– Еже ли тако и было все, то прия и понесе сын царский грехи народа русского и родителей своих. Но так ли сталося?! – перекрестившись молвил Христофор.
Наступило непродолжительное молчание. Оба монаха внимательно посмотрели в глаза друг другу и выпили вина.
– А почему молвил ты, Христофоре, странные таковы словеса, де «ежели и попустил Господь царскому дитю»? – неожиданно задал вопрос ключник.
– Се есть совсем странное дело и не уразумею того, брате, – перейдя на шёпот, сказал Христофор.
Тут и поведал монах ключнику, де мало кто видел, как перенесли тело убиенного царевича в Спасский собор. Так уж скоро, что и не видал никто почти. А собор то закрыли сразу. Приставленные к обыску сему Думой окольничий Андрей Клешнин с думным дьяком Вылузгиным вошли в собор, как только зачалось дело по обыску. Клешнин то, как открыли ему покойного, «затрепетал, оцепенев, да долго стоял неподвижно, оглядывая отрока…». Близок был тот окольничий с Нагими и хорошо знал царевича. А думный дьяк Вылузгин никогда же отрока царственного не видал. Потому странным показалось Вылузгину всё, что сотворилось с Клешниным. Только всё время пока длился обыск, не проронил Клешнин не единого слова. А как возвратились судьи в Москву, удалился окольничий в Пафнутьев-Боровский монастырь и стал послушником и молчальником.
– Кого ж увидал в соборе Клешнин? Нешто совершён подлог? – краснея ланитами, шёпотом спросил Авраамий.
– Не ведаю того, брате – сипя голоском, и накладывая на себя крестное знамение, отвечал Христофор. – Но знаю ещё одно. То духовник мой – старец Косьма открыл мне днесь. Де, как узнал он об углическом деле, то встал на неусыпную молитву в пещере своей, пока не откроет ему Господь, тайну свершившегося. И по неусыпной молитве той открыл ему Бог, что жив пока царевич, но грядет Великая Смута в Московском царстве. Великой кровию пройдет она по России.
– Господи, помилуй нас грешных, – тихо молвил Авраамий. – Ужели жив царственный отрок Димитрий. А кого ж убили тогда? Чье тело обретено в Спасском соборе? – спросил ключник.
– Есть несколько таковых углицких, что тайно сказывают, де на посаде во Угличе двор посацких людей Турениных. Вдовой жёнки Ефросиньи Турениной сынок Истома, приведён был к царевичу и дружен с им. Тогда маия 15-го дня играли оне – Истома и другие отроки на заднем дворе с царевичем. Де уведомили Нагих вовремя, те и успели Димитрия увести за четверть часа до того, как тати пришли. Вместе с Нагими и с Димитрием с заднего двора ушли и две мамки. А кормилица-то Василиса Волохова, спала рядом на заднем крыльце и не ведала того. А отроки ж ещё в тычку играша ся. Пришедше же на задней двор один из душегубцев разбуди Василису и спроси у нея, где мол царевич. Та, старая, да подслеповатая и указала на Истому Туренина. Был похож Истома на Димитрия поболе других. Тогда и сотворилось зло…
– Господи, чему верить то, брате-Христофоре? – спросил Авраамий.
– Мыслю аз, скорее последнее верно, – закончил Христофор и надолго замолчал.
– Странное и страшное глаголеши, брат мой, – в раздумье произнёс Авраамий. – Но сужу тако, что если кто и имел злой умысел на смерть царевича, то не сам Годунов. Есть и другие, кто хотел бы той смерти. А кто? Пока не скажу. Не буду гневить Господа своими словесы́. Время покажет. Расскажи ка мне лутче, что о Годунове на Москве бают после того как отбились от крымской рати. Ведь он полками заправлял и был первым воеводой.
– Уж не знаю, какой воевода из Годунова, только служилые люди бают, де он «во бранех же неискусен бысть», «оруженосию не искусен». Только слава вся, яко по беде крымских ратей досталáся ему. На пиру в Грановитой палате царь Феодор Иоаннович снял с собя золотую гривну (цепь) и надел на выю свому шурину. Получил подарки Годунов – шубу с царского плеча, да золотой кубок, что ещё на поле Куликовом в шатре царя Мамая обрели. Да северными землями государь его наделил, – с неохотой и усталостью отмолвил монах.
– Да, возвысил государь наш шурина своего. Хоть и побивает иногда посохом, но доверяет ему. А всё потому, что любит он царицу-государыню Ирину. Не в пример отцу его – Грозному царю, что по очереди семерых жён имел, а любил ли? А душа сына его – царя нашего Феодора открыта, широка и любит он народ свой, – сказал Авраамий.
– Мыслю, брате, покойный царь Иоанн Васильевич любил только первую супругу свою – Анастасию. А она – родная сестра покойных бояр Никиты да Данилы Романовых Юрьевых. А сыновья Никиты – племянники покойной царицы Анастасии – Фёдор, Александр, Михаил, Иван, да Василий Никитичи Романовы, – двоюродные братья государя Феодора Иоанновича. Они-то сейчас и в Думе заправляют и пока в крепкой дружбе с Годуновыми. И случись что с государем, при неимении наследника, они – первые восприемники царской власти и престола, а особо – старший Фёдор Никитич Романов, – вдруг с оживлением изрёк слегка захмелевший Христофор.
– То-то и оно! Уж Годунов здесь и при всех своих заслугах и чинах не при делах останéтся. Ох и правда, быть смуте, – проронил Авраамий.
– Потому-то всё греческое и иное православное священство со своими иерархами на Москве, в Литве, и даже в Цареграде покою не знает. Всё выспрашивают греки, что да как случися с царевичем Димитрием во Угличе – задумчиво промолвил Христофор.
– Всё корнями своими уходит в избрание нашего патриарха Московского Иова. А там главнейшим человеком, кто за все тайныя нити дёргал, да всем управлял – первый дьяк Андрей Щелкалов, – добавил от себя Авраамий.
Февральским вечером 190…не столь важно, какого года, извозчик остановил санный возок на Сухаревской площади близ подъезда здания известного как Странноприимный дом. Из возка вышел одетый в тёплое пальто с каракулевым воротником, в шапке типа «пирожок» солидный и широкоплечий господин, который расплатился с извозчиком и направился к подъезду указанного здания. На площади было уже по вечернему тихо. Разошлись торговцы и покупатели, что здесь днем шумели, предлагали товар, выбирали, приценивались. Разбрелись с окончанием Всенощной прихожане церкви Троицы в Листах. Быстро темнело, и лишь окна Странноприимного дома графа Н. П. Шереметева ярко светились: больные, и обитатели богадельни готовились к ужину и вечернему обходу врачей. Любой, проходящий мимо знал, что в правом крыле дома, выстроенного на рубеже XVIII–XIX веков, находится больница, в левом – богадельня, ну, а центральная часть – Храм Живоначальной Троицы – домовый храм Странноприимного дома. Многие москвичи помнили и то, что Дом этот начал строиться в 1792 году, еще при жизни известной крепостной актрисы Шереметевых – Прасковьи Ивановны Ковалевой-Жемчуговой, которая всячески поддерживала графа Николая Петровича в его желании организовать подобное благотворительное учреждение. А ставши графиней Шереметевой настояла Прасковья на том, чтобы в организацию жизни и деятельности Дома был внесен отдельный пункт – «невестинские жребии» для бесприданниц. До открытия Дома в 1810 году не дожили ни граф, ни графиня, но Странноприимный дом стал «семейным» делом Шереметевых, и возглавлял его отныне старший в роду. С 1860-х годов этим человеком стал граф Сергей Дмитриевич Шереметев. В этот зимний вечер у него здесь была назначена встреча.
Широкоплечий господин вошёл в вестибюль Странноприимного дома, внеся с собой свежесть морозного вечера и уличный холод. Пожилой швейцар в бакенбардах, раскрывший двери перед ним склонился, приветствуя его. Сергей Дмитриевич, а это был он, с улыбкой отвечал швейцару, как доброму старому знакомому и, сняв шапку, обнажив при этом высокий благородный лоб, а затем, сняв и пальто, передал их на руки швейцару. Подойдя к зеркалу, Сергей Дмитриевич небольшой расчёской аккуратно поправил свою седую клинообразную бородку и усы, подтянул галстук и осмотрел себя. Встречать графа вышел старший доктор Шереметевской больницы (так в Москве стали называть больничное отделение Странноприимного дома). То был высокий, худощавый человек в белом халате, наброшенном поверх жилетки. Он провел графа в свой кабинет, на дверях которого красовалась табличка: «Д-р С. М. Клейнер». Предложив графу удобное кожаное кресло, старший доктор начал разговор:
– Ваше сиятельство, не угодно ли пройти в «докторский флигель». Жена будет очень рада видеть Вас, поужинаем…
– Благодарю Вас, Сергей Михайлович, но лучше останемся здесь, не будем беспокоить Ваше семейство, я задержу Вас ненадолго, только задам несколько вопросов…
– Готов ответить на любой из них… Да ведь есть и письменный отчет по больнице…
– Ваш отчет, доктор, я внимательно читал. Вопросов по нему и претензий к Вам у меня нет. Мне нужны Ваши профессиональные знания.
– Сергей Дмитриевич, не заболели ли Вы, сохрани Бог! Может быть – консилиум…
– Экий Вы беспокойный, доктор, речь пойдет не обо мне… А скажите-ка: может ли 7-летний ребенок, больной эпилепсией, быть мальчиком блестящим, многообещающим, и, к тому же, физически сильным?
– Это о каком же ребенке идет речь? А, понимаю, понимаю… Это герой Ваш, царевич Димитрий! Так я скажу Вам, граф, что всегда удивлялся, когда читал о самоубийстве маленького эпилептика. Это исключено! Семилетний ребенок не может биться с такой силой.
– Но уважаемый Сергей Михайлович, припадки у мальчика повторялись довольно часто, если верить написанному в следственном деле, – с сомнением в голосе произнёс Шереметев. – Знаете, доктор, столько времени эта «болезнь» царевича вводила в заблуждение историков. Особенно после публикации Следственного дела, в котором было зафиксировано, что царевич «ел руки» у дочери Андрея Нагого, – вздохнув, произнёс Шереметев.
– Увольте, ваше сиятельство, что это за припадок, выражающийся в потугах кусать чужие руки? Как врач, я полностью отвергаю такую возможность!
– Доктор, не надо забывать то обстоятельство, что царевич был сыном царя Иоанна. Почему бы ему в гневе и не кусаться, как это бывает у мальчишек во время драки? Запальчивым был Расстрига!