Однако неконтролируемый властью отток пассионарной части работоспособного населения на южные и восточные окраины растущей страны давал выход накопившемуся недовольству простого народа, несшего на своих плечах нелёгкое государственное и помещичье тягло. И это замедляло, отодвигало в грядущее всплеск недовольства и приход Смуты.
«То, что учёным не удалось отыскать закон об отмене Юрьева дня, нисколько не удивительно, – писал маститый историк Р. Г. Скрынников. – Значительная часть архивов XVI в. исчезла бесследно… Эта странная неудача может иметь лишь одно объяснение: разыскиваемый указ, по-видимому, никогда не был издан… Но своим Судебником Иван IV подтвердил Юрьев день, на его время пришлись последние десятилетия крестьянской „воли“.
Сыграть зловещую роль крепостника суждено было Борису Годунову. Авторы исторической справки 1607 года утверждали, будто благочестивый царь Фёдор закрепостил крестьян „по наговору“ Бориса. В действительности всё произошло несколько иначе. Сместив фактического соправителя дьяка – Андрея Щелкалова, Борис присвоил плоды его многолетних усилий. Через три года после отставки дьяка Годунов облёк установления Щелкалова о пятилетнем сроке сыска крестьян в форму развёрнутого законодательного акта. Издание закона 1597 года означало, что система мер по упорядочению финансов окончательно переродилась в систему прикрепления к земле. Таким был механизм закрепощения многомиллионного русского крестьянства».
Р. Г. Скрынников неоднократно встаёт на путь однозначного толкования становления системы крепостнических отношений. В объективе его умозаключений исключительно крестьянство. Неужели система крепостнических начинаний не коснулась других сословий? Почему он забывает о сотнях тысяч представителей посадского люда? Почему он не упоминает о сложностях положения десятков тысяч служилых, боевых холопов? Почему не задаётся вопросом об условиях и трудностях государевой службы, нуждах и обязанностях сотен тысяч казаков, стрельцов, детей боярских, дворян? Ведь все эти торгово-промышленные и военно-служилые сословия были вовлечены в общий, новый, широкомасштабный водоворот колонизации южных и восточных окраин страны, напрямую связанный с рождением крепостнической системы.
Крепостнический курс, несомненно, доставил Борису Годунову широкую поддержку со стороны поместного дворянства. Закон от 25 апреля 1597 года превращал в кабальных людей довольно широкий слой «добровольных холопов» – военных слуг, служивших у именитых и богатых дворян, бояр. «Боевые холопы» – этот военный люд, служивший «без крепостей» больше полугода, отныне терял право свободного ухода от своего хозяина. Следом правительство царя Феодора опубликовало указ о сыске беглых крестьян 24 ноября 1597 года. Крестьяне, бежавшие от своего помещика «до нынешнего году за пять лет» подлежали возвращению «по суду и сыску с женами и детьми и со всеми животами» на прежнее место жительства. Новые дела о побегах, имевших место до переписи 1592 года, не подлежали рассмотрению. Хотя крепостной закон 1597 года и был издан от имени последнего представителя уходящей династии, современники отлично знали, от кого исходил именной указ. Правда, государь Феодор Иоаннович доживал тогда свои последние дни.
Царь Феодор умер 6 января 1598 года. Он не «совершил» по себе «духовную»[34]. Борис Годунов не исполнил устную волю покойного относительно царицы Ирины и попытался закрепить за ней царский венец. Тотчас после кончины мужа Ирина издала закон о всеобщей амнистии. Из тюрем и острогов без промедления выпустили всех опальных изменников, татей, разбойников и прочих «сидельцев». И это сильно обострило внутреннюю ситуацию в стране. Патриарх Иов, поддерживающий Бориса, стремясь обеспечить спокойствие в стране, разослал по всем епархиям указ целовать Крест царице. Текст её не был вполне понятен народу, ибо призывал принести клятву на верность патриарху Иову, православной вере, правителю Борису и его детям. Но в Москве многие «важнейшие не захотели признать Годунова великим князем», да и в уездах не все целовали Крест «новому великому князю».
В правление царя Феодора – его жену, урождённую Годунову, охотно именовали «великой государыней». Но такое звание неравнозначно было царскому титулу. До Смуты и после неё цариц не только не венчали на царство, но и не допускали к участию в том сакральном и величественном обряде. Ирина наблюдала за венчанием Феодора с хоров Успенского собора. Не будучи венчанной особой, связанной с подданными присягой, Ирина не могла стать ни источником и носителем власти, ни передать её брату Борису.
Испокон веку в православных храмах пели «многая лета» митрополитам и Великим князьям. Патриарх Иов нарушил традицию и ввёл в богослужение чествование царицы-вдовы. Многие монахи-летописцы сочли такое новшество неслыханным. «А первое богомолие за неё, государыню, а преж того ни за которых цариц и великих кнеинь Бога не молили ни в октеньях, ни в многолетье», – записал один из таковых. Однако первый русский патриарх постарался утвердить взгляд на вдову-царицу как на законную носительницу самодержавной власти. Но ревнители благочестия, и среди них дьяк Иван Тимофеев, осудили его старания, как «бесстыдство» и «нападение на святую Церковь».
Вдове-государыне Ирине долго не спалось. Лишь под утро, когда на дворе после ростепели и капели, ударил мороз, а на чёрном небе проявилась и выступила полная, яркая, бело-голубая луна, она глубоко задремала. И в этой дрёме ей послышалось, что кто-то вошёл в покои…
Ирина приоткрыла глаза и увидела, как помолодевший, выздоровевший и посветлевший после болезни и смертных страданий Феодор лёгкой поступью прошёл вдоль опочивальни и присел на стульце в сажени от жены. Он принёс с собой какой-то поток свежего, чистого и звенящего морозного воздуха. Одет он был в светлый нарядный кафтан, подпоясанный серебристым кушаком так, как любил одеваться в молодости. В деснице его покоился лёгкий золотой жезл. Густые русые власы и борода с усами были расчёсаны и уложены ровно надвое и на кудрях сияли снежинки и хрусталики голубоватого инея. Венца на главе не было, но было какое-то лунно-серебристое сияние вокруг чела. Тёмно-синие глаза мужа были проникновенны, глубоки и радостно-напряжены. Он молча поманил Ирину перстами левой руки к себе. Та потянулась к нему словно для поцелуя, но Феодор остановил её на полпути, предупредительно покачав указательным перстом.
– Помяни, Иринушка, что наказал табе исполнити, после ухода моего. То воля не моя, то угодно Господу. Помяни! – мягко, вкрадчиво, но убедительно произнёс Феодор, вздохнул, покачал головой, вновь запретно поводил указательным перстом, с тем и поднялся со стульца. Ирина прянула от мужа…
Проснулась. С трепетом наложила на себя крестное знамение. Потёрла виски. Вновь смежила очи. И тут тяжкие видения-воспоминания стали одолевать её. Ей привиделось, как после смерти мужа разнёсся слух, будто Феодор назвал своим преемником своего двоюродного брата Феодора Никитича Романова-Юрьева. А тот велел постричь Ирину насильно и сослать её в дальний монастырь на север. Но тут опередил, осилил Романова брат её Борис и предоставил всем грамоту, якобы ранее составленную мужем. В грамоте той царь Феодор «учинил» после себя на троне жену свою Ирину, а Борису «приказал» царство на помин своей души. Окончательно справленная и перед смертью подписанная царём та грамота гласила, будто государь оставил «на государствах» царицу Ирину, а патриарха Иова и Бориса назначил своими душеприказчиками. В тонком, тревожном сне вспомнилось Ирине, что патриарх многократно, но тщетно напоминал Феодору назвать имя преемника. Царь молился, отмалчивался и ссылался на волю Божию. Но Ирина понимала, что её будущее тревожило мужа ещё при жизни, и он твёрдо наказывал ей по смерти его «принять иноческий образ» и тихо в молитве закончить жизнь в одной из подмосковных обителей. «Богоуродивый» Феодор поступал так сам и призывал жену вести себя в согласии с церковными правилами и стариной. В тонком сне вспомнила она не исповеданный ею грех. А следом убиенный отрок Истома Туренин явился ей…
Ирина вновь проснулась уже вся в слезах. Ей как никогда стало жаль самою себя. С ужасом вдруг осмыслила она, что каждый из родственников или ближних смиренного Феодора, так или иначе, негодовал на него за его поведение при жизни. Негодовал, но молчал и ждал конца. Потому смертный час свой и принял Феодор в полном небрежении. Никто не прочёл над ним отходную молитву. Прежде чем уложить в домовину, покойного обрядили в мирской кафтан, препоясали ремнём, и даже сосуд для миро положили ему не по-царски простой. Царь, проведший всю жизнь в постах и молитве, не сподобился обряда пострижения. Некому было позаботиться о том.
А между тем в роду Великих князей Московских, ведущих начало от Иоанна Даниловича Калиты предсмертное пострижение для большинства его потомков стало традицией. Но по сравнению с началом XVI века ситуация и традиция претерпели серьёзные изменения. Вероятно, не нашлось церковного иерарха, который мог взять на себя всю ответственность совершаемого обряда над умирающим царём. «Царский чин» обязывал ко многому. Царь по своему иерархическому положению – явно выше, чем Великий князь, коего мог подстричь в монахи митрополит. Историческая наука умалчивает и о том, принял ли постриг перед смертью царь Иоанн IV Грозный. Его облачили в монашеские одеяния только после смерти. Кроме того, вопрос о престолонаследии в конце XVI стоял намного острее, чем в начале того же столетия. Борьба боярских группировок за власть затмила старую традицию. Да и таинственные слухи о потенциальном законном преемнике не покидали сознание русского православного мира. Вспоминая всё это, Ирина не могла уже успокоиться и простить себе всё свершившееся.
Через неделю после кончины мужа вдова-царица Ирина объявила о решении уйти в монастырь. В день её отречения в Кремле собралось множество народа. Народ в большинстве своём даже не ведавший об отречении, руководимый каким-то шестым чувством, стал сам стекаться в Кремль со всех концов и слобод Москвы. Как писал голландский купец Исаак Масса, наблюдавший за теми событиями: «Простой народ, всегда в этой с