Пение, агитмероприятия, стирка — вот в основном из чего складывался рабочий день Лю Циньцинь. Со стройки солдаты возвращались потные и грязные, и ей приходилось каждый день стирать белье на все отделение, где было более десятка человек. Руки после этого ломило. Но ей хотелось сделать как можно больше для этих парней, возвращавшихся со смены в затвердевших от грязи, просоленных потом рубашках. Не беда, что она устает, ведь им-то приходится куда тяжелее! Грубые и неотесанные на вид, они ценили ее труд и относились к ней с трогательной заботливостью. Каждый раз, когда она появлялась в штреке, где стоял ужасающий грохот отбойных молотков, Пэн Шукуй тихонько выпроваживал ее со словами:
— Циньцинь, тебе здесь не место, веди свою агитработу до и после смены.
Питание в стройбате было из рук вон плохое, рыбу она не ела, мясо дали всего раз, причем каждый, у кого в миске попадался кусочек, старался поделиться им с Циньцинь. Последнее время многие стали прятать от нее белье, и ей пришлось устроить «обыск» в бараке. Под матрацем на койке Чэнь Юя она обнаружила стопку чистого белья. Работа у него была почище, чем у проходчиков и грузчиков, и он реже менял его. Но наволочка и накидка на подушке были не свежи. «Грязнуля», — мысленно обругала его Циньцинь, снимая наволочку. И вдруг из нее на кровать вывалился новый альбом в плотном коричневом переплете. «Так он не бросил рисования!» — подумала Циньцинь. Она с любопытством открыла альбом и замерла в изумлении. Она увидела свой портрет! Не отрываясь, она внимательно изучала его. Сходство было разительное, но в рисунке сквозило и что-то чужое. Он изобразил ее по пояс, не веселой или грустной, какой она знала себя в жизни, а с малознакомым ей самой выражением сосредоточенности и погруженности в раздумья. Зачем он так усложнил ее? В углу под портретом она прочла несколько строк, написанных мелкими иероглифами:
«Она — муза, она — воплощение прекрасного. Она рождена для музыки и поэзии, но обречена быть музой „tragōidia“».
Первые строки Циньцинь поняла. Она знала, что музами в греческой мифологии называли богинь поэзии, искусства и наук, дочерей верховного божества Зевса и богини памяти Мнемозины. Они покровительствовали музыке, поэзии, истории, танцам, астрономии. Но что означало „tragōidia“? Она не знала и не могла додуматься. Но внутренний смысл строк не укрылся от нее. Уняв волнение, она поспешно спрятала альбом на место. Она словно пригубила крепкое, чистое вино жизни. И долго с ее лица не сходил румянец возбуждения.
Ливень шел весь день и всю ночь. Сезон дождей наступил в этом году раньше обычного. После ужина на вечерний рапорт ударного отделения в приподнятом настроении пришел Инь Сюйшэн.
— Товарищи! Докладываю радостную новость. Звонил политкомиссар Цинь Хао, он чрезвычайно доволен темпами проходки первой очереди! Он надеется, что ударное отделение и впредь, вдохновляясь драгоценными реликвиями, будет развивать дух презрения к трудностям и смерти. Он надеется также, что, форсируя темпы строительства, оно установит новые замечательные рекорды!
Выдержав паузу, Инь Сюйшэн торжественно обратился к Циньцинь:
— Товарищ Лю Циньцинь, успехи ударников на нынешнем этапе не отделимы от вашей агитработы. Надеюсь, что вы, как и агитбригадовцы военных лет, сделаете бамбуковые кастаньеты своим оружием, чтобы авторитет политико-пропагандистской работы в армии стал еще выше!
Циньцинь разволновалась, глаза ее увлажнились: перед прославленным коллективом, выполняющим важное политическое задание, политрук хвалил ее, возлагая на нее серьезные надежды. Счастье было заслужить доверие людей, тем паче доверие коллектива. Но особую значимость это приобретало для нее, человека «другого круга».
— Командир отделения Пэн, все давно завидуют вам, ударникам, — обратился к Пэну Инь Сюйшэн. — Надо передать драгоценную кружку в четвертое отделение!
— Есть! — отозвался Пэн. Обеими руками он осторожно взял со стола кружку с футляром.
— Командир, — вызвалась Циньцинь, отвечавшая за сохранность и чистоту кружки, — дайте я понесу.
Пэн, кивнув, протянул ей кружку. Бережно неся ее в руках, она вышла вслед за ним из барака.
Только что прошел ливень, тучи еще не рассеялись. Низко нависшее, набухшее небо, как огромная свинцовая плита, казалось, готово было раздавить людей. По неровной, в лужах и колдобинах, дорожке, ведущей к четвертому отделению, шел Пэн Шукуй в высоких резиновых сапогах, а за ним, боясь прибавить шаг, осторожно ступала Лю Циньцинь. Глинистую дорогу развезло от дождей, а солдатские сапоги размесили грязь, превратив ее в вязкую и липкую, как клейстер, массу. Чем осторожнее шла Циньцинь, тем неуверенней она чувствовала себя… вдруг нога подвернулась, она, громко вскрикнув, упала, навзничь шлепнулась в грязь. Пэн опрометью бросился к ней, Циньцинь лежала в грязи, не выпуская из рук кружку в футляре. Кружка на подставке была цела, но крышка отлетела в сторону. Пэн помог девушке подняться, потом подобрал с земли крышку, глянул и похолодел: фарфоровая шишечка, что была сверху, отскочила. Циньцинь заревела в голос. Помолчав минутку, Пэн Шукуй с расстановкой сказал:
— Кружку разбил я!
Циньцинь широко раскрыла глаза и с испугом уставилась на него:
— Нет-нет, командир…
— Я бедняк в трех поколениях! — понизив голос, сказал Пэн и, взяв кружку, повернулся и пошел назад.
Нежданная беда ошеломила всех. Присутствовавший при этом политрук Инь Сюйшэн задрожал в страхе, в лице не осталось ни кровинки. Ван Шичжун опасливо взял сломанную крышку, повертел ее так и сяк и, с безнадежным видом опустившись на корточки, запричитал:
— Ну теперь конец всему! Конец ударному отделению, конец «первой роте форсирования реки». Все, баста!
Инь Сюйшэн еще больше сжался от страха. Сокрушенные вздохи Вана отдавались в ушах погребальным звоном. Чэнь Юй, не подававший до сих пор голоса, спустился с нар, взял в руки крышку и шишечку, сделав вид, что внимательно рассматривает их. На самом деле он давно все разглядел.
— А все-таки именно здесь и сломалась! — произнес он.
— Что ты хочешь этим сказать? — встрепенулся Инь Сюйшэн.
Чэнь Юй присел на край койки и, закурив, медленно сказал:
— На этой шишке с самого начала была трещина…
Инь Сюйшэн загорелся:
— С чего ты взял?
Чэнь Юй вскочил с места и, став перед Инем, пустил в ход все свое красноречие:
— Мог ли я недоглядеть что-то на личной кружке замглавкома! Знали бы вы, с каким волнением изучал я ее! Помнится, когда впервые заметил эту трещину, то подумал, что наш замглавком — самый-самый скромный…
Инь Сюйшэн взял в руки крышку, долго пристально смотрел на нее, потом тихо проронил:
— Я тоже внимательно разглядывал ее, когда ее нам прислали. Вроде действительно под шишкой что-то было…
Чэнь Юй усмехнулся про себя, похоже, что клюнуло. Он насквозь видел Иня: когда вляпаешься в такую историю, быть политруком — хуже не придумать! Инь Сюйшэн, нахмурившись, обвел всех взглядом.
— Так что будем делать?
Все переглянулись. Сунь Дачжуан нерешительно предложил:
— Может, того… заменим крышку?
Ван Шичжун полоснул его взглядом:
— Заткнись! Забыл, что это личная вещь замглавкома, так просто нельзя менять!
— Чэнь Юй, ты как думаешь? — В глазах Иня была мольба о помощи.
Все повернулись к Чэнь Юю.
— Товарищ политрук, дайте мне на завтра отгул в город и отправьте со мной еще кого-нибудь из отделения.
— Что ты задумал? — спросил Инь.
— Предоставьте все мне. Ручаюсь, задание выполню и возвращу яшму в княжество в целости и невредимости!
Инь Сюйшэн, с сомнением покачав головой, положил кружку на стол, сердце толчками стучало в груди.
Ночь. Вслед за вспышками молнии раздались раскаты грома, пронесся шквальный ветер с ливневым дождем. Обезумевшее небо обрушилось на непрочные строительные сооружения в горах, словно решив совсем смести их с лица земли.
Го Цзиньтай собрал вещи и сложил их в бараке. На следующее утро ему было предписано покинуть Луншань. В приказе было сказано: разжаловать из командиров батальона в рядовые и отправить на поселение на ферму при штабе дивизии на работу в свинарнике. С шестнадцатой категории он скатился в двадцать третью, его оставили в партии, установив испытательный срок на год. Он заметно постарел за эти полмесяца, хотя до главного испытания — писем с самопокаянием — дело не дошло. Разжалование и ссылку Го Цзиньтай принял спокойно, внутренне он был готов к этому, воображение даже рисовало «одиночку». Но когда пришло время покинуть Луншань, он в тревоге не находил себе места. Последние дни перед отъездом, когда он оказался не у дел, все его мысли были с солдатами, которые день и ночь вели смертельный бой на строительстве. Больше всего он беспокоился за «первую роту форсирования реки», начавшиеся дожди совсем лишили его сна. Говорили в старину, что «бездарные генералы и военачальники могут загнать до смерти три армии». Но разве «бездарны» здешние командиры?
Отсыревшая дверь вдруг со скрипом отворилась. Го Цзиньтай поднял голову и опешил. Перед ним стоял комиссар дивизии Цинь Хао.
— Ну и зарядил дождь!
Цинь Хао снял с себя мокрый плащ, бросил его на стол.
— Старина Го, — сказал он и придвинул к себе стул, — этот дождь, видно, надолго, тебе не стоит завтра ехать.
Го промолчал. Он догадывался, что ночной визит Цинь Хао в такую ненастную погоду вызван совсем не тем, что он хочет задержать Го на несколько дней.
— Садись, поговорим, — сказал он, прикурив, и бросил сигарету Го Цзиньтаю.
— Что, пришло новое решение? — резко спросил Го.
— Я пришел к тебе не как официальное лицо, — примирительно сказал Цинь Хао, — хочу поговорить с тобой по душам, как старый товарищ…
Го Цзиньтай на год раньше Цинь Хао принял участие в революции. Когда они служили в уезде Вэйсянь провинции Шаньдун, Го Цзиньтай был ротным, а Цинь Хао занимался пропагандистско-воспитательной работой в полку. До 1964 года разница в чине между ними была не велика, но начиная с 1965 года, с «прорыва политики», по мере стремительного продвижения Цинь Хао вверх по служебной лестнице она вдруг резко обозначилась. Цинь Хао делал карьеру с помощью «руководства образцово-показательными участками». Всюду, где он служил, начиналось движение за «три больше»: больше опыта, больше понимания, больше образцовых солдат. У него под рукой всегда были и такие образцовые бойцы, как Инь Сюйшэн, и «неграмотные, изучившие труды Мао», и те, кто гордился трудностями, и еще многие-многие другие… словом, на все случаи жизни. У него на руках была полная колода карт: джокер, черви, пики, трефы, бубны… Стоило сверху потребовать какой-нибудь «образец», как он тут же выбрасывал нужную карту. Он становился все искуснее в «игре» и, уже не удовлетворяясь скромной ролью «распространителя опыта», мечтал схватить «козырную». Ему удалось это наконец два года тому назад, когда он прогремел на всю страну с одним «великим образцом». По этому случаю в дивизии под его началом была организована большая выездная лекционная группа, якобы пропагандировавшая образцовых бойцов, а на деле создававшая ореол вокруг самого Цинь Хао. Увенчанный лаврами победителя в «мастерстве воспитывать новых людей на идеях Мао», Цинь Хао получил доступ в Зал народных собраний и стал делегатом IX съезда.