Когда судьи оставили собрание, Андроник с удовлетворением перечитал бумагу и положил ее к самым ценным документам своего личного архива. Он не собирался сразу же пускать приговор в дело. Он полагал, что этот вердикт сможет сыграть свою роль когда-нибудь позже: если приблизится к нему неминучая беда, если настанет, не приведи Господи, совсем уж черный час.
Теперь он достал его из сундука, который всегда возили с ним, и снова перечел. И почувствовал бессилие. Нужно было приступать раньше. Теперь он уже никого не сможет напугать этим еще вчера страшным документом. Верно говорил Павел: время стало коротко…
Ранним утром, сойдя с триремы, причалившей на Вуколеонте, Андроник прошел в Большой императорский дворец. Он чувствовал себя лучше: снова затеплилась в душе жажда деятельности. Почти минуту он пристально смотрел из окна покоев на храм Святой Софии и площадь Августеон, пытаясь хотя бы приблизительно оценить количество собравшегося там народу.
С площади долетали неясные крики. Отсюда толпа выглядела так, будто это вовсе не человеческое сборище, а котел с каким-то неаппетитным варевом: когда огонь под ним пригасал, оно едва перебирало, а если пламя занималось пуще, ядовитый бульон бурлил и пенился.
Он потребовал к себе Стефана Контостефана, зятя по сестре, воина и полководца. Контостефан участвовал в несчетных битвах как при царе Мануиле, так уже и при самом Андронике, как на море, так и на суше, и как побеждал в них, так и выходил побежденным. В любом случае не было на свете человека более сведущего и опытного в военном искусстве.
– Нет, царь, – сказал Стефан Контостефан, отходя от окна. – Сейчас мы не сможем с ними совладать. Они сомнут войско. Будет только хуже. Тебе пока лучше отступить, а уж потом, собравшись с силами…
И Стефан Контостефан сделал неопределенный жест.
– Отступить, – эхом отозвался Андроник.
Он много чего повидал в своей суматошной и путаной жизни. Сейчас ему было как нельзя более ясно, что, если начать отступать, отступление никогда не кончится. Оно уже не сменится наступлением, это будет отступление навсегда.
Размышляя над словами Контостефана, он мял ладони, складывая пальцы то так, то этак, то правые поверх левых, то наоборот. Ему по-прежнему не давала покоя мысль насчет того, сколь легковесно и ошибочно отнесся он к прорицаниям слепца Сифа. А ведь Сиф верно назвал две первые буквы имени – йота и сигма. Исаак. Стефан Айохристофорит твердил, что под Исааком нужно разуметь Исаака Ангела. Андроник поднял его на смех – он-то твердо знал, что в Исааке Ангеле женская душа…
И вот на тебе. Слепой старик Сиф был прав. И Стефан Айохристофорит был прав. А сам он ошибался. И теперь уже ничего, наверное, не переменить. Но все-таки…
– Давай отгоним их стрелами, – нетерпеливо предложил Андроник. – Поднимемся в башню и перестреляем через бойницы, как фазанов! – Огромная башня примыкала к Большому дворцу и господствовала над Августеоном. – Они еще долго не вломятся во дворец, так и будут топтаться на площади.
– Но…
– Давай! – жестко сказал Андроник. – Веди туда лучников.
– Слушаюсь, царь, – низко поклонился Стефан Контостефан.
Когда он сам перешел в башню, человек десять лучников уже стояли у бойниц – но стояли праздно, отнюдь не меча стрелы в толпу. Отсюда было видно, что она заполнила Августеон до самых краев, до предела, что она теснится там, будто тесто в квашне, которое так или иначе, но все же скоро вывалится наружу, и единственный способ его успокоить – это месить, месить кулаками, месить, месить и месить, пока оно не осядет, не придет в чувство, не распластается, как ему и положено.
Андроник высунулся в бойницу, чтобы видеть, как полетят в наглую чернь смертоносные стрелы, но стрелы не летели, а когда он, отдернувшись, бросил взгляд на галерею, то уже не увидел лучников доблестного Стефана Контостефана: последний из них пятился к лестнице, держа перед собой лук не как оружие, а как держат косу или цеп, передыхая от работы.
– Что?! – закричал Андроник, тряся бородой. – Куда?! У тебя кровей-то нет еще, баба ты поганая! Дай сюда!
Лучник отдернул руки, Андроник выхватил у него лук и стрелу, наложил и повернулся к бойнице.
С давнего детства заученным движением, а сейчас еще и отчаянно и злобно натянув тетиву, он пустил ее совершенно наугад. Вообще-то, он отлично владел луком и, разумеется, мог бы прицелиться: если бы разглядел, где там прячется Исаак Ангел, ему удалось бы пробить его черное сердце.
Тогда бы все мгновенно стало на свои места.
Но увы, он не видел Исаака Ангела.
Что касается стрелы, то это была хорошая, даже отличная боевая стрела. Ясеневое древко, прямое, как взгляд всматривающегося в морскую даль, с одного конца оперенное, с другого оснащенное тяжелым и острым трехгранным наконечником, какой при удаче способен пробить даже тяжелые латы крестоносца.
Андроник повернулся, протягивая руку за второй, но поганый трус-лучник уже гремел сапогами по лестнице вместе с колчаном. Стефан Контостефан тоже куда-то делся.
– Ах! – сказал Андроник, отшвыривая лук, а потом поднимая перед собой руки и в ярости потрясая сжатыми кулаками. – Господи, зачем ты оставил меня!..
Все было кончено.
Мятежники уже бились в Карлейские ворота: долетали гулкие удары, скрежет, крики. Было ясно, что долго воротам не продержаться.
Он торопливо вернулся в покои.
Первым делом приказал, чтобы спешно собирались женщины: Анна – юная вдова царя Алексея, которую Андроник по смерти мальчика взял за себя, и Мараптика – константинопольская гетера, нынешняя его любовница: она недурно играла на флейте и, вероятно, именно флейтой своей околдовала Андроника до того, что он любил ее страстно, буквально до безумия.
Потом он сел на постель и стянул с ног пурпурные сапоги.
Они упали на пол и застыли, повалившись голенищами в разные стороны.
Андроник уставился на них в новом оцепенении.
Пурпур – это был его цвет, цвет царской власти. Ему принадлежал еще один – золотой. Но к золотому не относились так строго. А вот пурпурный!..
Царственные потомки являлись на свет в Порфировой палате – ее стены были облицованы драгоценным пурпурным порфиром, а потому родившиеся там носили титул Порфирородных. Пурпурные сапоги были исключительной привилегией царя – тот, кто рискнул бы обуться в пурпур, подлежал суду по обвинению в узурпации. И царские седалища были пурпурного цвета. И документы царь подписывал пурпурными чернилами, а хранитель пурпурной царской чернильницы был одним из самых видных придворных.
Андроник в отчаянии сунул ноги в нелепые желтые сандалии.
Да, еще крест. Этот крест был несказанно дорог ему, он смолоду наделял его чудодейственной силой, всем о нем рассказывал, все в государстве знали, что именно висит у царя на груди. По этому кресту, усыпанному мелкими изумрудами и алмазами, беглеца опознал бы даже мальчишка.
Он сорвал его с шеи, а напоследок натянул на голову сельджукскую шапку, именуемую куляхом.
В скором времени трирема, всегда ждавшая его на Вуколеонте, отчалила и взяла курс по Босфору на север, к Черному морю.
6
Карлейские ворота пали.
Дворец был пуст: ни царя, ни его жен, ни вельмож, ни стражи, ни даже поваров и уборщиков, ни даже конюхов и псарей – никого. Кони сами по себе били копытами в конюшнях, собаки, остро чуя, что их оставили на произвол судьбы, выли в псарнях.
Началось разграбление.
Исаак Ангел не пытался ему препятствовать, он понимал, что сейчас у него все равно нет сил остановить бесчинство. Тем более что и времени-то не было: сразу по восшествии во дворец, едва Ангела успели переодеть, патриарх начал церемонию оглашения его царем. Действо происходило в Порфировой палате – теперь уже без суеты, без спешки. Певчие пели, кадила кадили, патриарх напевно читал молебствования.
Когда служба завершилась, Ангел первым делом приказал послать погоню за Андроником.
Между тем грабеж продолжался остаток дня и всю ночь – не утихая, а, наоборот, лишь набирая силу. Мрачность деяния усиливалась заново навалившейся на Константинополь непогодой: хлестал дождь, ветер рвал мокрые стяги с крыши, гремел гром – казалось, сам Господь против того, что делается в Большом дворце.
Но если это и было Божеское участие, то оно все-таки не смогло помешать бесчинству.
Народ расхитил не только сокровища казнохранилищ (а там было, кроме множества слитков, довольно монеты: двенадцать кентинариев золота, каждый по двести либр или семь тысяч двести номисм, тридцать кентинариев серебра и двести меди), но и вообще все, что могло быть унесено человеком – или, если одному не хватало сил, несколькими, споро объединявшимися для решения своей задачи.
Оружейные палаты тоже опустели – казалось, по ним прошелся страшный ураган, такой же, что бушевал за стенами дворца, только уж этот явно исходил не от Господа, а от вековечного врага и Его, и рода человеческого: он был способен поднимать железо.
Грабеж простерся и на храмы царского дворца: сорвали украшения со святых икон. По слухам, похитили даже священнейший сосуд, в котором хранилось письмо Господа, собственноручно написанное Им к Авгарю…
Что касается преследования Андроника, то оно оказалась весьма недолгим, потому что разыгравшаяся ночью буря силой развернула его корабль и погнала назад к столице.
Может быть, если бы царская трирема не блистала всем, чем только можно, если бы золото не сияло, а пурпур не горел даже на их веслах и парусах, она могла бы остаться незамеченной.
Но при первых лучах рассвета ее распознали, кинулись вдогон и взяли на абордаж. Андроника схватили, связали и вместе с женщинами бросили в лодку. Он уже ничего не мог сделать силой, но и теперь еще пытался выйти из положения с помощью своего ума, образованности и дара говорить складно и увлекательно. Даже в этих печальных обстоятельствах Андроник нашел случай привести слова апостола Павла, сказав своим поимщикам: «Ангел Бога, Которому принадлежу и Которому служу, явился мне в эту ночь и сказал: Не бойся, Павел! Тебе должно предстать пред кесаря, и вот Бог даровал тебе всех плывущих с тобою».