И хоть это представлялось всем загадочным – почему Андроник ничего не предпринимает, чтобы покарать виновного? – но все же те, что теснились той ночью в Святой Софии, чувствовали если не полную свободу, то как минимум странную заброшенность. А потому становились все смелее, говорили языком необузданным – и твердо и в один голос обещали убийце оказать ему всякую помощь.
Исаак провел эту ночь, то опаляемый надеждой, то леденимый ужасом. Временами ему представлялось, что мятежники (а другого слова для тех, кто готов был восстать против законной власти, он не находил) мало-помалу начинают расходиться; тогда в глазах у него мутилось от страха и сердце переставало биться. Потом ему казалось, что нет, не расходятся, даже, может быть, наоборот, несколько прибавилось, и ему немного легчало. Но снова хлопала дверь притвора, один или двое за какой-то надобностью направлялись во двор – и опять бросало Ангела в пучину отчаяния, и чувствовал он только свое гибельное одиночество. В конце концов он обратился к кому-то с усердной просьбой, и ее исполнили: крепко заперли двери храма, разожгли светильники. После этого он немного успокоился.
Едва начало светать, в двери застучали. Исаак почувствовал, как оборвалось сердце. И с тоской подумал, что надо было броситься на меч раньше, когда был один, теперь же, в толпе, он не мог себе этого вообразить.
Долго кричали, выясняя, кто ломится. Оказалось, подкрепление.
Еще через пару часов в храме Святой Софии и вокруг, выплескиваясь на Августеон, собралось едва ли не все мужское население города. Были здесь люди по-настоящему вооруженные: и с мечами, и со щитами, и в латах, – но по большей части руки отягчали колья, дубины, деревянные заготовки, наспех схваченные в мастерских.
Общее брожение продолжалось, то усиливаясь, то стихая. Оно, разумеется, должно было чем-то разрешиться. Но почему-то никак не наворачивались ни на чей язык последние слова, которым предстояло придать окончательный смысл происходящему, оформить его, превратить сумятицу в решительное волеизъявление.
Как вдруг и впрямь появился ликтор: он принес небольшую грамоту, писанную царской рукой и гласившую всего лишь следующее: «Что сделано, то сделано; казни не будет».
Все возликовали. Ангел обессиленно, с кривой и странной улыбкой опустился на пол – от радости его не держали ноги.
И в эту секунду что-то ударило Афанасия.
Чувствуя жар и озноб, он, доселе не проронивший звука, закричал вдруг изо всей силы на весь храм, закричал пронзительно, сам удивляясь, зачем он это делает и откуда взялись у него в горле эти дикие слова:
– Царем Исаака Ангела! Пусть будет царем!
После мгновения оторопелой тишины церковь взорвалась ревом, криками, хлопаньем в ладоши.
– Царем Ангела! – летело под вечные своды святой Софии. – Ангела царем! Многая лета! Присягнем, братья! Царем Исаака!..
Побежали за патриархом – не нашли (если бы он был здесь, то и раньше бы явился, чтобы пристыдить оглашенных). Зато обнаружилось несколько священников младшего чина. Эти стали отнекиваться: дескать, им не позволено, и все тут, нужно ждать Каматира, такое дело может решить только сам патриарх, и никто иной.
Однако к старшему из них приступили не на шутку, посыпались угрозы. В конце концов он обреченно перекрестился, махнул рукой и велел двоим идти за ним. Повалили толпой. Священник обернулся и крепко обругал энтузиастов; тогда выделили, как и было сказано, двоих.
Минут через пять посланцы вернулись с длинной деревянной лестницей. Иерей распорядился поставить ее за таинственной трапезой, приказал держать крепче, подобрал рясу и с кряхтеньем полез. Поднявшись к самому потолку, он снял с крюка висевший там венец Константина Великого. И стал спускаться, держа его в правой руке, а за перекладины хватаясь левой.
Ангела уже выталкивали к нему.
Ангел упирался. Ему не хотелось быть царем, не хотелось венчания: это дело представлялось ему решительно невозможным. Ему казалось, что все это происходит с ним во сне, а не наяву, и он боялся проснуться. И еще он думал, что, если Андроник узнает, как неразумно он согласился отнять трон у него, у настоящего царя, гнев его окажется стократ ужасней: тогда уж Исааку точно не избежать гибели, какие бы грамоты ни слал базилевс!..
Между тем, пока Исаак вырывался из объятий толпы – его держали за руки, растягивая так, словно распинали, – к оставившему лестницу иерею подскочил Иоанн Дука.
– На меня! – захрипел он, срывая шапку с головы и подставляя священнику лысину. – Возложи на меня! Видишь, он не хочет – я буду!
Но чернь, разглядев его плешь, сияющую при свечах, будто полная луна, возмущенно взвыла.
– Хватит нам плешивых! – орал кто-то.
– Опять старик? – вопил другой.
– Уйди, уйди! – голосил третий. – Оттащите его от греха подальше!
Никто не хотел, чтобы ими снова управлял плешивый старец; кричали, что они слишком много зол потерпели от лысого Андроника, чтобы еще хоть когда-нибудь согласиться на такое; и что все здесь гнушаются тем, кто близок к смерти, особенно если у него длинная борода, разделяющаяся на две половины, каждая из которых оканчивается острием: такая была у Андроника – и у Иоанна Дуки, как на грех, была точно такая же.
В конце концов Исаак смирился.
Священник держал над ним венец и читал молитву, а он, склонив голову, вторил ему своим бормотанием.
Как раз к окончанию церемонии обнаружилась еще одна случайность, сама по себе легко воображаемая и в другой ситуации ничего бы не значившая, но в сочетании с тем, что уже было заготовлено, представившаяся несомненной игрой высших сил, всегда находящих способ не то порадовать человека, не то поглумиться над ним, простаком, уверенным, что уж сейчас-то он разглядел перст судьбы и убедился в несомненном наличии провидения, вставшего плечом к плечу с ним против превратностей жизни.
Дело состояло в том, что при переправе златосбруйных царских лошадей с той стороны пролива одна из них, встав на дыбы, вырвалась из рук конюха и поскакала куда глаза глядят. Глаза, как ни странно, глядели в сторону храма Святой Софии. Тут ее поймали и привели к Исааку, введя прямо в притвор. Исаак молча забрался в седло. В его свите был уже и патриарх Василий Каматир, которого принудили-таки принять участие в богоугодном деле и одобрить его своим согласием.
Они выехали из Великого храма и направились к Большому дворцу.
Орущая, вопящая, ликующая толпа запрудила все пространство Августеона, все примыкавшие к нему улицы и проулки, и Афанасий ликовал и кричал со всеми.
Еще вчера вечером, когда логофет дрома принес весть, что Исаак Ангел убил Стефана Айохристофорита, укрылся от наказания в Святой Софии и теперь туда сбегаются возбужденные толпы, Андроник почувствовал укол такого ужаса, что впал в тягостное оцепенение, какого он, человек деятельный, всегда озабоченный очередной идеей своего возвышения, никогда прежде не испытывал.
Он сидел на темной террасе дворца, всматривался в мохнатые звезды, бесчисленным роем серебряных пчел летевшие над черной пропастью Мраморного моря, и думал: так вот, оказывается, каков он, промысел Божий.
Стало быть, слепец Сиф верно назвал две первые буквы имени – йота и сигма. Слепец был прав. Йота и сигма. Все так и есть: Исаак. А Андроник не поверил верному прорицанию.
Наверное, ему нужно было прямо тогда, ночью, мчаться в Константинополь, поднимать войска, всей мощью, несмотря ни на что, не слушая воплей Каматира, ударить по великой Софии, разогнать сброд, изловить Ангела, порубить ломтями, порезать на ремни, навести порядок…
А он сидел на террасе и безвольно смотрел на звезды. Его хватило только на то, чтобы послать мятежникам записку: «Что сделано, то сделано; казни не будет». Поначалу грезилось, что эти слова разрешат положение. Но стоило ликтору, спешащему с грамотой в Святую Софию, покинуть дворец, он понял, что его послание не имеет смысла.
Что еще он мог сделать?
Полгода назад, собрав совет из своих друзей и царских судей, облеченных высокой обязанностью справедливости, Андроник произнес речь, в которой собрал воедино все беды, обрушившиеся на государство. Он не лукавил и не пытался представить дело хуже, чем оно было на самом деле. Италийцы подвергли западные провинции опустошениям. Они завоевали несколько городов, числят всех жителей своими пленниками, вымогают с каждого непосильный выкуп. Обращаются с ними так жестоко, будто все они – скот, только и ждущий ножа; подвергают нескончаемым надругательствам их жен и дочерей, – с мукой в голосе, низко опустив голову, говорил царь.
Его слова вызвали искреннее волнение и горечь в тех, кто его слушал, ведь государство действительно стояло на краю пропасти.
– Кто в этом виноват? – спрашивал Андроник, обводя всех тревожным страдающим взглядом. – В этом виноваты мои враги. Они жаждут моей погибели. Единственное, о чем они думают, – это лишить меня венца, отстранить от власти и довести до несчастной смерти. Не видя возможности осуществить свои черные мечты при содействии соотечественников – ибо мой народ никогда меня не предаст, – они призвали иноземное войско, латинян и сицилийцев, которые ныне терзают нашу вечную родину.
Он помолчал, снова окинув всех поблескивающим слезами взглядом.
– Но клянусь вам моей собственной старостью: не порадуются мои недоброжелатели! Что злоумышляют они против меня, то придется испытать им самим. Ибо сказал апостол Павел: не еже бо хощу доброе, творю, но еже не хощу злое, сие содеваю. Так давайте же рассудим вместе, как можем мы противостоять их злу!
Как и ожидал Андроник, все, в ком надеялся он найти понимание, возвысили голос в пользу того, что всех злоумышленников следует стереть с лица земли: не щадя никого, не проявляя ложного милосердия и не попустительствуя их нечистым помыслам.
Сей справедливый приговор был немедленно изложен на бумаге. Диктовал его протасикрит Агафоник Буда, а писал чиновник, что заведовал прошениями. Протонотарий дрома Эраст Фавий громкими восклицаниями вносил свою лепту в совершенствование документа. Будучи завершенным, приговор начинался такими словами: «По внушению Божию, а не по велению державного и святого государя и императора нашего определяем и объявляем, что для пользы государства, и в частности для блага Андроника, спасителя римлян, необходимо совершенно уничтожить тех дерзких крамольников, которые содержатся в темницах или отправлены в ссылку, равно как захватить и предать смерти всех их приверженцев и родственников. Чрез это, Бог даст, и Андроник, управляющий по милости Божией скипетром римского царства, хоть сколько-нибудь отдохнет от государственных забот и от опасения козней со стороны злоумышленников, и сицилийцы откажутся от своего предприятия, так как у них не будет уже никого, кто бы научил, как нужно действовать против римлян. Все эти люди, несмотря на то что заключены в оковы или даже ослеплены, не оставляют злых умыслов, и потому нет более средства образумить их. Остается только лишить их жизни, и нам надобно обратиться к этому средству как последнему спасительному якорю против преступников, которые до того помешаны и неистовы, что идут против рожна, в безумии своем не понимая, что изощряют меч на самих себя».