Рассказ поверг Дариана в глубокое уныние.
– А царь-то где? – спросил он. – Пока есть царь, царство не кончилось.
– Не знаю, – пожал плечами дарианец. – Говорили, успел к мардукам уйти. Да ведь разное люди толкуют… Может, и неправда что.
Прошло еще три или четыре года. Может, и пять – Дариан не старался следить за ходом времени, гораздо больше его интересовал вопрос, куда именно оно уходит. Он давно уже сделался кем-то вроде советника при хозяине. Курд оценил его проницательный ум, а Дариан уяснил те предметы и явления, которыми живут люди, если им далеко до царского достоинства. Прежде (правда, это прежде уже как-то слишком туманно вспоминалось) он обратил бы на них внимания не больше, чем на плевки под ногами. И уж тем более никогда бы не поверил, что эти плевки и составляют главное, по преимуществу, содержание человеческой жизни.
Хозяин излагал ему новые коммерческие проекты, Дариан, поразмыслив, указывал на их слабые места; тот бесился, грозил уморить однорукого голодом, гневно прогонял от себя, крича, что крутился в деле, когда Дариан еще пешком под стол ходил, а теперь вот на́ тебе: калечный нищеброд учит его жизни.
Однако по прошествии времени он снова приходил в сарай и манил Дариана к себе. Недели через две все повторялось.
Потом курд умер. Это случилось внезапно – ночью он пил вино с двумя местными потаскухами, а утром прислужник нашел его остывшим.
Оказалось, что за ним остались большие долги. Делом занимались судьи султана. В итоге примерно треть зандастов курда оказались при дворце, остальных султан, не сильно торгуясь, уступил конкурентам покойного.
Только увечный Дариан никому был не нужен.
Протекло еще несколько лет. Он не знал точно, сколько именно: годы слились в однородную тусклую полосу, каким, оказывается, представляется небытие, если проживаешь его при жизни.
Однажды Дариан, как всегда, сидел в пыли, опершись спиной о глиняную стену. Дрему нарушили шаги и голоса: мимо проходили два хорошо одетых солидных человека. Они громко шутили, весело смеялись, а он, поймав несколько слов, понял, что они говорят по-персидски.
Персы в Рамале появлялись редко. Сам не зная зачем, он сказал им в спину одно из выражений, что еще оставались в памяти:
– Джахан диданд, похта![16]
Персы обернулись.
– Это вы нам, уважаемый? – спросил один.
– Не знаю, – пожал плечами Дариан. – Может быть.
– Откуда вы знаете наш язык? – поинтересовался другой.
– Нельзя сказать, что я его знаю, – уклончиво ответил он. – Но учил когда-то…
– Вы алаван?
– Разве я похож на алавана? Я дарианец.
– А дарианский знаете? – спросил один из них.
Дариан подумал, что, может быть, отвечая на предыдущий вопрос, он неловко выразился и его не поняли.
Он попытался улыбнуться, но его худое лицо только странно скривилось.
– Вы смеетесь? Как я могу не знать дарианского? Говорю же: я дарианец.
– А греческий? – спросил второй.
– Почти все дарианцы знают греческий… Я и латынью когда-то владел. И еще кое-что постиг… может, теперь и забыл уже.
Персы переглянулись.
– А где вы живете? Кто вас кормит?
Дариан усмехнулся.
– Здесь и живу. А кормит… да кто меня кормит. Видите вон собаку? Кто ее кормит? И ничего, живет как-то.
– А завтра вы здесь будете? – спросил тот, что повыше.
– Буду, – подтвердил Дариан. – И завтра, и послезавтра. И через неделю. Я буду здесь всегда, пока не умру.
Но он ошибался. Уже через день персы предложили ему уехать с ними: один из них решил взять Дариана, чтобы тот учил его детей.
Бахман поселил Дариана в отдельном домишке, что стоял в глубине его большого сада. Два мальчика, семи и десяти лет, Рахш и Манучехр, приходили к Дариану рано утром, чтобы провести с ним положенные два часа. Но они с удовольствием слушали его рассказы о дальних странах и приключениях, так что частенько занятия заканчивались далеко за полдень.
Дариан сам когда-то учился в школе и знал, как следует поставить дело. Он смастерил несколько гладких дощечек. На них, покрытых воском, мальчики выводили буквы. У каждого было свое стило – медная палочка, с одной стороны заостренная, с другой заканчивавшаяся шариком, которым стирали написанное.
Сперва они заучивали буквы, затем слоги, наконец – целые слова. Далее им следовало переходить к чтению и вызубриванию Псалтыри.
Однако Бахман сказал, что, во-первых, его дети мусульмане, а потому им негоже долбить христианские молитвы, во-вторых, книга станет ему в несусветную цену, а в-третьих, он вообще ума не приложит, где ее найти.
Тогда Дариан научил мальчиков особым молитвам греческих школяров. Вообще, если бы давняя его столица, город Дараш, еще существовал и они туда каким-то чудом могли бы перенестись, он бы первым делом отвел их в греческую церковь – в северной части города их было несколько. Там иерей написал бы на священном сосуде чернилами все двадцать четыре буквы алфавита, потом смыл бы их вином и дал ученикам выпить этот напиток знания. Самому Дариану в свое время это, кажется, помогло. Впрочем, Рахш и Манучехр и без того делали успехи.
У Бахмана Дариан прожил четыре года, сделавшись в семье совсем своим. Он не был вхож на женскую половину дома и не ходил в мечеть (а Бахман не особо распространялся, что у него живет немусульманин), но во всем остальном его признавали почти равным себе.
Бахман торговал тканями. Он возил из Пенджаба драгоценный кимекаб – индийскую шелковую материю, тканную золотом и серебром. В Рамал, город зандастов, Бахман приехал со своим другом и отчасти партнером Ираджем: они присматривались, нельзя ли и туда поставлять дорогой товар. А так-то Бахман ходил в Бухару, прилепляясь со своими тремя-четырьмя верблюдами к большому каравану. Ирадж либо составлял ему компанию, либо делал то же самое сам по себе.
Как-то в начале осени напарники собрались в новую поездку. Обычно на круг выходило месяца четыре, не меньше: добраться до Бухары, продать товар, вернуться – все это отнимало немало времени. Но в этот раз Ирадж явился домой уже через три недели. Он был убит горем. Он рассказал, что случилось. На их караван напали туркмены. Вот ведь говорил Ирадж Бахману: маленький караван – плохой караван, смотри, всего двести пятьдесят верблюдов. Опасно вверять свое благополучие в руки караван-баши, который не боится выступать в пустыню с такой горсткой попутчиков. Хороший караван – это две тысячи животных, еще лучше – две с половиной. На такой караван никто не посмеет напасть, с такими караванами сарбазы идут, они, если что, разгонят грабителей.
Но Бахман отвечал, что если ждать большого каравана, то в этом году они уже не попадут на бухарские базары, не продадут старый товар, не выручат денег и, следовательно, не смогут двинуться в Индию за новым. А между тем ему был сон, и в том сне святой голос определенно сказал, что бояться не нужно: все будет хорошо, небольшой караван быстро идет и в самые короткие сроки они вернутся домой с хорошей прибылью.
Ну а вышло так, что напрасно Бахман полагался на свои сны. Туркменов было не так уж и много, человек шестьдесят, да ведь все они с детства занимаются только грабежом и войной, что им стоит сладить с мирными караванщиками. Они привычны к пустыне, пустыня им дом родной, они другой жизни не знают, даже, может, о ней и не слышали, им безжизненные барханы – что иным весенний луг. Они в песках как у себя дома. Они такие. Уже и верблюд дорогу потеряет, а туркмен помнит. Твоя лошадь сдохнет от жажды и голода, а проклятый туркмен гонит свою к тайнику, где у него бараний курдюк закопан: годами он лежит в песке, а как придет пора, туркмен его выроет, лошади даст, она сожрет – и ни воды ей не нужно, ни ячменя. Чуть передохнет – и опять скачет.
Бахмана туркмены увели вместе с другими пленниками и теперь, скорее всего, продадут в ту же Бухару. Ирадж много видел там рабов-персиян, что годами и десятилетиями ждут выкупа, да что-то никто за ними особо не торопится. Самому ему повезло – он скатился под лошадиное брюхо и успел забросать себя песком. Но конечно, если б только это было его защитой, туркмены наверняка бы его увидели. Он думает, что сам святой Хызр прикрыл его тогда своим покрывалом, хвала ему за это.
С женской половины два дня летели вопли. На третий старший сын Бахмана Манучехр заглянул к Дариану. Он был огорчен и подавлен. По его словам, теперь у них ничего нет, кроме участка земли, на котором стоит невеликий дом, и сада с Дариановой сторожкой. И теперь, конечно, им не до учебы.
– Прощай, старик Дариан, – сказал он, утирая слезы. – Все это мы продадим. Получим денег, сколько дадут, и пойдем к отцову брату в Мешхед. Может быть, он нас примет. Может быть, работу мне даст. А не даст, сам буду искать. Говорят, в Мешхеде всегда нужны землекопы.
Следующим утром Дариан покинул разоренное гнедо.
Он не знал, куда идти, а потом ему пришла мысль двигаться к северу – вдруг удастся достичь земель иного климата, где жара не столь гнетуща.
Он шел и шел. Питался чем попало. Томясь вечной оскоминой, он то натыкался на деревце дикой сливы, то встречал яблоневый или грушевый дичок, то забредал в заросли мелкой малины на жарком склоне. Ел и боярышник, если послаще. После весенних дождей попадались грибы. Он брал только одного вида, белые, с разлапистой и трухлявой по краям шапкой – их можно было есть сырыми. Ему встречались и селения, но все бедные, а то и нищие: клочковатые поля на косогорах, а где склоны круче, то с узкими террасами. Но подчас и там, снизойдя к его худобе, увечью и спокойствию, все шире разливавшемуся в глазах, давали лепешку или узелок отрубей. Да собственно, ему и есть хотелось все меньше. Пока жил у Бахмана, вопрос о времени немного отступил, а теперь снова не давал покоя, и он все думал, куда же оно уходит. Один добрый человек бросил как-то негодную овчину.
Так он провел еще год или два, а то и три, кто знает. Или пять, или даже семь, один Бог знает.