Сторонники продолжения линии Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина на решение «балтийского вопроса» оставались в Боярской думе, и даже русский резидент в Варшаве Василий Тяпкин советовал царским войскам вступить в союз с немецкими государствами и заставить шведов «заиграть около Риги». Но позиция главы дипломатической службы Артамона Матвеева оставалась незыблемой. Благодаря его настойчивости состоялся поворот Московского государства на восток: были отосланы посольства в Китай и даже в далекую Индию. Когда все с тем же намерением привлечь Московское государство к союзу в войне против Швеции в Москву от императора Леопольда I прибыло посольство во главе с Аннибалом Боттонием, оно не достигло своих целей.
Благодаря секретарю имперского посольства Адольфу Лизеку, оставившему подробное описание поездки, хорошо известны детали приема имперского посольства. Началось оно с «повестки», возникшей в ходе последнего русского посольства в Вену. В Москве была составлена «запись» о том, чтобы впредь обмен верительными и отпускными грамотами происходил в присутствии цесаря, а в титуле царя Алексея Михайловича было слово «величество», а не «пресветлейшество». В октябре 1675 года, по сведениям хорошо осведомленного датского резидента Магнуса Ге, в Москве происходили какие-то постоянные съезды ближних советников царя Алексея Михайловича. Несмотря на просьбы представителей Империи, Бранденбурга и Дании, в Москве не желали открывать второй, «шведский» фронт. Как писал Магнус Ге в донесении датскому королю, «в Сенате (то есть среди тех, кого царь допускает к себе, а их совсем немного) это дело выносилось на обсуждение несколько раз, но безрезультатно — так многочисленны разные мнения»{756}. Более того, попытка датского резидента наладить связи с имперским посольством привела в ярость Матвеева и стала причиной острого конфликта (имевшего отдаленные последствия и для судьбы самого Матвеева).
К имперскому послу Боттонию Матвеев, напротив, благоволил и даже принял его у себя в доме. Имперские дворяне увидели здесь много занимательного, включая «изображения святых, немецкой живописи», часы, по-разному отсчитывавшие начало дня, как это принято в других странах, на западе и востоке. Как выразился Адольф Лизек, «едва ли можно найти что-нибудь подобное в домах других бояр. Артамон больше всех жалует иностранцев (о прочих высоких его достоинствах говорить не стану), так, что немцы, живущие в Москве, называют его своим отцом; превышает всех своих соотчичей умом и опередил их просвещением». Подтверждают наблюдения дипломата и русские источники, свидетельствующие о подарках Артамона Матвеева царевичам. Наследнику престола царевичу Федору Матвеев подарил «Библею неметцкую в лицах, да клевикорты, да две охтавки», а также сделал особый подарок — «снегиря Неметцкаго»{757}.
В итоге никакие приемы послов и дополнительные обсуждения не поменяли общего настроя на продолжение войны с Турцией. В конце октября 1675 года сначала бранденбургское, а затем и имперское посольства отбыли домой, не договорившись о прямой помощи войсками. Какие-то дипломатические демарши и движения войск на своей территории поближе к границам со Швецией московское правительство допускало, но не более того. А на подходе было уже новое посольство — Голландских Генеральных штатов, во главе с Кунраадом фан Кленком. Как только бранденбургское и имперское посольства покинули Москву, были даны распоряжения о встрече «галанского» посла.
Освободившись от дипломатических приемов, царь и его советники переключили свое внимание на подготовку Крымской войны. 19 ноября было объявлено об организации общего смотра Государева полка и других полков во главе с боярами, для чего разосланы грамоты воеводам и приказным людям по уездам, предлагавшие немедленно высылать на службу всех стольников, дворян, стряпчих и жильцов: «быть к Москве тотчас, бессрочно». Дворянам и детям боярским Замосковного края и других уездов был объявлен указ о «разборе» — смотре служилых людей городовых чинов, проводившемся обычно боярами, окольничими и стольниками на местах, с участием представителей местной дворянской корпорации. Такие смотры становились частью подготовки к большим войнам, но последний «разбор» был очень давно, еще в 1649 году. С тех пор выросло целое поколение служилых людей, не знавших, что это такое, хотя раньше для многих дворян запись в разборной десятне становилась точкой отсчета службы и надежным основанием передачи прав на поместье в своем роду.
Новый «разбор» должен был навести порядок в учете служилых людей. В наказе разборщикам, выданном в декабре 1675 года, говорилось, «чтоб они были в домех своих, и к службе строились, и запасы свои готовили, и лошади кормили, и совсем были на готове»{758}. Словом, все должны были понять, что грядет война и надо ждать «государева указу».
Получив 14 декабря 1675 года новые «статьи» боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского и гетмана Ивана Самойловича, царь Алексей Михайлович и его советники сделали основные распоряжения по организации крымского похода. Частично принятые решения пересекались с предложениями июльских статей, но с тех пор многое уже определилось, успешно завершилась кампания против гетмана Петра Дорошенко, поэтому в декабрьских статьях дело дошло до рассмотрения деталей, а по пометам о решениях царя Алексея Михайловича можно понять, какой ему виделась будущая война за Крым.
Первая статья, очень интересовавшая боярина князя Ромодановского — о разрешении его сыну князю Михаилу Григорьевичу Ромодановскому по-прежнему возглавлять Севский полк, — была сразу подтверждена: «быть». Далее уточнялись назначения в Севский полк: его усилили и «в прибавку к прежнему указу» назначили солдат выборного полка Матвея Кровкова. По царскому указу предлагалось: «в Крымском походе быть 8 приказам стрелецким, да выборному полку; и будет выборный Агеев полк Шепелева и пехоты с тот промысл будет». В Москве следили за тем, чтобы не «оголить» тылы и оставить достаточное количество сил в Белгородском разряде. Для этого стремились мобилизовать как можно больше людей, снова вызывали в поход смоленскую шляхту и рейтар, привлекали к походу башкир, князя Касбулата Черкасского и калмыцких тайш. С Ногайской ордой было сложнее, так как она разделилась и ее улусы «разошлись» (откочевали): одни «за Кубу реку к Черкессам, а иные к Калмыкам». Князь Черкасский и калмыцкие тайши со своим войском на этот раз должны были воевать в составе большой московской рати во главе с князем Григорием Григорьевичем Ромодановским и гетманом Иваном Самойловичем. Им велено было «послать об указном сроке», чтобы они «сходились заранее к Светлому Христову воскресению к новопостроенному Соляному городу, к Северскому Донцу, где ныне строят на Турских озерах». Предполагалось, что боярин князь Григорий Ромодановский должен был сначала собираться с войском в Белгороде, а гетман Самойлович в это время — в Батурине. Для общего сбора сил боярина и гетмана тоже предлагался срок «с праздника Светлаго Христова воскресения» и свое особое место: «…а собрався, сходиться и случаться под Колонтаевым у реки Мерла, и сшедчись, идти на Крым, смотря по времени, в которых числех трава поспеет». Предложения были приняты царем Алексеем Михайловичем, по его указу велено «сбираться на указанных местех; а идти с указных мест, как поспеет конской корм». Определялась и точная дата начала похода: «идти апреля в 8 число».
Важный пункт содержался в 13-й статье. Боярин и гетман предлагали: «чтоб великий государь своей великаго государя грамоты к королевскому величеству о вспоможеньи посылать не указал». Однако в помете сказано о царской резолюции: «писать», что означало несогласие с этим предложением, выгодным прежде всего гетману Самойловичу, именно в это время приблизившемуся к своей цели — объединению Левобережной и Правобережной Украины. Представитель короля Яна Собеского на Правобережной Украине Евстафий Гоголь тоже вступил в переговоры с Самойловичем. Но, в отличие от казаков Войска Запорожского, стремившихся к полному отделению от «ляхов», царь Алексей Михайлович был связан договорами с Речью Посполитой. Скрыть готовившийся поход было невозможно, о нем заранее известили польского резидента Павла Свидерского, рассказавшего об этой новости даже приехавшему в Москву голландскому послу Кунрааду фан Кленку. В ответ на намерение Турции напасть на Польшу весной «с 300 000 войска» царь, по словам Свидерского, «обещал полякам устроить большую диверсию в Крым для отвлечения опасности от Польши»{759}. Действительно, в это время уже искали «лекаря с лекарствами» для похода, а значит, дело подготовки войны в Крыму вступало в последнюю стадию.
Но наступил январь 1676 года, оказавшийся последним месяцем жизни царя Алексея Михайловича. Первые дни все шло как обычно, царь присутствовал на водосвятии в день Крещения Господня 6 января. Как всегда, была выказана особая милость находившимся в Москве представителям иноземных дворов. Дипломатов, прибывших в составе голландского посольства, «спрашивали о здоровье» посланник Емельян Украинцев и переводчик Андрей Виниус. Одновременно царь пожаловал и постоянных представителей («резидентов») польского и датского королей, персидских «купчин», татар и калмыков. Церемония сопровождалась демонстрацией «пехотного строя, пушек и всяких нарядов». Офицеры, приехавшие в свите «Галанских Статов посла Кондрата Клинкина», высоко оценили московскую пехоту и строй царских стрельцов, давая им преимущество даже перед гвардейцами французского короля Людовика XIV: «и такой-де надворной пехоты богатой и строю изученного и у Францужскаго короля нет».
В следующие дни состоялся прием посланцев гетмана Петра Дорошенко, положивших перед царем Алексеем Михайловичем турецкие «санджаки», но главным образом все было посвящено торжественному приему голландского посольства. Представителей Генеральных штатов принимали по «королевскому» чину, так же, как послов шведского или английского королей, что было отмечено членами посольства. Цель голландского посольства была такой же, как и у имперских послов, недавно уехавших из Москвы — вовлечь Московское государство в противостояние со Швецией, чтобы ослабить главного союзника французского короля, ведшего войну с Голландией. Однако и в этом случае московские дипломаты стояли на охране своих интересов, переговоры не должны были привести к войне со Швецией (не случайно в это время распространились слухи о победах шведов над союзниками и даже о каком-то «брачном сближении Швеции с Москвой»). В политике самого царя Алексея Михайловича все было полностью подчинено задачам продолжения войны с Турцией.
В среду 19 (29) января 1676 года состоялась вторая аудиенция голландских послов. Как записал нидерландский дворянин Бальтазар Койет, «мы видели государя; он был свеж и здоров, и мы не могли ожидать ничего дурного». Даже на следующий день по просьбе царя Алексея Михайловича во дворец прислали мальчика-пажа из посольской свиты, «который искусно играл на разных инструментах». Он принял участие в постановке очередной «комедии», «играл здесь в присутствии цариц и вельмож», доставив «заметное удовольствие» своей игрой царю Алексею Михайловичу; его угостили конфетами и даже «вкусным вином» и отвезли в санях домой{760}. Достойная внимания картина: маленький паж, играющий перед царем Алексеем Михайловичем «на палочках, а также и на скрипке, и на органе» перед завершением земного пути великого московского царя, снова возвысившего свою державу в Европе…
Уход «Тишайшего»
Сказать, что известие о болезни и кончине царя Алексея Михайловича поразило подданных, — наверное, не сказать ничего. В одночасье рухнул ставший привычным мир, пошла прахом привычная жизнь последних тридцати лет. Тем более что беда была внезапной и никто не мог быть готовым к переменам на московском троне. За исключением самого ближнего царского окружения, наблюдавшего развитие царской болезни. Члены голландского посольства рассказали о диагнозе царя — «цинге» и «водянке», осложнившихся простудой и лихорадкой. Царь был болен уже тогда, когда их принимали во дворце. В таких дальних местах, как Киев и Новгород, узнали о царской болезни еще в середине января и совершали молебны «о государском многолетнем здравии» (а ведь только для того, чтобы доставить известие об этом, требовалось порядка пяти-шести дней!). Автор «Новгородского хронографа» так писал о болезни царя Алексея Михайловича: «Генваря в 16 день разболелся великий государь царь и великий князь Алексей Михайловичь всеа Великия и Малыя и Белыя Росии самодержец, и бысть болезнь сия ему к смерти, и боляше сего ж месяца до 30-го числа».
Сначала во дворце, видимо, рассчитывали, что с болезнью удастся справиться обычными средствами. Царь продолжал участвовать в приеме посольств и дворцовых развлечениях, а от лечения отказывался. Нидерландский дворянин Бальтазар Койет рассказал о нараставшем отчаянии докторов: «Никаким образом не удавалось убедить его величество, человека очень тучного, принять какие-нибудь лекарства». Вместо них Алексей Михайлович лечил жар холодным квасом и «велел класть на живот толченый лед, а также и в руки брал лед». 21 января можно датировать серьезное ухудшение, начинавшее угрожать жизни царя.
Находившегося в Москве голландского посла сразу же предупредили, что в течение двух ближайших недель никаких «конференций», то есть приемов посольства специально назначенными «в ответ» боярами, не будет. Несмотря на то что дело с царской болезнью держалось в тайне от иностранных дипломатов, вскоре стали появляться признаки чего-то чрезвычайного, происходившего во дворце. Речь шла уже о последних земных делах умиравшего царя, по евангельским словам, прощавшего своих должников ради того, чтобы были прощены и его долги в этом мире. Сверх обычного, во дворце несколько дней раздавали милостыню, причем первые такие раздачи произошли еще 16 января. Начиная с субботы 22 января, на Аптекарском дворе закупили тысячу хлебов для «розвоски по улицам». 24-го числа самые близкие «комнатные» люди царя Алексея Михайловича продолжили раздачу милостыни, уже прямо связывая ее с болезнью царя. 26-го состоялось последнее примирение с патриархом Никоном, к которому послали в Ферапонтов монастырь просить письменного прощения для умирающего царя. Скоро дело дошло до соборования и причастия. В торговых рядах разом исчезли все черные ткани, началась подготовка к трауру{761}.
Смерть царя наступила 29 января 1676 года, «на память святаго священномученика Игнатия Богоносца с субботы на воскресенье в четвертом часу нощи в первой четверти» (как указано в надписи на надгробии царя Алексея Михайловича в Архангельском соборе Московского Кремля).
Всю эту ночь во дворце — «в Передней» и Столовой палатах, а также в Успенском соборе происходила присяга наследнику престола, следующему царю, Федору Алексеевичу. Об этом вечером в день смерти царя Алексея Михайловича сообщал в своем донесении датский резидент Магнус Ге: «Тотчас после смерти государя, в тот же вечер, бояре посадили нового царя на отцовский престол». Царя Федора Алексеевича благословил патриарх Иоаким, а дальше ему присягали Дума, двор и служилые люди, находившиеся в Москве. Печальная участь принять присягу выпала боярину князю Никите Ивановичу Одоевскому, его сыну Якову Никитичу, архимандриту кремлевского Чудова монастыря Павлу, думному дьяку Лукьяну Голосову и дьяку Приказа Тайных дел Даниле Полянскому. Кроме них присягу принимали еще несколько лиц, в частности окольничий князь Григорий Афанасьевич Козловский и боярин Петр Васильевич Шереметев. Присяга была на верность не только новому царю Федору Алексеевичу, но и всей царской семье, включая мачеху царя Наталью Кирилловну и других наследников — царевичей Ивана и Петра. Особо оговаривалось, что решение о передаче престола принято самим царем Алексеем Михайловичем: «отходя сего света», «скифетродержавство свое, Московское, и Киевское, и Владимирское государство, и всеа Великия и Малыя и Белыя Росии державу пожаловал, приказал и на свой государского величества престол благословил сына своего государева, благоверного государя царевича и великаго князя Феодора Алексеевича, всеа Великия и Малыя и Белыя Росии, быти великим государем царем и великим князем, всея Великия и Малыя и Белыя Росии самодержцем»{762}. Это и была официальная формула передачи «скипетродержавства» следующему царю, вошедшая в грамоты о присяге, разосланные по городам.
30 января, в воскресенье, состоялись вынос тела и погребение в Кремлевском Архангельском соборе. Царя Алексея Михайловича похоронили рядом с сыном царевичем Алексеем Алексеевичем и отцом Михаилом Федоровичем. Присяга в Успенском соборе и в приказах шла до раннего утра, толпы людей заполнили Соборную площадь, и в это время, «около десяти утра», как сообщил присутствовавший на погребении участник голландского посольства Бальтазар Койет, из патриарших палат двинулся в сопровождении церковного собора патриарх Иоаким. Траурная процессия вышла из дворца с гробом, укрытым золотой парчой. «Почти невероятно, какой плач и какие рыдания раздались в толпе народа при виде государя в гробу. Крики и вопли присутствовавших, казалось, могли бы даже облака разорвать; можно было подумать, что со смертью этого государя подданные лишились единственного своего утешения и надежды».
Современникам тяжело было наблюдать за похоронной процессией. На носилках, или на специальном «стуле», несли юного царя Федора, так же «скорбевшего ножками», как и его дед. Молодую царицу Наталью Кирилловну везли в черном закрытом возке, но датский резидент Магнус Ге узнал, что «убитая горем царица… лежала, протянувшись во весь рост и положив голову на колени сидевшей возле нее придворной дамы». Следом в ее свите ехало «множество царевен, боярынь и боярышень». Все они вошли в Архангельский собор, где началось прощание, и дальше «недель около шести», или сорок дней, по обыкновению царских погребений, у гроба «дневали и ночевали» члены Думы и двора.
Внезапность ухода «Тишайшего» поразила всех. Следующему царю, Федору Алексеевичу, не исполнилось еще и пятнадцати лет. Пошли разговоры об участии в управлении царицы Натальи Кирилловны, но «время» канцлера Матвеева и Нарышкиных завершалось. Артамон Матвеев, принимая во вторник 1 февраля пришедших выразить ему сочувствие членов голландского посольства, еще говорил о том, «что ввиду малолетства его царского величества четверо знатнейших будут управлять наряду с ним». Но все эти расчеты были уже не столь важны, они лишь подчеркивали растерянность и неготовность к передаче власти. Поразительнее выглядит другое свидетельство — о неподдельном горе в доме Матвеева, когда прямо во время приема «вельможа и все находившиеся в комнате разразились рыданиями»{763}. Этот плач стоял по всей стране, когда в ней узнавали о смерти царя Алексея Михайловича.