— Это барабанщик?
— Не похож, оркестранты все в форме!
— Посмотри на его куртку…
Лао Вэй чувствовал себя очень неловко, не знал, куда девать глаза от смущения, и думал, что недаром оркестранты, как только начинается антракт, сразу устремляются наверх. Он без всякого интереса смотрел на ударные инструменты: литавры, тарелки, маленькие барабанчики, барабаны, бубен — и думал, что со всеми этими инструментами способен был управляться только такой замечательный мастер своего дела, как Лю Цюньчжэнь. Конечно, один он не мог полностью использовать все возможности ударных инструментов, двух рук для этого мало. Жаль, что ушел Хан Гопин, игравший на маленьком барабане, но Лао Вэй никогда никого не удерживал. В 1973 году из Шанхая пришло распоряжение за исходящим номером 30, согласно которому молодой человек из интеллигентной семьи, единственный сын, да к тому же слабый здоровьем, имел право возвратиться из деревни[29] в Шанхай и получить работу. Сяо Хан был единственным сыном в семье, но как раз за полгода до распоряжения официально перевелся на работу в ансамбль, став, таким образом, государственным служащим, а такой случай документ не предусматривал. В прошлом году, воспользовавшись тем, что по всей стране решался вопрос о молодежи, он наконец нашел способ вернуться в Шанхай. Окольным путем. Переехал вначале в деревню, восстановив статус интеллигента. Лао Вэй очень сокрушался, что теряет хорошего музыканта, он, конечно, имел формальное право его не отпустить, но не стал этого делать, сказал лишь: «Родную землю тяжело покидать, даже лист и тот падает под свое дерево, кто не мечтает о возвращении в родные места?» Нелегко далось это Хан Гопину. Сколько сил он затратил! Уехать просто, а вот вернуться? Возвращение на родину — святое дело. В Шанхае свое чадо, свою кровиночку ждали старые отец и мать, все глаза проглядели… Лао Вэй устроил Хан Гопину проводы, подарил альбом с фотографиями. Парень был глубоко тронут, из его огромных глаз по бледному лицу катились слезы. Лао Вэй тоже расчувствовался. Гопин хоть и уезжает, а любит свой ансамбль, будет помнить все доброе, что с ним связано.
За два последних года ансамбль потерял много хороших музыкантов, но Лао Вэй никому не чинил препятствий — всем желал добра: пусть каждый живет так, как ему лучше.
Уехала и самая юная, похожая на куколку девочка, прозванная Пельмешкой. Ей исполнилось только четырнадцать, когда она покинула родной город, но, как старшая из детей в семье, она обязана была ехать в деревню на перевоспитание.
Зная это, мать забрала ее из школы и отправила в Сучжоу, где у нее был старый, полуразрушенный дом, с тем чтобы девочка обучалась там игре на скрипке. Девочка была способной, играла превосходно. И когда мать привезла ее на экзамен, она с первого взгляда пришлась по душе Лао Вэю, да и остальные музыканты ее полюбили. В то время не было свободной штатной единицы, и по совету партячейки ее решили оставить в ансамбле якобы для продолжения учебы, вне штата, без зарплаты. А как только появится возможность, принять на ставку. Мать сразу охотно согласилась, заручившись поддержкой Лао Вэя.
Девочку вначале прозвали «бобо», что значит одновременно и «волна», и «сдобная булочка». А потом выбрали нечто среднее, прозвав Пельмешкой. Учиться в ансамбле не было никакой возможности, и девочка стала играть в оркестре, заняв место последней скрипки. Она очень старалась. Приходила в любую погоду, никогда не опаздывала, не уходила раньше времени, хотя ее и не вызывали во время переклички — в списке оркестрантов ее фамилия не значилась. И только потом Лао Вэй велел называть и ее фамилию. Когда это случилось в первый раз, ее кукольное личико засветилось радостью, расцвело. Она громко и отчетливо откликнулась: «Здесь!»
Пельмешка была настоящей умницей и, когда выдавали зарплату, талоны на питание, мыло, полотенца, билеты в кино, стояла в сторонке, продолжая репетировать, даже головы не поворачивала. Обычно она упражнялась на кухне, за загородкой, где лежал уголь. Жила Пельмешка далеко, но в общежитии мест не хватало. После землетрясения в Таншане этот район стал опасной зоной — по прогнозам в ближайшие два года здесь тоже ждали землетрясения. Поэтому актерам ансамбля выделили палатки, места стало больше, и Пельмешка с радостью перебралась сюда со своими нехитрыми пожитками: одеялом, матрацем, зубной щеткой и несколькими книгами.
Лао Вэй очень заботился о девочке еще и потому, что она нужна была оркестру: скрипачей не хватало. Он долго бегал в городской отдел культуры, пока удалось наконец выбить для нее временную ставку — двадцать четыре юаня. Но после разгрома «банды четырех», когда люди обрели право решать свою судьбу, а успевающие учащиеся — возможность получить высшее образование, Пельмешка ушла из ансамбля и поступила в школу. Лао Вэй и ее не стал удерживать, хотя ему стоило немалых усилий принять ее в штат. Пусть девочка учится, это хорошо, будет больше перспектив. Он погладил ее по головке, пожал руку и сказал: «Учись хорошо, оправдай доверие!» И девочка поклялась, что непременно поступит в институт. Лао Вэй был очень доволен, улыбался, но в ансамбле осталось всего три скрипки.
Ушла альтистка Цзян Хун, ее родители, высокопоставленные кадровые работники, перевели дочь в Пекин. Она была не единственным ребенком в семье, не жаловалась на здоровье. Но желание родителей жить вместе с детьми вполне закономерно, считал Лао Вэй. И Лао Вэй отпустил Цзян Хун.
Отпустил Лао Вэй и трубача Чжоу Минмина, сдавшего экзамены в провинциальный институт искусств. Он понимал, что в его маленьком ансамбле нельзя достичь больших успехов, а Чжоу парень талантливый, пусть учится — станет настоящим музыкантом.
Пианистка Ли Ли уехала к своему мужу. Целых три года они были женихом и невестой, а Лао Вэй не хотел выступать в роли матушки Ванму[30].
Многие ушли. Место Пельмешки занял сын начальника городского отдела культуры, провалившийся на экзаменах в институт. Начальник отдела культуры весь извелся из-за сына, просто жаль на него смотреть, и Лао Вэй принял этого никчемного парня в ансамбль, вызвав кучу нареканий и кривотолков. А сын во время репетиций играл слишком громко, а на спектакле едва слышно — словно комар пищит.
Лао Сун не смог отговорить Лао Вэя и, холодно улыбаясь, сказал:
— Тебе не руководителем ансамбля быть, а заведующим приютом.
Как-то Сяо Тан во время репетиции даже швырнул в сердцах дирижерскую палочку и крикнул:
— В кого нас превратили? Мы что, трамплин? Или благотворительное общество?
Все молчали, будто немые…
Раздался первый звонок.
Лао Вэй невольно оглянулся и увидел, что музыканты стоят у входа в оркестровую яму с инструментами в руках, готовые занять свои места.
Сердце у Лао Вэя екнуло: а Сяо Тан? Где он? Вдруг обиделся и не придет? Тогда дело плохо! Как без дирижера? Угораздило же меня так распалиться, да еще при всех. Парень он гордый, с достоинством, наверняка не простит. Ой! Что же это я наделал? Надо обязательно разыскать Сяо Тана, обязательно! Он вышел из оркестровой ямы, где у входа сгрудились музыканты. Он знал, что среди них нет Сяо Тана, и все же внимательно обвел взглядом всех, прошел за кулисы, но и там его не было.
Прозвенел второй звонок. Лао Вэй даже вспотел от волнения. Кто-то из актеров был уже одет и загримирован, кто-то искал на вешалке свой костюм, некоторые в уголке тихонько пробовали голос, актрисы, готовые к выходу, сидели и вязали. Из-за кулис Лао Вэй вышел в темный дворик, обошел его, через главный вход попал в вестибюль, а оттуда — в зрительный зал. Окинув зал взглядом, прошел вперед. Луч проектора все время двигался, искал на сцене нужное место. Лао Вэй подскочил к оркестру, растолкал зрителей, стоявших у барьера, и увидел, что на дирижерском пульте никого нет.
«Где Сяо Тан?» — спросил он взглядом музыкантов.
«Тебе лучше знать», — также взглядом ответили музыканты.
Лао Вэй прошел за декорации, заглянул в туалет.
Прозвенел третий звонок.
— Гасите свет! Свет гасите! — орал Лао Сун. Се опять что-то напортачил.
— Сцена! Все в порядке? — снова раздался голос Лао Суна, он опрашивал службы перед началом спектакля.
— В порядке!
— Свет в оркестр!
Подождите! — хотел крикнуть Лао Вэй, но голос ему не повиновался. В глазах потемнело, все было словно в тумане, вертелось, кружилось. Он ничего не видел, не слышал. Прошло довольно много времени, и вдруг откуда-то издалека, будто из другого мира, донесся переливчатый женский голос: «Чайка, сизокрылая морская чайка, куда ты улетела?..» Звучала ария, ее сопровождали звуки музыки. О, ведь это же скрипка, скрипка! Потом заиграла труба, зазвенели литавры. Значит, оркестр играет, раздвинулся занавес. Лао Вэй подошел из-за занавеса поближе к сцене и увидел Сяо Тана, широко раскинувшего руки. И Лао Вэю показалось, что Сяо Тан готов заключить в объятия оркестр и саму музыку. Но достойна ли эта музыка того, чтобы так горячо и самозабвенно дирижировать?
Маленькие трубы на высоких звуках то и дело срываются, тромбон детонирует, рояль, у которого должен быть плавный, певучий звук, звучит как цимбалы… а скрипка едва слышна…
«Не осталось музыкантов, разъехались! Кем я буду дирижировать? Замените музыкантов! Дайте мне другого скрипача, барабанщика, пианиста и валторниста! Замените!» — когда-то колотил кулаком по столу Сяо Тан в кабинете у Лао Вэя. «Дайте мне время, и я подготовлю вам музыкантов, мы будем играть Бетховена, Чайковского, Моцарта. Кому нужна эта «Бегония»? Черт бы ее побрал», — истошно кричал Сяо Тан. И еще некоторое время спустя: «Я все подготовил, можно дать несколько концертов», — посмеивался Сяо Тан. Он вел себя довольно дерзко.
Когда ты успел их подготовить? Каким образом? Так-то ты выполняешь распоряжения начальства репетировать только оперную музыку? Настойчиво уговариваешь музыкантов, помогаешь им переписывать ноты, носить пюпитры. А они режутся в карты, вяжут кофты, в перерывах между репетициями, выступлениями!