И плеть снова обжигала плечи, терзая и брызгая кровью.
Но большую боль он испытывал, когда думал о брате. Брат от него отказался. Он от меня отказался, повторял про себя Дариан, пытаясь сдержать стон. О-о-о!.. Мой брат это сделал. Теперь моего брата зовут Дарианом… но как тогда зовут меня?
Дня через три его снова вскинули на лошадиный круп, будто мешок с овсом. Спина к тому времени немного подсохла.
К вечеру привезли в какое-то нищее селение. Алаваны называли его городом. «Тоже мне город», – хмуро думал Дариан. Ни высоких стен, укрепленных горделивыми башнями, ни золоченых куполов храмов Бога Единого и Вечного, ни садов, плещущих под ветром, будто морские волны, ни прудов, украшенных островками с беседками, – ничего общего с его столицей, сияющим Дарашем…
Городишко лепился по краям неглубокого ущелья. На самом дне журчала вода. Почему-то именно здесь несколько раз в год собирался большой невольничий рынок.
Их свалили на краю вытоптанного поля. Редкие покупатели расхаживали между товаром, присматриваясь, а то и выясняя кое-что у продавцов. Следующим утром к ним приблизился толстый человек в синем кафтане и белой шапочке.
Сказав несколько слов на неведомом Дариану языке и не добившись реакции, он спросил на алаванском:
– Что, по-курдски никто не знает?
Владельцы товара отвечали невнятным хмыканьем.
Толстяк в синем кафтане прошелся, приглядываясь к рабам.
– Вы все дарианцы, что ли? Из тех, что с царем Дарианом пришли?
На самом деле пленных из дарианского войска здесь было всего двое – царь Дариан и незнакомый ему крепыш, и лицо, и тело которого были щедро украшены шрамами разной величины и формы.
– Драться умеете? – допытывался толстяк. – Дарианцы хорошие воины, не то что эти глупые алаваны.
Он заставил торговцев развязать их. Они ходили перед ним, поднимали руки, наклонялись, а толстяк-курд придирчиво щупал мышцы. Потом он вручил каждому по деревянной палке величиной примерно с меч, сам взял такую же и принялся испытывать их воинские умения. Дариан, раздраженный собственной рабской беспомощностью, при первом же выпаде выбил потешный меч из руки толстяка. Крепыш рассмеялся и несколько раз поздравительно хлопнул в ладоши. Когда же пришла его очередь сражаться с толстяком, сделал то же самое, только от его удара палка улетела вообще бог весть куда.
Толстый курд пытался торговаться. Однако было похоже, что алаваны не понимают смысла предложенной игры. В конце концов он, бормоча невнятные проклятия, отсчитал им, сколько просили.
В фургоне-клетке уже сидело четверо. Когда Дариан и крепыш – его звали Тамрон – забрались внутрь, решетчатую дверь снова заперли.
– Все, поехали, – сказал курд. – Да поможет нам Бог в дальней дороге.
Дариан думал, что под дальней дорогой тот разумеет пару дней, три – это уж от силы. Но они тащились день за днем, на ночь останавливаясь в более или менее подходящих местах – обычно менее, чем более. Шесть повозок катились и кряхтели, кряхтели и катились, за каждой плелись две запасные лошади, в последней, открытой, везли скудный провиант для невольников и запас овса лошадям.
Природа мало-помалу менялась. Прежде Дариан не мог и подумать, что в мире бывают такие плоские пространства. Скоро степь стала покрываться пылью и песком. Трава как могла цеплялась за песок, но ветер все равно вырывал ее и катил по равнине. Вдали длинными хоботами поднимались серые смерчи: то просто стояли, нетвердо покачиваясь и переступая, а то и брели куда-то – и тоже неуверенно, словно слепые.
Почти через месяц дороги они приехали в город Рамал. Он появился неожиданно. Тянулась все такая же степь, такая же пустыня, но в какой-то момент там, впереди, она начала производить впечатление бугристой. При дальнейшем приближении оказалось, что бугры имеют искусственное, а не природное происхождение: какие-то вросшие в глину кибитки, какие-то вырытые в той же глине землянки… а то еще шалаши и просто навесы. Удушающая вонь гниющих внутренностей. Несколько овец жмутся в куцую тень глиняного забора. Худые собаки голодными, тоскливыми глазами провожают измученных лошадей и повозки с невольниками…
У порогов жилищ сидели женщины. Они лущили горох, месили что-то в корявых черепках, покрикивали на грязных детей, копошившихся в пыли.
Он еще удивлялся про себя, почему не видно ни одного мужчины. Потом выяснилось, что все они в тот день сошлись на противоположную окраину, к Зандеху – так называлась квадратная площадь, на которой проводилось что-то вроде гладиаторских боев.
Одной стороной Зандех примыкал к высокому глиняному забору, за которым виднелся дворец местного султана – разлапистый, разноростный, по большей части двух-, но местами и трехэтажный. Плотно закрытые ворота охраняли караульные. Другая сторона перетекала в небольшой холм. С третьей стояли кособокие сараи-казармы, а в некотором отдалении от казарм лепились друг к другу домишки Рамала. Четвертая открывалась в бескрайнюю пустыню.
Здешние сражения воинов-рабов никак не могли походить на те легендарные битвы, что гремели когда-то на арене Священного Рима. Конечно, местные гладиаторы в схватках примерно так же лязгали мечами, примерно так же вскидывали руки в знак победы и примерно так же умирали. Но здесь не было самого главного – каменного цирка. Да и откуда ему взяться, если на много дней пути от Рамала, в какую сторону ни ехать, лежала глина, глина, глина, а за каждым камнем – чтобы толочь им соль или растирать зерно – приходилось тащиться бог знает куда.
Вновь прибывших поселили в сарае, тоже, разумеется, глиняном. Дариан присматривался к стенам, размышляя насчет того, что как ни толсты они, а все же глина не камень, можно проковырять дырку. Да, думал он, если бы у него был, например, ковочный гвоздь, он бы так и сделал. Но у него не было ковочного гвоздя. А если бы и был, он все равно не знал, куда потом идти по этой степи, гладкой, как тихое море.
Пыльную площадь Зандех огораживал частокол примерно в рост человека. Кто мог, глазел поверх частокола, кто не вышел ростом, приникал к щелям.
Новичкам позволили посмотреть несколько схваток.
Гладиаторы-зандасты метались по арене, рубили друг друга мечами и саблями. Зрителей собралось много, подъезжали и накануне, и даже за день до того, и теперь все они орали и прыгали, переживая за тех, на кого делали ставки. Римский обычай опускать или поднимать большой палец, требуя для побежденного соответственно продления жизни или незамедлительной смерти, тутошним если и был знаком, то, как всё здесь, в искаженном виде: желавшие крови поднимали руку, как бы голосуя за гибель поверженного, остальные голосили, требуя милости на словах. Султан, сидевший на возвышении под навесом в окружении жен, детей и охраны, примерно оценивал, кого больше, и отдавал соответствующее повеление.
Честно сказать, Дариан ожидал более кровавых зрелищ. Но после восьми парных боев и одного группового (шестнадцать зандастов одновременно бились каждый за себя) оказалось всего двое убитых. Правда, еще двое раненых умерли днем позже.
Когда пришел день их первого выхода, Тамрон заговорил с Дарианом.
– Слушай, царь, – деловито сказал он. – Давай так. Надо бы нам с тобой попасть в пару. Мы немного повозимся, а потом я отрублю тебе левую руку вот по сю пору, – и он провел пальцем по Дариановому запястью.
Еще полгода назад даже мысль о подобном разговоре не могла возникнуть, а если бы каким-то чудом возникла, Тамрон бы дорого за нее заплатил. Но события последнего времени сильно изменили характер Дариана. В нем, разумеется, осталась царственность, однако теперь ей волей-неволей приходилось принимать демократические формы. Поэтому он только усмехнулся:
– Что-то я не понимаю, Тамрон. С чего бы тебе выдумывать такую глупость?
– Потому что, если не сделать этого, – серьезно ответил Тамрон, – тебя, царь, скоро убьют. Может быть, прямо завтра это и случится. А если я отрублю тебе руку, ты станешь калекой и никто уже не подумает делать из тебя зандаста. А что рука?.. ну, кисть… не такая уж и большая плата за возможность видеть солнце. Как думаешь?
– Да с чего ты взял, что меня убьют! – возмутился Дариан. – Я сам кого хочешь убью. – Он покусал губы, размышляя, стоит ли говорить то, что уже было готово сорваться с языка, и сказал: – Я, чтоб ты знал, участвовал в девятнадцати турнирах! И на мечах, и врукопашную, и на копьях. И ни одного не проиграл, изо всех боев я выходил победителем. Тебе это о чем-нибудь говорит?
– Понимаешь, царь, – вздохнул Тамрон, – если это и так, то в ту пору ты был царем. Твои соперники не могли знать наверняка, не прикажешь ли ты бросить их в темницу после того, как они положат тебя на обе лопатки. Они могли только надеяться, что великодушие возьмет верх над досадой и ты не сделаешь этого, несмотря на обидное поражение. Короче говоря, им было проще тебе поддаться, чем испытывать судьбу. А теперь не так. Теперь ты раб. И теперь, царь, нет твоей власти, а есть только эта арена.
Чувствуя глубокое раздражение, граничащее с гневом, царь Дариан оборвал нелепый разговор. Впрочем, напоследок он согласился с предложением Тамрона постараться попасть в одну пару. Но всю ночь злорадно воображал его физиономию, когда завтра Дариан сам перерубит ему запястье. Вот уж удивится этот глупый Тамрон!..
Им повезло – хозяин поставил их напарниками. Курд волновался, ему хотелось, чтобы его зандасты понравились зрителям. Дариан не вникал в практический смысл боев, но было ясно, что в случае удачи хозяин может рассчитывать на хорошую прибыль. Курд потрепал Дариана по щеке, бормоча ласковые и ободряющие слова. Глядя на него сверху вниз, Дариан увидел, какая круглая у него плешь – ну прямо будто очерченная циркулем.
– Что ты смеешься? – спросил Тамрон, когда курд отошел.
Дариан только отмахнулся: Тамрон был ниже ростом и не мог оценить геометрической прелести некоторых явлений.
Распорядитель в очередной раз ударил в кимвал, и Дариан с Тамроном, вооруженные короткими мечами вроде римских, вышли на арену.