Рассказывает старец отроку и о том, что почти в двухстах верстах от Мезенского берега там далеко в заливе лежит большой каменный остров «Моржовец». От того берега отстоит остров на 28 вёрст. В окружности остров вёрст до сорока имеет. На том острову текут две реки с пресною водою – Золотуха и Рыбная. В начале ноября у берегов острова показываются льдины, а в ноябре – «торосы». Как становятся «торосы», то прекращается мореходство аж до месяца маия. Однако остров тот – единственное спасение для промышленных людей, унесённых льдинами, ибо льдины к острову тому течением несёт. А восточнее «Моржовца» лежит много песчаных высыхающих мелей, называемых «чайками», ибо много морской птицы кормится и живёт на тех мелях.
И отроку видится сказочный гранитный остров, поднимающийся из глубины вод, залитый потоками света, на котором спасённые люди радуются жизни и молятся Богу.
– Мелеет наше Белое море, государь мой, – продолжает рассказывать старец. – Когда молод был аз грешный, «чайки» те, намного меньше были.
– Отчего мелеет море? – спрашивает отрок, зевая, потирая глаза и крупную родинку у десного глаза на переносье.
– Господу угодно, что бы воды его в другое место ушли, а человекам острова дали, – отвечает монах, и внимательно посмотрев на мальчика, добавляет, – Ты, сыне, очеса то менее три, а то родинку сорвёшь!
Мальчик согласно кивает головой в ответ.
Час проходит за часом, но вечера всё нет, ибо стоит день. Отрок и монах, не замечая времени, всё бродят вдоль берега, обнажившегося из-под воды, и ведут разговор. И тут приходит прилив. Он наступает быстро и стремительно. Мезенский прилив – стихия! Вода катится валом высотою до 7–8 локтей – раза в два выше человеческого роста. Бурлящей водой мгновенно заливает все отмели и низменные берега рек.
Отрок с удивлением взирает на стихию.
– Отчего вода приходит, дядя Афонасий? – спрашивает он.
– Господом так устроено, сыне. Воды морския то приходят, то уходят, то собираются вместе, как воздух в персях человеческих, то разбегаются, егда воздух из персей исходит. Море живёт своею жизнею – словно дышит тако. Потому исчо и «Дышащим» зовётся наше Студёное море.
– Дивно сие, – молвит отрок.
– Идём отсель, сыновец мой! – повелительно молвит старец, и, взяв отрока за руку, ведёт его за собой подальше от берега.
– Давай позрим еще, дядя, – упрашивает отрок.
– Поидем ка к молитве, да к трапезе, государь мой. Пристало время тому. Будем ещё зде с тобою, – уговаривает старец.
Отрок послушно идёт за монахом вслед.
Прошло три года после углицких событий. В конце июня 1594 года наместник Троице-Сергиевой обители игумен Киприан возвратился из Москвы и вызвал к себе своих доверенных единомышленников и собеседников – отца келаря Евстафия и монастырского ключника Авраамия. В бревенчатых покоях игумена было светло и прохладно, хотя на дворе уже стояла летняя жара. Противоположные оконца палаты были отворены, и лёгкий ветерок освежал монахов. По приглашению Киприана Евстафий и Авраамий уселись на лавку у стены. Сам игумен присел на стул со спинкой.
– Поведать хощу вам, братие. Беда случися в семье государя нашего Феодора Иоанновича. Забрал Господь младенца-дщерь царскую – царевну Феодосью. Нет более наследника и преемника у русского царя.
– Да, велика беда есть государьству Русскому, – запричитал Евстафий.
– А что в Думе то делается, отче? Что мужи думские и бояре бают? – с интересом спросил Авраамий.
– Поведал мне дьяк Тимофеев Ивашка, де сам свидетелем был, де Борис Годунов отстранил от дел первого дьяка и хранителя печати государевой Андрея Щелкалова. «Загрыз его, аки зверь». Не нужон стал Щелкалов Годунову. Егда они кесарского племянника-отрока четырнадцати годов в Россию приглашали, дабы потом оженить его на царевне, да венчать на царствие, то тогда был нужон. Годунов мыслил при племяннице и сестре-царице своё вести. Щелкалов же мыслил, что кесарский вьюноша без его помощи не сможет управить незнакомым царьством. Таперь же и этот ход отпал.
– И куда же Щелкалова определили таперь? – поинтересовался отец Евстафий.
– Да, старостой в приход, какого-нито московского храма, – отвечал отец-настоятель. – есть и другой слух, что Щелкалов-то принял постриг и направился в полунощные земли государьства нашего.
– Уж, не густо, после-то места первого дьяка государева. Кто ж во след ему хранителем государевой печати стал? – подвёл итог и спросил Евстафий.
– Слыхал аз, что на место его пока сел брат евоный Василей Щелкалов, – отвечал Киприан.
– Мыслю, отче, что и Василию недолго на том месте сидеть. И его Годунов проглотит чрез год-другой. А там поставит своего человека, – высказал своё предположение ключник.
– Верно мыслишь, брат Авраамий. Скажу вам, братие, ныне Годуновы осильнели и в союзе с Романовыми укрепили ся у стола царского. Беда их сплотила. А вот как потом делы пойдут? – покачав головой, произнёс наместник.
– Ныне, отче, Бориса Годунова и Романовы уже не остановят, – сотворив крестное знамение тихо, молвил Авраамий. – Годунов нос по ветру держит. За ним служилые люди – дворяне и дети боярские почти сплошь все стоят. Поприжал он землепашцев, да посадский люд податями, да «заповедными летами».
На исходе лета того же 1594 года в Чирцову пустынь наведался князь Мосальский-Рубец именем Василий. Привёз он весть, что в Сийском-Антониевом монастыре объявился некий новый монах-старец по имени Феодосий. Со слов князя Василия был этот Феодосий, ни кем иным, как принявшим постриг дьяком Андреем Щелкаловым…
Монастырская братия и сам игумен относились к Феодосию с большим почтением, и тот, водворившись в монастыре, жил в особых покоях, имел своих слуг и своего писаря. Феодосий-то и наказал Масальскому-Рубцу привезти высокородного отрока к себе на воспитание. Наказ этот исполнили в начале осени. Князь Василий под охраной своих холопов и Васьки Недорезова старой дорогой по рекам Кулою, Пинеге и Двине перевёз отрока в Сийский монастырь.
Каким же авторитетом пользовался ещё в своей светской жизни «большой российский дьяк» Андрей Щелкалов, если15 мая 1587 года Великий литовский канцлер Лев Сапега доверительно писал Щелкалову:
«От Льва Ив[ановича] Сапеги подканцлернаго в кн[яжестве] Лит[овском] ближняя думы большому дияку Ондрею Яковлевичу Щелкалову, брату моему милому. Писал еси ко мне… а слова и речи мои, все, что есми съ тобою братомъ моимъ любительнымъ, посломъ будучи у государя вашего на Москве говорил въ добро памяти маю и завжды то мое раденье было (и том были мои старания), тые великие государства въ вечное нераздельное соединенье злучились (соединились) и подъ одново государя рукою всегда были… для чего наше хотенье есть тое, есть ли воля Божия до того приступить, абы (если бы) его милость, государь вашъ великий королем Польским и Великим княземъ Литовскимъ от нас обран (выбран) был…».
В письме будущего канцлера Великого княжества Литовского неоднозначно высказана политическая доктрина, которой придерживались многие выдающиеся умы и политики Восточной Европы в XVI–XVII веках. Едва ли, однако, Лев Сапега искренно имел в виду царя Фёдора, когда говорил о едином монархе Восточноевропейского унитарного государства. Он нелицеприятно отзывался перед другими иностранными дипломатами о русском монархе, считая, что «рассудка у него мало, а то и вовсе нет». «Между вельможами раздоры… а государь не таков, чтоб мог этому воспрепятствовать», – писал Сапега. Но, присоединяясь к общему мнению иностранцев, Лев Сапега мог судить только по внешности и, в особенности, сравнивая царя Феодора с его отцом – царём Иоанном Грозным. Историкам же известны и другие отзывы, признающие за царём Феодором такие способности, заметить которые было невозможно Льву Сапеге, а тем более другим иноземным дипломатам. Однако, всё это знал и понимал главный дьяк и ведущий дипломат России Андрей Щелкалов.
«Великий Логофет», – так называл Щелкалова знаменитый Александрийский патриарх Мелетий Пигас. Ещё в 1593 году, перед самой отставкой или таинственным удалением Щелкалова патриарх Мелетий писал ему:
«Мерность наша молится о тебе и благославляет твою светлость и взывает к человеколюбивому Богу. Да сподобить тебя Своего Царства с твоими родичами… как всегда. Ты со всякою богобоязненностью и любовию заботился не только о делах великого царства, но и о всей Церкви Христовой, так вновь заботишься и теперь во время старости, когда приближается воздаяние за труды. Только не уставай трудиться для благочестивейшего царства вашего и для Церкви Христа Спасителя. Ибо здесь в нынешнем веке благочестивейший царь, а там – в будущем Господь Славы вознаградит твои труды. Помни и вспоминай о нас, всегда поминающих тебя в священных службах».
Это письмо, написанное за год до смерти царевны Феодосии, стало завещанием Вселенского патриарха, великому государственному мужу России конца XVI века. Что знал и на что намекал Вселенский патриарх, когда ссылался на «старость» Андрея Щелкалова, но желал ему «не уставать трудиться для благочестивейшего царства»?
Поздней осенью же 1594 года старец Феодосий, несколько человек из его окружения и высокородный отрок переехали из Сийского монастыря в Кириллов-Белозерский. Тогда же слухи о некоем таинственном отроке, воспитываемом в Кирилловом монастыре, через купцов-иностранцев: англичан, голландцев и немцев (из Гамбурга) проникли за рубеж. В России же по приказу Бориса Годунова по северным монастырям прошла перепись, фиксирующая «монастырских детёнышей» – послушников. Не исключено, что слухи эти достигли ушей Годунова и тот проявил беспокойство.
А как стала зима, да как прошли Святки, после совета с кирилловскими старцами санным путём повёз Феодосий отрока в сопровождении охраны и нескольких слуг в Великий Новгород. До Новгорода добрались они только в феврале.