— Что вы, о каком опыте вы говорите? — поежился Ли Ваньцзюй.
Тогда в дело вступил Цю Бинчжан:
— Не упрямься, поделись, раз секретарь просит! Ты ведь уж больше десяти лет на своем посту, ваша деревня считается образцовой, так что наверняка есть что рассказать!
Сначала Ли Ваньцзюй чувствовал себя несколько скованно, но после третьей рюмки оживился и заговорил:
— А чего у меня есть? Вранье одно! В те годы в деревне без вранья было не прожить. Вот только желудку врать нельзя — ни человека, ни скота. Коли корову или лошадь не накормишь, от них мало проку. Если сам не поешь — я уж не говорю досыта, — не больно много наработаешь. Желудок хоть и не говорит, а стонать умеет. Чем меньше в него вложишь, тем меньше и получишь. Будешь видеть перед собой яму, а сил перешагнуть ее не хватит.
— В общем, еда для народа важнее Неба! — засмеялся Фэн Чжэньминь.
Ли Ваньцзюй отхлебнул вина и продолжал:
— Во время трехлетних бедствий[12] еще был жив наш старый секретарь партбюро, так он часто говорил мне: «Желудок очень любит справедливость, его никогда нельзя обманывать». Тогда с продовольствием было туго, поэтому начальство ратовало за «двойную варку», утверждая, что если рис варить дважды, то он лучше разбухает. А старый секретарь говорил: «Не слушай эти глупости, фунт риса хоть восемь раз вари, он все равно фунтом останется, люди ведь не фокусники!» Потом власти еще почище фокусы придумывали. Одно время стали требовать варить пожиже: дескать, лучше усваивается и потерь меньше. В другой раз стали пропагандировать жевание всухую: мол, когда грызешь сырой початок кукурузы, не теряешь на помоле, а если еще мочишься пореже, то совсем хорошо.
Фэн Чжэньминь знал, что Ли Ваньцзюй — мастер рассказывать анекдоты, но слушал его с горечью. Во время голода он и сам был секретарем укома и тоже выдумывал всякие нелепости. До чего тогда докатились!
— Наша бригада в те годы выращивала больше, чем другие, и сейчас перед вами, дорогие руководители уезда, я скажу откровенно: мы тогда выдавали коммунарам не столько, сколько нам приказывали из укома. Можете назвать это утаиванием зерновых или незаконным распределением, можете бить, наказывать — все стерплю. Ведь мы сами, собственными силами больше хлеба растили. И поставки сдавали, и продавали все, что положено, а остальное, уж извините, отдавали коммунарам.
— Неудивительно, что, когда я спрашивал в вашей деревне: сколько выдают по трудодням, все называли мне разные цифры! — засмеялся Ци Юэчжай.
— Я знаю, что вы об этом спрашивали. — Ли Ваньцзюй потеребил свои усики. — Мы тогда догадались, что вы хотите поймать нас на утаивании зерновых или незаконном распределении, и немало поволновались!
— Сейчас можете не волноваться, — промолвил Фэн Чжэньминь, разливая вино. — Из провинциального комитета пришла бумага, запрещающая стричь все коммуны под одну гребенку: кто больше наработал, тот и больше будет получать.
— Вот это хорошо, хорошо! — искренне обрадовался Ли Ваньцзюй. Он закатал рукава, обнажив свои худые загорелые руки, и выпил чарку до дна.
Фэн Чжэньминь тоже весело поглядел на него, снова наполнил ему чарку и спросил:
— А кого еще нельзя обманывать?
— Еще землю нельзя. Стоит ее обмануть, как она не родит, вот ты и остался ни с чем! За эти годы нас вдоволь настригли под одну гребенку. Иногда по нескольку раз на дню присылали всякие приказы. То изволь всюду сажать батат, ни кусочка земли для других культур не отведи. То уничтожай гаолян, чтобы духу его нигде не было. Сегодня тебя по радио призывали перебирать бобы, завтра — брать в руки серп и приниматься за уборку. Ну скажите, разве на одном и том же поле можно сразу и сеять, и урожай собирать? Такую кутерьму развели, что крестьяне на земле работать чуть не разучились. Недаром коммунары говорили, что чем дальше от начальства, тем земля лучше родит!
— Ну и что же ты делал при таком глупом руководстве? — усмехнулся Фэн Чжэньминь.
— Я предпочитал обманывать верхи, но ни в коем случае не обманывать землю, — ответил раскрасневшийся Ли Ваньцзюй, отхлебнув из чарки. — Я сегодня выпил, возможно, говорю лишнее, но вы не принимайте это близко к сердцу. Под верхами я имею в виду главным образом правление коммуны. Впрочем, коммуна тоже ведь откуда-то получала указания!
— Да, за это несет ответственность и уком, — признал Фэн Чжэньминь.
Цю Бинчжан украдкой взглянул на Ци Юэчжая, но тот сделал вид, будто не заметил, и поднял свою чарку:
— Верно, подобные дела большей частью вершились по указанию свыше, так что уком тоже хорош. Ты не церемонься, говори все, что думаешь!
— А я это и делаю. Столкнувшись с таким глупым руководством, я внешне его расхваливал, а в действительности делал все наоборот. На землю вдоль дороги пришлось плюнуть, повесить на нее табличку «опытное поле», и пусть гибнет! Про себя я ее называл «придорожным цветником». Ведь когда начальство приезжало с проверками, оно ходило только вдоль дороги и радовалось. А на дальних полях я сажал все, что хотел, и убирал, когда считал нужным. У нас был только один лозунг: потуже набить зерном мешки.
— Вот и правильно, — кивнул Фэн Чжэньминь. — В решениях третьего пленума недаром говорится о защите прав производственных бригад.
Цю Бинчжан подлил Ли Ваньцзюю вина и подзадорил:
— Я вижу, у тебя много всяких приемов! Расскажи, какие еще?
— Еще? Не обманывать коммунаров, — подумав, ответил Ли Ваньцзюй. — У нас в деревне несколько сот крестьян, все живые люди, неодинаковые. Разве их обманешь? Невозможно. Если будешь действовать не по совести, они тебе не подчинятся, а если внешне и подчинятся, так за спиной станут крыть. И тогда ты пропал, потому что без поддержки людей ты ничто. Наш старый секретарь парткома говорил: «Деревенский руководитель должен прежде всего стараться сделать хоть что-нибудь для коммунаров. Народ не обманешь. А если обманешь, так он обманет тебя. Работать станет, а сил прикладывать не будет, вот ты и не сделаешь с ним ничего — сколько ни таращи глаза».
— Правильно, хорошо сказано! — Фэн Чжэньминь выпил всего одну чарку, но его смуглое лицо раскраснелось, точно у князя Гуаня[13]. Он похлопал Ли Ваньцзюя по худому плечу. — Итак, нельзя обманывать желудок, землю и коммунаров — в общем, «не обманывать троих». Прекрасное, очень глубокое обобщение! Я считаю, что в работе нужно исповедовать именно этот принцип.
Ли Ваньцзюй слегка покачнулся от выпитого вина. Фэн Чжэньминь тоже вроде бы опьянел и снова похлопал его по плечу:
— Опыт прекрасный! Но почему в прошлом году, на нашем партийном активе, ты не рассказал о нем, а тянул старую песню о всяких сплочениях и противопоставлениях? Ты что, меня решил надуть?
Деревенский секретарь искоса поглядел на него и рассмеялся:
— Вы чего это, товарищ Фэн? Такие слова можно только в закрытой комнате говорить, а не кричать в рупор!
— Вот ты и сказал правду, и сразу после актива на тебя донесли, — тоже засмеялся Ци Юэчжай.
— Я знаю.
— Целых три доноса написали. Это ты тоже знаешь?
Ли Ваньцзюй покачал головой, как будто немного протрезвев. Первый секретарь велел Цю Бинчжану принести эти письма и тут же прочесть вслух. Ваньцзюй слушал и только языком цокал:
— Ну бандит, как здорово нашу деревню знает!
Дочитав, Цю Бинчжан спросил:
— Как ты думаешь, кто написал эти письма?
Ли Ваньцзюй закатил глаза, подумал и вдруг уверенно сказал:
— Кто-то из соседней деревни! Да, скорее всего, он.
— Кто?
— А вот этого я не скажу. Если ошибусь, зря врага себе наживу, а попасть в точку тоже не имеет смысла — ведь этот человек недаром не подписался!
Через несколько дней после этого к укому подошел крестьянин лет пятидесяти с лишним. Вахтер остановил его:
— Товарищ, вы к кому?
— К секретарю Фэну, — зычным голосом ответил тот.
— Он сейчас на заседании.
— Тогда к секретарю Ци.
— Он тоже на заседании.
— Ну тогда к заведующему Цю!
Услышав, что крестьянин называет одного за другим ведущих работников укома, вахтер решил, что дело серьезное, и спросил:
— Вы по какому вопросу?
— Я послал сюда три письма.
Вахтер направил его в группу писем. Там пришедший снова начал:
— В прошлом году я послал сюда три письма, жалуясь на секретаря партбюро деревни Наследниково Ли Ваньцзюя.
— Так это вы… — вырвалось у сотрудника отдела писем. Он сразу понял, что речь идет об анонимках, попросил автора присесть и доложил обо всем Цю Бинчжану. Тот мигом помчался к Ци Юэчжаю, а второй секретарь велел пригласить крестьянина в свой кабинет. Когда аноним появился, Ци Юэчжай первым делом увидел его знакомый красный нос и тоже воскликнул:
— Так это вы!
— Да, мы с вами встречались в Наследникове. А у вас хорошая память, товарищ Ци…
— Вы ведь, кажется, из Кладбищенской?
— Да-да, — почтительно ответил аноним.
Ци Юэчжай предложил ему сесть и испытующе спросил:
— Вы тамошний секретарь партбюро? Как вас зовут?
— Нет, не секретарь! Я человек маленький, — ответил аноним, привстав. — Но люди меня уважают и даже выбрали бригадиром подсобных промыслов. А зовут меня Лай Цзяфа.
Ци Юэчжай налил ему воды, крестьянин снова почтительно приподнялся, взял чашку обеими руками и сказал:
— Спасибо, не беспокойтесь!
— Так вы все три письма написали? — спросил Ци Юэчжай, прикидывая, что этот человек вряд ли связан с первым секретарем укома. Цю Бинчжан явно перестарался в своем анализе.
— Да-да. Я понимаю, что мои письма показались вам смешными. До революции я проучился всего два года в начальной школе. Правда, я люблю читать газеты, но писать не мастер, да и некогда писать.
— Почему же вы жалуетесь на Ли Ваньцзюя?
— У меня есть дочь по имени Биюй, она замужем за Чжао с восточного конца Наследникова. Наши деревни ведь совсем близко. Я знаю, что в Наследникове работают хорошо, живут богато, а вот почему — никак не пойму. В прошлом году на партийном активе Ли Ваньцзюй говорил всякие общие слова, и наши были им недовольны, считали, что он хитрит. Другим правду не рассказывает, боится свои секреты выдать. А кое-кто думает, что надо винить не столько Ли Ваньцзюя, сколько уком, который в нем не разобрался. Услышал я все это, полночи проворочался и решил вывести Наследниково на чистую воду, предостеречь товарищей из укома. Поэтому и написал свои письма.