Все сразу это поняли и стали в кружок вокруг могилы. Именно это была могила Го Цзиньтая. И хотя его похоронили вместе с восемнадцатью героями, однако в ряды героев не включили. Человек умер, и всем счетам с ним подведена черта. Цинь Хао еще проявил широту натуры, выделив ему клочок земли для могилы. Правда, лежала в ней только его фуражка, тело же было погребено в толще горы, и извлечь его оттуда не было никакой возможности, даже если бы три полка солдат работали для этого в течение полугода.
Жители деревни поставили перед безымянной могилой чашки с желтой чумизовой кашей.
Характер человека, его авторитет невозможно созидать никакими принудительными мерами. И никакими принудительными мерами невозможно их разрушить. Мемориальная надпись, которой не было на этом надгробии, давно уже глубоко отпечаталась в сердце каждого жителя деревни. Все они разом опустились перед могилой на колени, их скорбный плач слился в общем рыдании. В памятный для них год комбат спас сорок семей деревни от голодной смерти, раздав им по горстке чумизы. Сейчас они по древнему обычаю принесли ему кашу и отвар из той же чумизы, чтобы проводить его в последний путь. Под всеобщее рыдание старик Футан трясущимися руками почтительно поставил и зажег перед надгробием три курительные свечи.
Чэнь Юй лежал в госпитале уже двадцать дней. Из-за сильного сотрясения мозга все эти дни он был в полузабытьи, словно во сне. Но что это был за сон! Страшный? Нелепый? Прекрасный? Кошмарный? Сладостный? Горестный? Все было смутно, запутанно, причудливо. Его ранение считалось легким, лишь на голове в двух местах было наложено семнадцать швов. У Пэн Шукуя, лежавшего в той же палате, был перелом двух ребер. У Цзюйцзюй был множественный перелом левой руки, которую пришлось ампутировать. Инь Сюйшэн при падении сломал ногу, и она все еще была в гипсе.
Чэнь Юй позже всех пришел в сознание. Когда оно вернулось, когда он обрел способность нормально мыслить и осознал, что все, что бередило его душу, как страшный кошмар, все это стало необратимым фактом, невозвратным прошлым, его молодое сердце окаменело. За какие-то мгновения он постарел на сто лет. «Все то же вокруг, но люди не те, и жизнь другая кругом». Эти печальные, грустные строки из древнего стихотворения он с горечью повторял в душе много раз, и каждый раз слезы застилали глаза, капая на белоснежную подушку. Грезы юности исчезли навсегда. Им уже нет возврата. И вместе с тем все, что было в них, вставало сейчас перед глазами.
Штрек. Больно отдающийся в ушах стук отбойных молотков. Времянка. Надоевшие до смерти шутки и смех. Все это и многое другое теперь стало далеким. И только мелодичная, сладостная песня, сопровождаемая журчанием текущего между камней ручья, неизбывно лилась, звучала в его душе.
Циньцинь не вдруг вошла в его сердце. Отношения ученика и учителя позволяли ему часто бывать в их доме. Так они познакомились, наивный еще студент художественного училища и застенчивая девчонка. Они сдружились по-детски. Служба в армии, форма зеленого цвета знаменуют собой мужественность и смелость, делают человека зрелым в его собственных глазах. И он твердо уверовал, что он уже зрелый человек, настоящий солдат, она же пока еще девчонка. Во всяком случае, по сравнению с ним пока еще девчонка, хотя она моложе его всего на год с небольшим и от ее округлых форм уже веет обаянием девического расцвета. Он не обращал на нее слишком большого внимания. Однако временами ему хотелось по-братски помочь ей, защитить ее. У него не было младшей сестренки, а ему так хотелось, чтобы была. И пусть он рисовал ее себе только в воображении, только в мечтах, все равно это приносило какое-то безотчетное счастье, какую-то необъяснимую удовлетворенность. В походах, во время гастролей агитотряда, когда он перекладывал на свои плечи ее вещмешок, довольная улыбка девушки как бы сообщала не без зависти смотревшим на это подругам: я счастлива! Он тоже чувствовал себя счастливым. Она была чародейкой сцены — умение вести конферанс, декламировать стихи, петь и танцевать неизменно обеспечивали ей большой успех у публики. И это непостижимым образом трогало, пьянило его. Он не мог бы объяснить, почему к каждому ее выступлению он припасал новенькую махровую салфетку, чтобы она могла после выступления отереть пот, и затем бережно хранил эту салфетку, как хранят письмо или памятную вещицу любимого человека. Он говорил себе, что все это объясняется его братской заботой о ней. Между тем ее прелестное лицо теперь каждый раз краснело, когда она принимала от него эти знаки внимания. Мужское понимание чести, братский долг, святость дружбы не позволяли ему признать — да он и не хотел признавать, — что это любовь.
И вот теперь из-за какого-то дрянного кресла она ушла. Ушла внезапно. И все то неопределенное, что было между ними, теперь превратилось вдруг в сказку, развеяно бурями эпохи, осело в захолустных горах. Жестокая действительность лишила его даже возможности объясниться ей в любви. Теперь он мог лишь подбирать на тропинках памяти немногие лепестки воспоминаний, но уже лишенные былого аромата. Да, погибла не она одна, погибли девятнадцать человек. Но мы-то мужчины! Почему должна была погибнуть она, женщина?! Почему я, мужчина, остался жив?! Почему не погиб вместо нее?!
Ах человек, человек! Как ты ничтожен в объятиях судьбы!
— Чэнь Юй, тебе письма, — сказал, входя в палату, Пэн Шукуй. Медленно переставляя ноги, он подошел к Чэнь Юю и положил на край его постели два письма. — Опять плакал…
Он осторожно отер с его лица слезинки. Чэнь Юй сел в кровати и, посмотрев на Пэн Шукуя, горько усмехнулся. Взяв письма, он бегло посмотрел на обратный адрес, с тяжелым чувством положил их на колени и, уставившись взглядом в потолок, тяжко вздохнул.
— От кого? — спросил Пэн Шукуй.
— Одно — от сестры, а другое…
Глаза его снова увлажнились. Пэн Шукуй все понял. Тяжело вздохнув, он пошел к своей кровати и лег.
Держа письмо матери Циньцинь, Чэнь Юй долго не решался его вскрыть. О смерти Циньцинь он так и не написал своей учительнице. Но он знал, что она не могла не читать газет, не слушать радио. Какие же тяжкие чувства были заключены в этом письме! Дрожащею рукой он вскрыл конверт, вынул письмо и осторожно разгладил листок, положив его на колени.
«Чэнь Юй, мой сын!
Разреши твоей старой учительнице, лишившейся всех родных, так называть тебя в этом письме.
О том, что случилось с Циньцинь, я узнала по радио. Я не верю, что она могла решительно порвать с отцом — она так его любила, нашего покойного папу. Тем более я не верю, что она могла решительно порвать со мной — я знаю, как сильно она любила и меня! Но я волей-неволей должна поверить, что потеряла мою любимую дочь, потеряла единственного родного мне человека! Потеряла, я потеряла единственную остававшуюся у меня надежду…
Дорогой мой, я всегда считала тебя своим сыном. Может быть, именно эта моя привязанность к тебе передалась и Циньцинь. В ее письмах ко мне проглядывают некоторые признаки тех чувств, о которых девушка стесняется заявить прямо. Теперь слишком поздно говорить об этом. Циньцинь навеки покинула нас. Когда погибает военный человек, мужчина или женщина, то в самом этом факте, вообще говоря, большой трагедии нет. Трагедия в том, что Циньцинь выплеснула священный нектар своей жизни в сточную канаву. Трагедия в том, что ушла из жизни молодая девушка, полная надежд и мечтаний, а ее мать лишена даже права хотя бы одним глазком взглянуть на ее могилу! Как это жестоко! И я, ее мама, не могу не уйти вслед за ней!
Сын мой, прошу тебя выполнить мою последнюю просьбу: укрепи перед ее могилой два траурных полотнища с такими надписями:
«Кроткая и прекрасная, ты безвременно пала жертвой чести. Ветви персиков и слив молча льют над тобою слезы».
«Мгновенно увяла молодость и красота. Седовласая мать провожает в последний путь юное дитя».
Сын мой, я ухожу! Я спешу уйти, догонять Циньцинь! Я надеюсь встретиться с ней перед мостом Найхэ[51], чтобы вместе окинуть последним взглядом взрастившую нас древнюю землю.
На этом кончаю свое последнее письмо.
Чэнь Юй беззвучно плакал, сотрясаясь всем телом, из искусанных губ его сочилась кровь. Он поспешно вскрыл письмо от сестры, и в глаза ему бросилась строчка с разрывающей сердце скорбной вестью:
«Мама Циньцинь вчера ночью покончила с собой, приняв яд».
— А-а-а! — вскочив с кровати, истошно закричал Чэнь Юй. Взгляд его неподвижных глаз был диким, как у помешанного. Пэн Шукуй, вскочив с постели, обхватил его.
— Чэнь Юй! Что… что с тобой?
— Оставь меня! — резко оттолкнул его Чэнь Юй, шагнул к двери и рывком распахнул ее настежь. Он хотел выйти, пойти на простор, чтобы дать излиться бушевавшим в его груди бурным чувствам. Однако не успел он сделать и шагу, как в открытую дверь с милой улыбкой вошли несколько человек — секретарь Ян и молодые военнослужащие с фотоаппаратами и репортерскими блокнотами. Ян вначале опешил, но тут же участливо спросил:
— Тебе стало лучше, товарищ Чэнь Юй? Все эти дни мы не решались беспокоить тебя. Сядем, поговорим.
Чэнь Юй продолжал стоять, тупо уставившись на шевелящиеся губы Яна. Выражение его лица при этом было такое, как будто он готов был не то заплакать, не то рассмеяться. Ян почувствовал себя несколько неловко.
— О! Ты, наверное, еще не видел газет? Вы все попали в газеты! — сказал он, показывая крупные заголовки в газете, которую держал в руках. — Отклики идут самые горячие. Особенно о Лю Циньцинь. Ведь она пожертвовала своей жизнью ради того, чтобы сохранить принадлежавшее заместителю главкома Линь Бяо… Хм… К тому же она является образцовым примером решительного разрыва с реакционной семьей. А это имеет огромное значение. Комиссар Цинь Хао дал указание, чтобы мы еще глубже, еще подробнее ознакомились с ее биографией. Ты знал ее ближе других, расскажи, пожалуйста, о ней.