Фан Син посмотрел на сжавшегося Лян Цисюна.
— Он живет у Ли Хуэй, я иногда захожу туда к нему. Он, Ли Хуэй, я и Ян Фань, который умер, жили в одной деревне. Он почти все время молчит, делать ничего не хочет, даже в Пекин возвращаться не хочет. Нашел себе там монголочку, которую зовут Балцигэ.
Лян Цисюн вспомнил кафе и того подвыпившего парня. Да, Сунь изменился, и изменился так сильно, что узнать его было трудно, как будто он выходец из какого-то другого мира. Неужели это сердце, такое горячее когда-то, застыло, превратилось в камень?
Они пришли к Фан Сину. Недавно побеленный домик, который явно ремонтировали после землетрясения. В комнате только кровать, стол и полка книг. На стене еще картина, выполненная тушью, сразу видно, что ее писала Ли Хуэй. Ее любимый лотос, несколько мазков — листья. Цветок ослепительно белый, а на двух бутонах розоватый отблеск. Еще на стене висит эрху[70], видно, что к нему редко притрагиваются. В домике так тихо. Скорее всего, Фан Син обрел в этой двенадцатиметровой комнатке покой. И может быть, дожидается своего счастья.
— Ты чего в дверях стоишь? Даже если ты переночуешь у меня, утром я с тебя денег не потребую.
— Здесь так тихо и пусто. Тебе, наверное, нужно жениться?
— Мне? — Фан Син засмеялся. — Вот уж никогда не думал… Без нормальной работы… кто же на меня посмотрит? Я сам на себя смотреть не хочу, не говоря уж о девушках.
Фан Син хотел налить Лян Цисюну стакан чаю, но в термосе было пусто, и он поставил стакан на стол. Потом подобрал кусок бумаги и стал делать самокрутку.
— И какие тебе мысли в голову приходят? Ведь я не вру. Соевый сыр, упавший в золу, уже никому не нужен. Иногда я думаю, что я — редкий экспонат, и всякий меня так и рассматривает. В те десять лет мы разжигали какой-то дьявольский огонь, жгли других и сожгли себя… Хунвэйбины, годы в деревне, судимость. А тем, кто заправлял, что? А теперь все поздно. Ясно, что впереди ничего не будет. Даже внуков моя мать от меня не получит. И мне совсем не хочется, чтобы сюда кто-нибудь приходил.
Лицо Фан Сина окуталось клубами едкого дыма, прищурив один глаз, он продолжал:
— Этот дом мне мама отдала. Она все выбирала мне девушку, как какой-нибудь товар. Она все еще думает, что ее сыночка можно кому-то предложить, как лучшее овощное блюдо. Родителей на этом свете можно только пожалеть… Она бы умерла, если бы у меня не было угла и я бы никого себе не нашел. У нее опухоль в легком в последней стадии. Но куда же мне пойти искать себе девчонку? Объявление дать или идти на улицу и приставать? Спасибо Ли Хуэй: выручила меня, старая подруга. Один раз пришла к нам, прикинувшись моей девушкой. Мама от радости плакала. Плакала и приговаривала, что она и подумать не могла, что ее старший приведет такую чудесную девушку. Мол, такая девушка должна плохо чувствовать себя в их доме, ведь Фан Син пока еще не стал человеком…
Это просто невероятно! Только Ли Хуэй могла разыграть такой спектакль.
Фан Син рассказывал так искренне и взволнованно, что на глазах у него появились слезы. Кто бы мог подумать, что он так сильно любит свою мать!
В полумраке неосвещенной комнаты Лян Цисюн смотрел в лицо своего однокашника, длинноволосого, словно девушка, и не испытывал ни злобы, ни презрения. Была только какая-то тоска… Фан Син встал и, плюнув на свою самокрутку, бросил ее на пол.
— Эх, хотел бы я умереть там, в степи, как Ян Фань…
— А как умер Ян Фань?
— Разве Ли Хуэй тебе не рассказывала?
Что было отвечать Лян Цисюну?
— А, ну тогда я об этом не могу говорить. Мы с Ли Хуэй как брат и сестра. — В глазах Фан Сина как будто сверкнули какие-то огоньки. — Конечно, Ли Хуэй совсем не такой человек, как я, она про себя, конечно, корит меня за то, что я не занимаюсь собой, и у нас не так уж много общего. Но когда мы встречаемся, она не говорит мне ни слова. И это для нее естественно. Я восхищаюсь ею. Она замечательный человек, справедливый. Во-первых, она сумела вернуться в Пекин без помощи своего папаши, во-вторых, не стала пользоваться всяким блатом и пошла на электрозавод. В степи она пасла лошадей, и ее знали все. Потом пришла на завод, и ее тоже все знают. Она везде ведет себя безупречно, ее не могут не уважать. Я вовсе не романтик, но и не могу так, как Ли Хуэй, строить свою жизнь. Сегодня я думаю только о том, как прожить сегодняшний день… Скажи честно, ты к ней серьезно относишься?
— Я — да, а она, может, и нет. С одной стороны, так много эмоций, а с другой — как будто что-то всегда стоит между нами. — С искренним и открытым Фан Сином Лян Цисюн не мог быть нечестным, только краска прилила к лицу.
— Все дело в Ян Фане.
— Ян Фане?
Лян Цисюн неотрывно смотрел на Фан Сина.
— Ли Хуэй никогда не сможет забыть его. — Фан Син немного помолчал. — Как тебе сказать? Она человек, способный на сильное чувство. Каждый раз, когда мы заговариваем о Ян Фане, она начинает плакать. Говорит, что он умер из-за нее. Хотя на самом деле он всегда заступался за несправедливо обиженных. Если бы он был жив, они бы поженились. Если ты увидишь Ли Хуэй… Дружище, я очень верю тебе и знаю, что ты меня не выдашь.
Но Лян Цисюн как будто уже не слышал этого. Ли Хуэй никогда не говорила ему, что Ян Фань умер. Словно он все еще жив…
Выйдя от Фан Сина, Лян Цисюн, казалось, погрузился в молоко — такой густой был на улице туман. Когда тетушка Ай открыла дверь, Фан Син, провожавший Ляна до дверей, исчез, словно растворился в этом тумане. Тетушка Ай — толстая, похожая на бочку для бензина — разговаривала на языке пекинских трущоб:
— Нет, вы только поглядите, что это за девка. Бросила ужин, пошла вас искать. И как это вы не встретились? Вы можете смеяться, да только на этом заводе, где тысячи людей, черт знает что происходит, ей приходится вертеться, и она сама не своя. Сегодня утром говорит, что-то у них там по союзу молодежи, какое-то собрание, села что-то писать. Я ей завтрак подогрела, потом все остыло, я снова подогрела. Пока ложку ко рту не поднесешь, есть не будет. Или скривится, что соус к овощам не такой, как надо, и что я ей надоедаю. Хорошо, я простая женщина, в союзах-то не была, в партии не была. Но разве я говорю что-то не то? Сейчас она секретарь молодежный, а потом должна стать партийным секретарем. А я, чтобы быть подходящей матерью, должна, значит, окончить Университет марксизма-ленинизма, где учатся два года!.. Ох, поглядите, что же это я вас все здесь держу, проходите скорее, выпейте чашечку чая…
Лян Цисюн слышал, как тетушка Ай все говорит и говорит что-то. Он не знал, как выбраться из этого дома. Перед его глазами все время стоял только один человек — Ян Фань: он приближался, спускался с какой-то непонятной горы — то ли могильного холма, то ли просто с безлюдной сопки; подходя, он смеялся и махал рукой…
Неужели Сунь Кайюань мог не приехать?.. Целый год она ждала его письма. Она все время писала ему, пыталась выйти на него через старых друзей отца, живущих во Внутренней Монголии, но так и не получила от него ни строчки. И вот неожиданно Сунь Кайюань приехал. Какие же он привез новости? Он сказал ей, что не вернется в Пекин, он решил, что не вернется никогда. Но это и так было ясно: ведь у Большого Суня в городе нет ни одного родного человека. Понятно и другое — Пекин ранил его сердце. Но Большой Сунь сказал Ли Хуэй еще и о том, что он женился… Что почувствовала Ли Хуэй, услышав эту новость? Она вдруг представила себе их с Ян Фанем новый дом, и все в нем было, как было когда-то. На стене прямо перед глазами — ее картина «Закат», написанная маслом: необычные южные деревья, написать которые ее попросил Ян Фань; несколько оранжевых листьев упали на воду, вода тоже почти совсем красная. Ослепительно сверкают серебристые тополя. Но листья с них уже облетели, оставив обнаженными ровные белые стволы… Сколько здесь передумано и пережито! На столе, наверное, еще стоят острые золотые стебли травы. Во что они превратились? Неужели они в ее любимой вазе лимонного цвета?.. Все это как будто здесь, прямо перед глазами. А эта Балцигэ, на которой женился Большой Сунь, жила когда-то рядом с Ли Хуэй. Она учила Ли Хуэй ездить на лошади и стрелять, Ли Хуэй обучала ее грамоте и арифметике. Чай, пламя свечи, мясо какой-то птицы… Волны воспоминаний захлестывали Ли Хуэй. Но сейчас она не заплакала. Они с Большим Сунем пошли в кафе…
Когда они вернулись, Ли Хуэй открыла двери гостиной и сказала Сунь Кайюаню:
— Будешь спать в этой комнате. Это папин кабинет, иногда он здесь отдыхает. Ты совсем устал.
— Что говорить — устал, старею. В степи люди быстро стареют.
Сунь Кайюань действительно сильно постарел, выглядел изможденным. Морщины на лице прорезались резче и словно затвердели, глаза, когда-то ясные, горящие, потемнели и потухли. Разве мог он напомнить того юношу из идущего во Внутреннюю Монголию поезда? Тогда он был скорее похож на молодого футболиста, едущего в степные районы на соревнования. С каким энтузиазмом он махнул тогда рукой:
— Друзья! Давайте споем нашу песню! Заснем с песней хунвэйбинов на устах!
Отбивая такт рукой, он запел — громко, грубым голосом, в некоторых местах фальшивя. Но в нем было столько искренности и гордости. Поезд мчался, за окнами была ночь, а они пели. Ли Хуэй была так взволнованна, что на глазах у нее выступили слезы. Лицо Сунь Кайюаня казалось ей таким значительным, ей виделось знамя, под которым они шли к своим победам… Но сегодня этот герой лег на кровать и через мгновение уснул, лицо его было серым и бесстрастным, почти как у мертвого. Он перетрудился, слишком перетрудился…
Ли Хуэй задернула занавески и накрыла Сунь Кайюаня одеялом. Она вышла из комнаты и столкнулась с домработницей. Домработницу — невысокого роста толстушку с белыми, как фарфор, зубами и веснушками на носу, с круглым лицом, на котором располагались небольшие узенькие глазки, — нельзя было назвать красавицей, но у всех она вызывала симпатию. Она была молода и потому легко за всем поспевала, о такой работнице можно было только мечтать. Звали ее Сю Фэнь. Заполняя анкету для прописки, она написала, что ей тридцать один год и что она уже замужем. На самом деле она была на год моложе Ли Хуэй и написала так только для того, чтобы было меньше хлопот и неприятностей. Отец Ли Хуэй взял ее из своих родных мест, она даже числилась их родственницей — седьмая вода на киселе. У нее был парень, и в