Однако все же Ангел больше любил постоянство, какое другой назвал бы тусклым, нежели перемены, способные вознести до небес, и вовсе не стремился к военным лаврам. В общем, он не захотел звания вождя: поблагодарил за доверие, но возглавить оборону отказался. А когда через пять дней Андроник взял город и получил наконец возможность утолить жажду мщения, Ангел был прощен наряду с иными высокородными мужами, не замеченными в особой строптивости…
– Нет, это не Ангел! – убежденно повторил он. – Ангел на такое не способен.
– А я думаю, царь, надо все же предостеречься, – упрямо проворчал Стефан Айохристофорит. – Я его пока отведу в тюрьму, а там видно будет. Между прочим, это ведь он тебя за цепь тащил. Забыл?
Андроник скривился. Ничего он не забыл, разумеется.
В свое время покойный ныне царь Мануил пытался то так, то этак ущучить своего двоюродного братца, доставлявшего ему множество хлопот. Однако ничего не выходило. Тогда один верный и ловкий человек похитил жену Андроника Феодору – и Андроник, крепко ее любивший, своими ногами явился в царственный город, чтобы вымолить прощение. Готовясь к первому посещению дворца, он надел на шею тяжелую железную цепь. Она опускалась от шеи до самых пят, Андроник скрыл ее под одеждой, чтобы до времени никто не заметил – ни царь, ни его присные.
Получив дозволение стать пред ясные очи самодержца, Андроник, сделав лишь два или три шага, тотчас растянулся на полу во всю длину немалого роста, выставил напоказ свою страшную цепь и стал надрывно просить прощения во всем, чем мог прежде оскорбить царя, – просить со слезами на глазах, пламенно и трогательно.
Мануил, изумленный столь душераздирающим зрелищем, сам прослезился и приказал поднять несчастного. Но Андроник упирался, уверяя, что ни за что не встанет с пола, пока царь не прикажет кому-нибудь из предстоящих протащить его, подлеца, за эту самую цепь по ступеням престола, как таскают рабов и преступников, и повергнуть пред царским седалищем.
В конце концов как просил Андроник, так и было сделано. А исполнил желаемое именно Исаак Ангел.
– Ничего я не забыл, – хмуро сказал Андроник. – Ладно, поступай как знаешь. Все, мне надоело тут жариться. Я уезжаю в Милудий. Если что срочное, пришли логофета.
Дворец Милудий – так называлась одна из загородных резиденций на азиатском берегу Мраморного моря.
Стефан Айохристофорит ничего не сказал, только низко поклонился.
3
Исаак Ангел жил на окраине, в квартале Сигма, где за пределами первой городской стены стоит монастырь Перивлепты.
Афанасий миновал несколько вкривь и вкось нарезанных переулков и свернул на Месу – Срединную улицу Константинополя. За спиной остались площадь Августеон, Большой дворец, церковь Святой Софии и Милий – столб, от которого измерялась длина дорог по всей империи.
Миновав ипподром и старые бани, Меса пересекала кварталы медников и ювелиров.
Скоро он вышел к форуму Константина, украшенному Порфирной колонной, а перейдя его, оказался в квартале булочников. Вправо от Артополия уходили торговые ряды: обширная крытая галерея, соединяющая центр с гаванью Золотого Рога.
Меса же по-прежнему направлялась на запад, где уже виднелся Анемодулий – башня, украшенная изображением птиц, стад и смеющихся эротов, рассыпающих яблоки. На вершине крутился флюгер: женская фигура исправно тянула руку в ту сторону, куда дул ветер. Поговаривали, что Андроник собирается водрузить на Анемодулий свое собственное изображение. Пока, видать, руки не дошли, а там уж кто знает…
Афанасий уже шагал по площади Тавра, украшенной конными статуями императора Феодосия Первого и его сыновей. Середину площади занимал нимфей – огромный мраморный бассейн, куда сливались воды самого большого акведука Константинополя, водовода императора Валента. У подножия колонны Феодосия чиновники встречали иностранных послов, а в будни мычал и блеял скотий рынок.
Миновав монастырь Христа Непостижимого, он оказался на одной из главных площадей города – Филадельфии. Триумфальная арка здесь знаменовала военную славу империи, а тут и там выставленные изображения модия – общепринятой меры сыпучих тел – напоминали хлебным торговцам о наказаниях, которые ждут каждого, кто осмелится пользоваться фальшивыми.
Дальше Меса разделялась на два рукава. Один направлялся к северо-западу, следуя небольшой долиной, отделенной цепью холмов от Золотого Рога, мимо нескольких церквей, возле одной из которых стояли грозные мраморные львы, а дальше растекалась улочками между полей, летних резиденций, монастырей. Здесь же, в северо-западном углу Константинополя, высился Влахернский дворец императоров.
Афанасий взял левее. Второй рукав Месы вливался в Амастрианскую площадь, где совершались экзекуции над важными государственными преступниками. Во искупление дурной славы площадь обильно украшали античные статуи: Зевс-Гелиос на мраморной колеснице, распростертый на земле Геракл, птицы, драконы. Как и другие константинопольцы, Афанасий был уверен, что Амастрианская площадь находится во власти демонов, которым посвящены эти фигуры. Тем не менее она служила и рынком: бронзовое изображение истинного модия и здесь надменно и подозрительно посматривало с высокой пирамиды на торгующий люд.
Он спустился в долину Ликоса, к форуму Быка, называвшемуся так потому, что тут и правда стояла огромная бычья голова, некогда привезенная из Пергама, – голова была бронзовой, в ней время от времени жарили особо злостных преступников.
Скоро он поднялся на холм к Аркадии, еще одной площади города. За ней тоже лежали предместья: курчавились виноградники и были видны Золотые ворота, через которые император вступал в свою столицу, возвращаясь из победоносных походов.
Тут Афанасий свернул к монастырю Перивлепты, обогнул его справа и через три минуты оказался у жилища Исаака Ангела.
Это был добротный двухэтажный дом из обожженного кирпича, раза в четыре больше того, в котором жил сам Афанасий. В остальном отличия были незначительные: первый этаж традиционно выходил на улицу глухой стеной, зато со второго смотрели узкие окна, застекленные и забранные железными решетками.
Он заглянул в приоткрытые ворота, затем вошел во двор, где тоже все выглядело примерно так же, как и всюду: справа сарай, в дальнем углу стойло для скота, слева домишко мельницы. Под навесом стояли многочисленные глиняные пифосы, какие и больше человеческого роста: с зерном, вином, оливковым маслом, соленой рыбой. Чуть поодаль Афанасий приметил низкий сруб закрытого крышкой колодца и вздохнул: его-то дом стоял на холме, докопаться там до воды еще никому не удавалось, а ведь как бы нужно…
– Исаак Ангел дома? – спросил он сутулого седого раба в трухлявом хитоне, заканчивавшего седлать лошадь.
– Дома еще, – буркнул старик. Рта почти не раскрывал, но Афанасий все же углядел, что раб беззуб, как дождевой червь. – Сейчас.
Через минуту из дверей выглянул Исаак. Одет он был по-домашнему – в странной двуцветной тунике, нисходящей до поясницы, а там зачем-то разделявшейся на два длинных хвоста.
– Афанасий! – воскликнул он. – Приветствую тебя, дорогой ты мой. Зайди, выпей чашу вина.
– Спасибо, Исаак, – замотал головой Афанасий. – Прости, дел много. Я к тебе ненадолго. Только спросить хочу. Понимаешь, дело в том, что…
Сказал – и вдруг похолодел.
Господи! Он же хотел показать Исааку работу! Чтобы тот сам убедился, сколь чудные получаются миниатюры, как весело смотрится текст! И забыл. Ведь даже сунул в торбу, положил у дверей… Господи, какой дурак!
– В чем дело? – обеспокоенно спросил Исаак, заметив, как Афанасий изменился в лице.
– Нет, ничего, – потерянно ответил каллиграф. – Я… нет, ничего. Я что хотел спросить. Даже не знаю… Может быть, ты добавишь мне одну номисму за эту работу?
– Добавить номисму? – совсем не притворно удивился тот. – А с какой стати, друг мой? Мы же с тобой договорились, ударили по рукам… Разве так дела делаются? Да и совсем немало я тебе плачу. Ты не думай, я цены знаю, я интересовался. У отца Паисия нарочно спрашивал…
– Нет-нет, – заторопился Афанасий. – Я не думаю, нет. Ты прав, конечно, да, мы с тобой договорились, правда. Но тогда, может быть, ты дашь мне четыре номисмы в долг? Месяца на три. Лучше на полгода, конечно. Может, я раньше верну, как дело пойдет. Ссуди, пожалуйста, будь добр, Исаак, век за тебя буду Бога молить.
Исаак вскинул брови и удивленно посмотрел на Афанасия.
– Вот уж не думал, что ты станешь о таком просить, – заметил он, пожав плечами. – Ты солидный римлянин, Афанасий. У тебя дом, жена, ребенок. Ты лучший в городе каллиграф. Разве тебе к лицу клянчить? Ты ведь и так, я знаю, недурно зарабатываешь…
– Понимаешь, Исаак, – безнадежно сказал Афанасий.
Он принялся путано рассказывать о подвернувшейся покупке, о чудном участке буквально в двух кварталах от его дома, о яблонях, яблоки с которых он пробовал, и это оказались просто отличные яблоки – крупные, сочные, ароматные, об оливах, чьи плоды и пробовать не нужно, и так понятно, что замечательные оливы – старые, разросшиеся, с каждой небось выходит по целому чану масла…
А когда он замолчал, Исаак Ангел спросил с новой озабоченностью в голосе:
– Может, тебе подождать? Нет, правда, Афанасий, ну как можно покупать землю, если нет денег?
Все было кончено.
Они перекинулись еще парой слов о каких-то совсем уж пустяках. Исаак поинтересовался, когда будет готова работа, Афанасий пояснил. Исаак наказал кланяться жене и непременно поцеловать от него сына, Афанасий сердечно обещал.
Простились.
Солнце висело совсем низко, но вечер обещал быть долгим – ясное небо струило закатный свет.
Какой все-таки подонок этот Ангел, думал Афанасий, выходя со двора. Он чувствовал сухую досаду. К лицу, не к лицу… Умеет чужие деньги считать, ничего не скажешь… А сам вон в каком домище живет.
В этот момент из-за угла кирпичной стены монастыря показался верховой. Он ехал на тонконогом лошаке, чья субтильность плохо сочеталась с грузностью на нем восседавшего. Пышное одеяние выдавало в наезднике человека непростого, может быть даже приближенного ко двору: отороченный мехом короткий германский плащ был наброшен поверх туники-далматики. Что же касается нижней части тяжелого тела, то ее закрывали новомодные braccae – то есть, в сущности, штаны.