орехов, и «десяти ручных гранат» — десяти бутылок кунжутного масла. Как отчитаться за эти расходы, в какую статью их внести? Лао Вэй отругал помощника за нелепую затею. Лао Сун возразил: «В каждой организации есть статья дополнительных расходов. Иначе как налаживать отношения с нужными людьми, искать обходные пути? Без этого не проживешь. Так что не бери в голову». Лао Вэй повздыхал: ведь он и сам это хорошо понимает. И все же гордился тем, что прежде их ансамбль обходился без этой дополнительной статьи.
Как бы то ни было, они дали в Нанкине два представления и еще несколько на обратном пути. Пропутешествовали три месяца, покрыли расходы на выступления, налоги и купили две лампы взамен разбитых, после чего чистый доход еще составил тысячу юаней. Не так уж много, но все же доход! Лао Суна расхваливали на все лады, один только Лао Вэй ворчал: «Непутевый!»
Узнав об этом, Лао Сун, улыбаясь, сказал прямо в глаза Лао Вэю: «Непутевый, что же делать?» Улыбка у Лао Суна была печальная, и сердце Лао Вэя смягчилось. Если бы не изворотливость Лао Суна, не съездили бы они на гастроли. Да еще как успешно. Может быть, Лао Сун и не заслуживает упреков? И все же Лао Вэю претили все эти обходные пути. Однако в ансамбль Лао Вэй принял Лао Суна и посадил за стол напротив своего.
Вернувшись в ансамбль, Лао Сун еще более рьяно принялся за работу, он изобретал множество способов получать прибыль. Если кто-нибудь, например, приглашал их актера или актрису или художника из ансамбля, Лао Сун требовал самой высокой оплаты; если приглашали на радио музыкантов, ставил непременным условием бесплатное объявление программы, более того, он велел художнику сделать статуэтки Венеры и продавать их на улицах. Лао Вэй рассердился: «Зачем ты разрешаешь актерам заниматься торговлей?» Лао Сун, как всегда невозмутимо, ответил: «Свободная торговля не идет вразрез с законом, не все ли равно, белая или черная кошка, главное — чтобы ловила мышей».
Распространился слух, будто «Непутевый» заигрывает с Цзинь Жун, меццо-сопрано. Вскоре Лао Вэй сам в этом убедился. Но решил сделать вид, будто ничего не знает. Если же кто-нибудь скажет ему об этом, он ответит: «Разве между мужчиной и женщиной могут быть только любовные отношения?» Не договорив, он махнет рукой и прикинется глухим. А в душе утешит себя: «Не все ли равно, белая или черная кошка, главное — чтобы ловила мышей».
Лао Вэй высунулся в окно, вдохнул свежего воздуха. Под окном — черный ход в театр, напротив — вход в летний кинотеатр под открытым небом. Под тусклыми уличными фонарями расположились торговцы семечками, арахисом, орехами, кунжутными сладостями, редисом. Громкими голосами предлагают свой товар. Накануне сын ходил в кино, купил там пакетик перченых, подсоленных земляных орехов за один мао и провел своего рода социологическое исследование: в пакетике оказалось всего лишь двадцать девять зернышек! Продавцы совсем потеряли совесть!
Обычно Лао Вэй просыпался чуть свет и отправлялся за овощами, заводил разговоры с крестьянами, торговавшими на свободном рынке. Горячился, ругался, грозился не покупать их товар и в конце концов уходил с пустыми руками. А на государственном рынке на овощи даже смотреть не хотелось: гнилые, лежалые. Приходилось возвращаться к частникам, овощи там были свежие, куры жирные, рыба живая. Крестьяне-торговцы, с босыми ногами, темными, как древесная кора, курили свои трубки. Нередко вместе со взрослыми торговали дети, только алчность в глазах была недетская. Лао Вэй, конечно же, уходил побежденным с поля боя, неся в руках кур, рыбу, овощи, его обвешивали, не уступали ни фэня[36], а дома его встречала рассерженная жена, которая клялась уничтожить свободный рынок. Лао Вэй тоже считал, что свободный рынок культивирует в человеке самые темные его стороны. Но обойтись без этого рынка нельзя. Все там есть, самого лучшего качества, даже большие свежие раки.
Лао Вэй вздохнул и устремил взор вдаль, где сверкала, словно усыпанная цветным жемчугом, лента рекламы на гостинице «Пэнчэн». Едва слышно доносились ритмичные звуки румбы, возможно, уже началось представление. Торговля процветает, а у нас дела все хуже и хуже.
Лао Вэй прислушался, звуки румбы повторялись снова и снова, о, эти восемь минут румбы! Нужны ли они социализму?
— Скажи, папа, что такое социализм? — спросил как-то сын, надевая джинсы, привезенные из Пекина.
— Социализм — это когда люди живут не только ради денег, — ответил Лао Вэй.
— И за еду не надо будет платить?
— Надо, только деньги не будут играть такой роли, ведь теперь у нас пока как при капитализме — идем не вперед, а назад!
— А может, это мы наступаем?!
— Негодяй! — Лао Вэй в сердцах выругался.
Сын отвернулся и скорчил рожу. А потом Лао Вэй услышал, как он на кухне сказал матери: «Отец совершенно не понимает той простой истины, что в основе всего лежит материя». Лао Вэй вспыхнул от гнева. Он несколько лет изучает революционную теорию и, видите ли, не понимает истины, а этот сопляк понимает! Поживем — увидим, чья истина восторжествует…
«Поживем — увидим, поживем — увидим. Поймешь, когда, столкнувшись с действительностью, набьешь себе шишки».
За кулисами в самом темном углу стоял Лао Сун, на его полных губах играла холодная усмешка, а со сцены доносилась песня: «Есть в мире прекрасный цветок…» Десятый день выступал ансамбль в небольшом уездном городке на юге, гастроли подходили к концу, на сегодня, на утро, было намечено выступление в городском Дворце культуры, на полдень — отъезд. Вещи были упакованы, все сидели прямо на узлах и смотрели новый фильм китайского производства. В это время из города вернулся товарищ и сообщил, что Дворец культуры расторг с ними контракт, заключив его с труппой драматического театра провинции. «У них более стабильное положение, они дают полный сбор и прибыль», — оправдываясь, заявил администратор Дворца культуры.
— Администратор, должно быть, пригласил эту труппу после того, как побывал на их представлении, — предположил Лао Сун.
— Вероломны, как гоминьдановцы! — заорал, выругавшись, Лао Вэй.
— Что проку злиться и поносить людей? — заметил Лао Сун. — Сделаем так. Я еду немедленно в город, попробую договориться. Может быть, удастся выступить после этой нахальной труппы, когда они закончат свои представления. — И он обратился к бухгалтеру: — Дайка мне сто юаней…
Лао Вэй перебил его, стукнув кулаком по столу:
— Если даже они позовут нас, ноги моей там не будет!
— Никто нас не позовет, это нужно пробить. А еще нужно разослать людей по разным местам, связаться с ближайшими заводами, шахтами, воинскими частями, маленькими городами, выступить там, пусть в качестве шефов, главное — не простаивать. В общем, надо продержаться дней пятнадцать-двадцать, а потом уже выступить во Дворце культуры.
— Не пойдет.
— Почему?
— Любое приспособленчество порочно в своей основе, хотя очень распространено в настоящее время. Уж лучше понести материальный ущерб. Придет день, я уверен, и партия наведет порядок.
Лао Сун пропустил слова Лао Вэя мимо ушей, продолжая требовать деньги. Бухгалтер колебался, не зная, как поступить, переводя взгляд с одного на другого.
— Я категорически протестую, — заявил Лао Вэй, как отрезал.
— Скажи тогда, что делать, — обратился к нему Лао Сун, выходя из себя.
— Возвращаться.
— Возвращаться? Ни с чем? Ведь нам не на что даже купить приличные места в поезде!
— Возвращаться! — уже тише повторил Лао Вэй. За весь долгий путь им удалось выступить всего десять раз, а надеялись они дать представления не только в провинциальном городе, но и в других местах, которые встретятся по дороге. Обратный билет даже на пассажирский поезд стоит восемь-девять юаней, а в труппе сто тридцать человек, это почти целый вагон, огромная сумма!
— А что будем делать по возвращении? Опять идти в отдел культуры с протянутой рукой?
— Я скажу им, что материальные соображения не главное в революции. И полагаю, что поступлю правильно.
«Поймешь, когда столкнешься с действительностью и набьешь себе шишки». Зная нрав старика, Лао Сун не стал спорить.
Продремав всю ночь в поезде, они благополучно вернулись назад. Больше половины того, что заработали, ушло. Впереди целых полгода, а денег на расходы нет. Не он один, вся труппа набьет себе шишки.
Неизвестно, какой произошел разговор в отделе культуры, но Лао Вэй после него всю неделю ходил мрачный. Еще больше постарел, ссутулился. И перестал вмешиваться в дела своего помощника, постоянно искавшего «пути к обогащению». Однажды Лао Вэй молча наблюдал, как в комнате с реквизитом художники мастерили статуэтки, потом спросил:
— А можете вы вылепить фигуру профессионального революционера?
Никто не ответил, но, когда Лао Вэй выходил, раздался смешок, а один молодой человек произнес:
— Ничего не смыслит, старый дуб.
— Не смей так говорить! Наш руководитель — человек порядочный. — К удивлению Лао Вэя, это был голос его помощника.
— Кому нужна его порядочность, из-за нее одни убытки терпим, — горячо возразил молодой человек.
— Так ведь он не нарочно. У него сердце разрывается от боли. Просто он никак не приспособится к нынешним условиям.
На глазах Лао Вэя выступили слезы. Оказывается, только Лао Сун все понимает, сочувствует ему, когда он так бесконечно одинок! В нем шевельнулось раскаяние. Он пожалел, что чуждался Лао Суна. Но ведь он в самом деле не может разобраться в происходящем. И не уверен, что все правильно. Как же быть?
Целые полмесяца между ним и Лао Суном не возникало конфликтов. Но тут приехал из Хэнани ансамбль посмотреть, как они поставили новую оперу, в порядке обмена опытом. В ансамбле оказался знакомый Лао Суна, и Лао Сун ему сказал, что эту оперу они сейчас не ставят, но могут дать для них одно представление — за плату, конечно. Могут дать и два, и три, показать партитуру, дать прослушать магнитофонные записи, показать декорации, в общем, все — но только за плату.