– Сначала нужно немного подраться, – негромко сказал Тамрон. – Хотя бы минут десять. А то чертов курд плетей нам даст…
Дариан почувствовал прилив негодования. «Ну, я тебе покажу», – подумал он, слегка закусывая уголок нижней губы, – была у него такая привычка. Он решил, что вопреки словам соперника нарочно затягивать бой для него нет никакого смысла. Тамрону втемяшилась какая-то глупость, но Дариан не обязан ей следовать.
Он бросился на Тамрона с жаром, со страстью – но вовсе не теряя головы. Он был опытным бойцом и знал, что даже мгновенное затмение рассудка может привести к самым ужасным последствиям.
Мечи со скрежетом и звоном сталкивались друг с другом.
Дариан напирал, Тамрон по большей части пятился, отступая, но тем не менее оборонялся весьма успешно. Так, гремя железом и поднимая пыль босыми ногами, они топтались, пока Тамрон вдруг не улучил момент – они как раз сшиблись телами, с силой скрестив над собой мечи, – и все так же негромко спросил:
– Ну что, царь, хватит, пожалуй?
После чего отступил, сделав несколько стремительных, неуловимых движений, слившихся в какой-то чрезвычайно короткий, но одновременно и очень сложный танец.
Дариан не понял, что случилось, только почувствовал вспышку пламени в запястье.
Он невольно ахнул от жгучей боли, инстинктивно задирая левую руку, и, одновременно опустив глаза, увидел в пыли сочащуюся кровью кисть.
Толпа завизжала. Тамрон вскинул руки – лезвие меча тоже было немного окровавлено – и дважды повернулся направо и налево.
Несколько самых кровожадных болельщиков, вопя, вскинули руки. Но большинство просто кричало, приветствуя победителя.
Тамрон поклонился на четыре стороны, потом бросил оружие в пыль и стал обматывать Дарианов обрубок тонкой веревкой, чтобы унять кровь.
– Ну тише, царь, тише, – повторял он. – Не царское это дело – зандастом быть. Тебе жить нужно.
3
Время шло, солнце вставало и садилось, будни тянулись, похожие друг на друга, но приходил очередной праздник, и тогда снова устраивались бои. Некоторые погибали, кое-кто умирал от ран. Привозили новичков, из них тоже делали зандастов.
Как ни страшна была эта жизнь, а все же и она стала для царя Дариана обыденностью. Несчастье притупилось, увечье стало привычным, обида унялась, он осознал правоту Тамрона. Тамрон сам был бойцом, каких поискать, но и соперники ему попадались нешуточные: в сравнении с ними царь Дариан, несмотря на многочисленные победы в дворцовых турнирах, выглядел просто мальчишкой, впервые взявшим меч в руки, а у них, в отличие от земляка Тамрона, не нашлось бы причин его щадить.
Тамрон единственный здесь знал, что Дариан когда-то на самом деле носил царскую диадему. Он, правда, помалкивал, понимая, что, если попытаться рассказать об этом кому-нибудь, это прозвучит примерно так же, как весть о том, что однорукий Дариан еще три года назад был скаковой лошадью или крокодилом.
Осенние бои приурочивались к празднику воскресения бога Хавата. На них народ стекался даже из дальних краев. Праздник продолжался неделю, и всю неделю зандасты с утра до ночи сражались на площади Зандех. Наблюдая за их ожесточенными схватками, зрители были уверены, что здесь встречаются враги. На самом деле они были друзьями. Такими становятся матросы, попавшие в роковую бурю: все понимают, что корабль неминуемо пойдет ко дну и никому из них уже не выбраться из переделки; но каждый при этом готов пожертвовать собой, чтобы помочь товарищу, ибо цепляться за жизнь в эти последние минуты все равно не имеет смысла.
Зрители вопили, визжали, самые жестокосердые требовали смерти (обычно тщетно, ибо каждая смерть здесь стоила больших денег); зандасты со страшными криками и прыжками рубили друг друга – но гибель того или иного из них всегда становилась результатом скорее чего-то вроде нарушения правил техники безопасности, нежели проявления бойцовской доблести соперника.
В последний день Тамрон вышел на бой с новичком. Это был высокий, худой, но довольно мускулистый сириец. Он слабо владел оружием, плохо понимал, как вести себя на арене. Сам же Тамрон несколько дней и натаскивал его, показывая приемы боя, эффективные с точки зрения воинского искусства и эффектные – с точки зрения зевак.
Сирийца хозяин не выпускал до последнего, опасаясь, вероятно, что он станет жертвой собственной неопытности и принесет убытки. А Тамрон работал каждый день, по несколько раз выходя на арену. Разумеется, он устал. Но, думал потом Дариан, он, наверное, просто недостаточно сосредоточился, что ли, когда шел на показной бой со своим неумелым учеником.
А сириец, впервые оказавшись не в тренировочном, а в настоящем бою (с поправкой на то, в какой степени бои были настоящими), чувствовал, наверное, излишнее воодушевление: ему не хотелось показаться щенком и он, пусть и краешком души, мечтал о победе, о воплях возбужденной толпы, которыми она будет встречена.
И почти сразу после начала схватки каким-то ни для кого не понятным образом сириец глубоко вонзил меч в живот Тамрона – высоко, под самую ложечку.
Тамрон еще был жив, когда его внесли в сарай. Прибежал хозяин. Сначала он хлестал сирийца по щекам, потом кулаками повалил его на пол и стал ожесточенно пинать.
– Ты лучшего бойца убил, сын змеи и шакала! – кричал он. – Я тебя наизнанку выверну, слабоумный ты баран!
Утром Тамрона похоронили. Кладбище зандастов лежало в отдалении. Оттуда дворец султана казался Дариану кораблем, плывущим в морском мареве. Могилы не отмечали ни камнями, ни мавзолеями: из глины торчала только воткнутая в невысокий бугор палка. Дариан долго сидел у свежей насыпи, вспоминая Тамрона и не находя сил заплакать. Он думал, что если придет сюда через месяц, то уже, скорее всего, не сможет найти место его последнего упокоения. Кажется, именно тогда он впервые задумался о том, куда идет время.
Прежде ему такое не приходило в голову. Если бы столь нелепым вопросом задался кто-нибудь другой, Дариан бы лишь безразлично пожал плечами. Теперь же он почувствовал в нем неожиданную настоятельность, как будто речь шла о чем-то и в самом деле важном. К счастью, странный вопрос оказался недолговечен: медленно истаивая, дожил едва ли до следующего утра, а потом и вовсе растворился.
Сириец тоже недолго прожил. Прежде хозяин-курд не уставал ободрять его, напоминая о будущих победах, о высоком искусстве, которое тот скоро освоит, о наградах и богатстве, какие в конце концов завоюет. Но после того как от его руки нелепо пал Тамрон, курд явно стал испытывать к новичку невольную неприязнь. И на следующем празднике выпустил его против темного араба ростом со слона. Вдобавок перед началом курд перекинулся словечком с конкурентом, что выставлял того араба. В общем, бой оказался коротким, почти таким же коротким, в каком погиб сам Тамрон: великан без разговоров – и даже как будто нехотя – одним хорошо заученным ударом снес с плеч сирийца его бестолковую голову. Курд только хмуро кивнул и сказал вполголоса: «Жизнь есть жизнь».
Еще года полтора после смерти Тамрона Дариан жил с зандастами в качестве кого-то вроде ветерана-пенсионера: ел из общего котла, утолял жажду из общего кувшина. Курд почему-то не гнал его, даже иногда бросал кое-какие тряпки одеться. Может быть, он чувствовал качество крови, струившейся в жилах этого однорукого невольника, кто знает.
Как-то раз с длинным караваном пропыленных, разбитых долгой дорогой повозок прибыла очередная партия изнуренных пленников, будущих бойцов-зандастов, и Дариан столкнулся еще с одним соотечественником. Тот воевал в пехоте, был захвачен алаванами, потом продан. Заводя разговор, Дариан сказал, что их судьбы в чем-то похожи, – умолчав, разумеется, о том, чем они отличались.
По словам дарианца, пока царь Дариан проводил тут время на положении раба – а между прочим, нечувствительная капель накапала уже пять с лишним лет, – Дарианское царство переживало сначала не лучшие, дальше совсем не лучшие, потом худшие, а под конец и вовсе последние времена.
Горестно кивая собственным словам и словно недоумевая, почему все именно так сложилось, пехотинец говорил, что после того поражения, нанесенного алаванами, когда они подло воспользовались бурей, разметавшей дарианское войско, царь Дариан сильно переменился характером. По причинам, ведомым лишь Богу Единому и Вечному, тот, кто прежде умилял всех разумностью, милосердием и щедростью, сделался совсем другим человеком. Милосердие в нем заменилось жестокостью, близкой к бесчеловечности, разумность – поспешностью, граничащей с глупостью, щедрость – неслыханной до того жадностью: он то и дело увеличивал налоги и отбирал последнее даже у того, кто сам униженно просил подаяния. Тюрьмы ломились от злоумышленников, якобы желавших отнять у царя Дариана царство; плахи не просыхали; на улицах Дараша врыли столбы, накрытые тележными колесами: с них по кругу на цепях устрашающе свисали головы, руки, ноги и иные члены казненных за измену.
Раньше государство работало подобно тем хитроумным механизмам, что заставляли подниматься царский трон, приводили в движение львиные хвосты, исторгали грозный рык из разинутых пастей, вынуждали золоченых птиц на серебряных деревьях широко открывать клювики и оглашать мир умилительными трелями. Но теперь шестерни государства начали скрипеть и запинаться. Народ узнал, что такое бедность и страх. Войско было недовольно тем, что на смену прежним военачальникам, казненным за измену или воинское неумение, пришли новые: бойцы знали, что их доблесть состоит лишь в том, чтобы подольщаться к государю, и с неохотой исполняли приказы.
Алаваны, и прежде сильно беспокоившие Дарианское царство, совсем осмелели.
Поначалу с ними удавалось кое-как сладить. Дважды царь Дариан водил на них войско, сам выходил в походы, правда недалекие. Но с течением времени кочевники становились храбрее и отчаяннее, налетали все более дерзко. А царь Дариан по-прежнему видел причины шаткости государственных дел в кознях проклятых злоумышленников. В конце концов алаваны захватили почти все северные города, отрезав столицу от наиболее плодородных земель страны. Потом подступили к самым стенам Дараша – и после двухмесячной осады ворвались в город. Озлобленные долгим сопротивлением, они почти сровняли его с землей, попутно истребив большую часть жителей. А остальных – самых полногрудых женщин с их детьми и самых сильных мужчин, тоже ценимых на невольничьих рынках, – увели в свои земли. Вот и он тогда оказался в плену, невесело рассказывал дарианец. Что же касается Дарианского царства, то на этом оно прекратило свое существование.