— Служение? Ты имеешь в виду — постоянное? — уточнил я, и, дождавшись подтверждения, продолжил. — Не о служении говорю я, но об искуплении. И жрецам, и монахам иной раз доводится оступиться.
Я повернулся к Латмуру.
— Скажи, князь, что делает хороший командир с солдатом, который пусть и не сильно, но провинился? Какое он избирает ему наказание?
— По-разному, конечно, бывает, государь — смотря как и в чем провинился. — ответил тот. — Но, как правило, ставит его на самую грязную и не почетную работу.
— Улавливаешь мою мысль, преосвященный? — вновь обратился я к Йожадату.
— Служение во искупление?‥ — задумчиво протянул примас. — В этом, определенно, что-то есть…
Ну еще бы — осрамить любого оппонента можно, если выписать ему пару нарядов по борделю.
— Одно меня все же смущает: не впадет ли в обществе блудниц уже проштрафившийся священнослужитель в еще больший грех?
— А за тем, чтобы его не искушали может проследить какой-нибудь городской чиновник. — парировал я. — Ведь может, князь Штарпен?
— Вне всякого сомнения. — поспешно заверил меня хефе-башкент. — И может, и проследит непременно. Да я сам лично буду этим заниматься!
— Ну и решено, стало быть. — резюмировал я. — Однако, прошу тебя не забывать, князь — ты обещал мне придворный показ модной одежды. Хотя, может и не во дворце… Князь Шедад, царевна Валисса, я бы хотел это немедленно обсудить. И то, как под это дело устроить лотерею тоже.
— Лотерею? — изумился Утмир. — Это как?
— Казне всегда нужны деньги, внук. И если зрителям самим дать право выбора лучшего из костюмов — на этом можно неплохо заработать. Хотя ты прав, тут больше подойдет тотализатор.
В синем плаще с гербовыми ежами, шаркающей старческой походкой, поздним вечером девятого числа месяца карка я подошел к трону, установленному в самом центре сцены столичного одеона.
Да — шаркающей. С моря задул свежий ветер, подгоняющий обещающие в ночь дождик тучки, и артрит с радикулитом радостно бросились напоминать мне как о возрасте, так и о бренности бытия в целом.
Как я слезал с Репки, о, если бы это видели простые горожане… Лучше было бы им показать, как я впервые подмочил репутацию — царский рейтинг упал бы меньше.
Шаптур порывался устроить мне паланкин и лазарет отседова, примас — торжественный молебен об исцелении…
— Каких нечистых? — я оперся посохом покрепче, и используя его ну почти как стриптизерша пилон (единственное что — не раздевался), с хрустом разогнул спину. — Я обещал сегодня свершить правосудие, и оно свершится даже если я тут сдохну. Тумил, достань из сумы мой платок и опоясай им меня под рубахой вместо нижнего хонджана. И завяжи покрепче — не хватало еще, чтоб с царя при таком столпотворении штаны упали.
Ну вот как-то так и дошкрябал до судейского места.
— Приведите обвиняемого! — возгласил вставший одесную Фарлак, едва я опустился в кресло. — Царь Лисапет из рода Крылатых Ежей будет судить его перед жителями Аарты по праву священника, по праву философа и по праву царя!
Я кивнул. Прогиб засчитан, бро. Молодец.
Сильно пожилого, как бы не мне ровесника, морщинистого и лысоватого мужчину в недорогом поношенном шервани без единого украшения вывели двое одноусых — это должно было символизировать его ничтожность. Вот кабы даже простые витязи его охраняли…
— Приветствую тебя, о царь. — Яван Звезды Сосчитавший приложил правую руку к сердцу, поклонился, и без малейшего страха поглядел мне в лицо пронзительно синими и очень умными глазами. — Славься вовеки и живи долго.
— И тебе того же хотел бы пожелать, славнейший из звездочетов. — я постарался пристроиться в кресле поудобнее. — Но пока не могу. Ты обвиняешься в оскорблении богов, а виновные в этом живут недолго. Готов ли ты ответить на обвинения, Яван сын Лезека?
— Всегда и без сомнения, государь. — твердо ответил расплетыгин сын.
— Что же, хорошо. — я повернул голову в сторону Йожадату. — Первосвященник, огласите обвинения этому человеку.
Примас поднялся со своего места — он и избранные им члены Конклава сидели по правую руку от меня, на небольшом удалении, и развернул свиток.
— Во веки пусть будет прославлена твоя справедливость, государь. — сказал примас. — Этот человек обвиняется в том, что отрицал существование богов, этот человек отрицает что существует Святое Око, этот человек отрицает что существует Святое Сердце, этот человек отрицает что существует Святое Солнце и этот человек обвиняется в том, что утверждает будто Солнце — не есть единственный и неповторимый податель жизни и света.
По одеону пробежал легкий шорох шепотков и пересудов.
— Тяжкие обвинения, коллега[17] Яван. — вздохнул я. — Не стану спрашивать, отрицаешь ли ты эти обвинения…
— Отчего же не спрашиваешь, о царь? — с некоторой даже насмешкой перебил меня философ. — Преосвященный говорит истинную правду.
— Еще раз прервешь меня, и я буду вынужден тебя наказать. Ты ведь не хочешь этого?
— Нет, но уверен что это неизбежно. Ты ведь привел меня сюда, дабы осудить перед всеми этими — философ указал рукой на публику, — людьми.
— Ты не прав, приписывая мне свои фантазии. — я вздохнул и снова попытался устроить спину поудобнее. — И в неизбежности наказания ты неправ — в моей власти и оправдать тебя. Именно потому я не спросил признаешь ли ты себя виновным, поскольку хочу выяснить подробности, а не рубить голову с плеча. Итак, ты отрицаешь существование богов, всех без исключения?
Не знаю отчего Щума называл этого человека самым занудным из философов. Как по мне, так язык у него недурно подвешен — вот только к мозгу, похоже, не подключен.
— Отнюдь. — ответил Яван. — Тата Созидателя я почитаю. А остальные… Они ведь, по сути своей, не боги, ибо также как и мы есть существа сотворенные.
— Положим, я с тобой соглашусь. — ох, надо было видеть реакцию как священников, так и простых слушателей, да и философы в такой ступор впали, что ни в сказке сказать, ни пером пописать. — И Небесная Дюжина, и меньшие боги, и даже друджи есть существа сотворенные. Но и мельница также сотворена человеком, а муку мелет.
— И ты, государь, хочешь сказать, что мы, люди — боги для мельницы? — удивленно улыбнулся философ.
— Уж творцы-то точно. — парировал я. — История нашего вероучения знает массу примеров, когда простые смертные смогли сравняться с теми, кому ты отказываешь в божественной сущности.
— Этот тезис, уж прости государь, справедлив лишь отчасти. — Яван покачал головой. — Да, человек из подручных — уже имеющихся вещей, — способен создать нечто неживое. Но породить жизнь он не способен, как бы ни был свят.
— Такое утверждение крайне обидно для женщин, особенно рожавших. — усмехнулся я. — Да и для их мужей, которые тоже в зачатии немножечко поучаствовали.
По одеону прокатилась волна смешков, и подсудимый улыбнулся тоже.
— Я неверно выразился, государь. — ответил он. — Способность размножаться является неотъемлемой способностью любого существа, но не творить жизнь. Жизнь — какой доселе еще не было, невиданную ранее. Для человека это столь же невозможно, как для лишенного крыльев создания — полет.
— И вновь ты ошибаешься, сын Лезека, причем дважды. Взгляни на Ошмуда Зверознатца, что сидит здесь же. Не создал ли он овец, каких еще никогда не бывало? Создал, и ты не можешь этого отрицать. Конечно, они не перестали быть овцами, возразишь ты мне и будешь прав, но ведь и времени у твоего коллеги на его труды было ничтожно мало по сравнению с богами. Подумай об этом. Касаемо же невозможности летать… Дайте мне лист бумаги.
Когда требование было исполнено я неторопливо сложил из листа самолетик и запустил его вверх.
Конечно, местная бумага и грубее и толще тетрадных листков — не картон, конечно, скорее ближе к оберточной, — и первый в истории Аарты искусственный летательный аппарат не поразил бы изяществом полета даже первоклашку. Однако взлетев на пару метров он не шмякнулся вниз, чего я несколько опасался, а сделав несколько кругов приземлился прямо у ног Явана Звезды сосчитавшего.
— Немыслимо! — враз охрипшим голосом прошептал тот, и склонившись к самолетику, трясущимися руками поднял его.
Надо сказать, это действо произвело эффект разорвавшейся бомбы на всех — повскакивали философы, вскочили на ноги жрецы, да и зрители встали с мест, в едином порыве пытаясь рассмотреть произошедшее.
— Сядьте, уважаемые! — спокойствие сохранил один лишь Фарлак, и теперь его голос прокатился по одеону громовым раскатом. — Сядьте и соблюдайте степенность, покуда я не решил, что вы проявляете к судие неуважение!
И ведь послушались, причем немедля — неслабая, похоже, репутация, у царского обер-вешателя.
— Немыслимо… — вновь прошептал Яван, разглядывая бумажную игрушку. — Настоящий полет, не баллистика, как у стрелы или снаряда, но скольжение по воздуху, как у раскинувшего крылья орла…
Он поднял взгляд на меня и я увидел в его глазах потрясение и замешательство, смешанное с восторгом.
— И ведь не будешь же ты отрицать, — ласково вопросил я, — что сиди на этой конструкции какой-нибудь муравей, то совершил бы полет не имея крыльев? Да, мураш не управлял бы полетом, но чтобы изготовить этот предмет мне потребовалось времени гораздо меньше, чем досточтимому Ошмуду на выведение овец.
Я улыбнулся.
— Думаю моя аналогия с мельницей была не совсем удачной, я приведу иную. — даже несмотря на угрозу Фарлака по одеону разносились шепотки обсуждений, так что я был принужден несколько повысить голос. — Согласишься ли ты с утверждением, что в любой державе царь — есть власть?
— Вне сомнения, повелитель. — ответил Яван.
— Однако же очевидно, что какими бы дарованиями он ни был бы наделен, в одиночку править страной монарх не в состоянии. Именно потому необходимы министры, чиновники, судьи и даже мытари — и все они тоже власть. Мне, скажу прямо, неведомо, испытывает ли Тат схожие трудности, но, по факту, сам он не вмешивается в дела Мангала, поручив функции управления нашим миром Небесной Дюжине в главном, прочим же богам — в частностях. И как чиновники есть — пусть и от имени царя, но власть, так и боги являются таковыми от имени Тата. Создатель и устроитель всего сущего, изначальное и несотворенное существо, начало и причина вся и всего, так определяешь ты понятие бога. — да, я заблаговременно прочел все обвинительные материалы и неплохо представлял себе суть дела. — Но ты не прав. Это определение очень редко используемого богословского термина — «демиург». Ты, верно, и не слышал о нем, но пораженный самонадеянной заносчивостью, каковая не редкость среди многое постигших людей, стал проповедовать свои измышления не обладая достаточно глубоким знанием в исследуемой теме. Это прискорбно — ведь любой знающий теолог разъяснил бы твою ошибку, а ты пренебрег возможностью получить мудрый совет и тем вводил в заблуждение уже тех, кто внимал твоим речам. Итак, полагаю мы установили, что впав от своей премудрости в грех гордыни ты произносил необдуманные слова о богах, чем вверг в смятение многих добрых ашшорцев. Мои советники согласны с этим?