резцами. С тех пор лошадь ни разу не показывала свой норов новому хозяину.
Отдохнув в Успенском монастыре три дня, иноки переехали замёрзшую и спящую под крепким льдом Десну и двинулись в Чернигов. В этих местах уже можно было не опасаться годуновских соглядатаев. До Чернигова добрались 5 марта. Здесь головой и воеводой был князь Василий Рубец Масальский уже знакомый иноку Леониду по его северным странствиям. Князь Василий встретил иноков, как желанных гостей. Явно, он и ждал их. В Чернигове, уже не прячась ни от кого, они прогостили сутки. Выпарились в бане, выспались, дали отдохнуть лошадям, хорошо накормив их. Совсем рядом был уже литовский рубеж.
Перед отъездом князь Василий наставлял своих молодых гостей:
– А наедете, братие, заставу ли, сторожу ли какую, а быти в тоей стороже соглядатаям царским, и то допрос вам какой учинится, то молвите, де монаси вы Свято-Успенской обители Новгорода-Северского. А зовут вас – Григорий Отрепьев, Мисаил Повадин, да Варлаам Яцкой. Ты Григорий и назовись Варлаамом. Ты ж, государь мой, назовись Григорием Отрепьевым.
– А коли допрос учинят служилые, куда путь держим, что ответствовать нам, князь Василий? – спросил Отрепьев.
– Ответствуйте, де идёте вы поклониться святой Киевской Лавре и гробам святых Печерских старцев. Иного же ничего не сказывайте.
– А кто таков Варлаам Яцкой, батюшка-князь, – поинтересовался Повадин.
– Варлаам Яцкой – чернец свято-Пафнутьевой Боровской обители. Энтот уже прошёл через литовский рубеж вашим путем через Монастырёво село и в Киевской Лавре в молитве пребывает, – отвечал Рубец Масальский.
Наставив иноков, князь-воевода приставил к ним в сопровождение двух городовых казаков и велел казакам провести путников до села Монастырёва, что располагалось на самом рубеже. Иноки тронулись рано утром и к вечеру были уже в Монастырёве.
У села, где располагался порубежный стан, их встретил дворянский голова Семён Олферьев. Он пригласил путников к себе, дабы отдохнули с дороги. Требовалось обсудить с ними, как идти ночью через рубеж. Иноку Леониду сразу показался знакомым этот Олферьев. Казаки повели своих лошадей на конюшню. А иноки привязали коней у коновязи, и зашли в становую избу. Заходя снимали клобуки и крестились на образа. Тут-то Леонид и спросил:
– Где-то яз видел тебя ране, служилый?
Сняв тёплую овчинную папаху, поклонившись Леониду в пояс, перекрестившись на иконы и улыбаясь, словно родному Семён Олферьев отвечал:
– Из дворян московских аз – Сёмка Олферьев Романов сын. Видал ты меня, слуга Христов и государь мой, и аз тебя видал не един раз. Толико ты тогда ещё совсем млад был. Не раз бывал аз во Угличе, потому как шурин твому дяде Феодору Нагому. Женат-то Феодор на моей сестрице Ксении.
– Боже ты мой! Как же давно всё это было. Словно во сне, – прошептал изумлённый Леонид. – А было ли оно?
– Было, государь мой! И на пиру во Угличе сиживать приходилось и подарками табя и сродников одаривать, да и самим подарки принимать, – вновь кланяясь, с улыбкой лепетал дворянский голова.
– За какие же делы, служилый, упекли тя сюды на самый дальний литовский рубеж? – поинтересовался Отрепьев.
– Да аз с Богданом Бельским в Царёве-Борисове станом стоял. Посланы были мы супротив крымских ратных людей. Да всё поначалу было у нас добро слажено. Но след опала постигла князя Бельского от царя Бориса. И многие сотни служилых людей – дворян и детей боярских под ту ж опалу угодили. Вот меня грешного и услали сюды. А семья то моя – жена с детишками в Чернигове. Да и на том, слава тебе Господи, – отвечал Олферьев, крестясь.
– Эх, Семён Романович, погодь. Сквитаемся мы ишо с Годуновым. Вся недолга, – зло процедил сквозь зубы Отрепьев.
– Нам бы, Семён Романович, сбитню горячего испить, аль медовушки перед дорогой. Угостишь ли? – попросил Олферьева Мисаил.
Голова позвал слугу и приказал принести крынку медовухи, чаши и тёплый каравай из печи.
– Да ишо порасскажи нам, Семён, где и когда лутче рубеж пройти? – попросил Отрепьев.
– Думаю лутче вам не сей же час ехати, а пождати, да пред рассветом трогаться, – посоветовал Олферьев.
– Добро, пождём, – молвил Отрепьев и взглянул на своих спутников.
Те молча согласно склонили головы. Тем временем слуга принёс медовуху, чаши, хлеб и поставил самовар. Собеседники разлили хмельное по чашам, преломили каравай. Повадин прочёл молитву, и все выпили.
– Пожди чуток. Прикажу сей же час кóней ваших на конюшню свести, да расседлать. Пусть отдохнут. А как светать начнёть, заседлают и езжайте с Богом, – молвил голова, утёр усы, и велел слуге отвести коней на конюшню.
– Тронемся, мóлодцы мои, на день (на юг) от села часа через четыре. За селом речушка, вскрылась уже. Да она и в мороз не всегда встаёт. Там от неглубóко. Кóням по бабки будеть. Речушка та и есть рубеж с Литвой, – продолжал дворянский голова.
– Брат Мисаил, наливай ишо по чашам, пока не приспел час ехати, – с хитрой ухмылкой предложил Отрепьев.
Повадин с улыбкой вновь разлил медовуху по чашам…
Спустя три часа, не доезжая саженей пятидесяти до речки, Олферьев распрощался с иноками и перекрестил их в дорогу.
До городка Остер по ту сторону рубежа путники добрались уже к следующему вечеру. Трое верховых иноков не вызывали ни у кого из местных каких-либо подозрений и вопросов. Так к исходу третьего дня после перехода через рубеж путники спокойно достигли левого низменного берега Днепра напротив Киевских высот.
Вечерело. Перед иноками лежал покрытый бело-серым льдом, величественный и широкий Днепр-Словутич. На противоположном высокогорном берегу его в лучах закатного солнца раскинулся большой и красивый город, блещущий куполами древних храмов. В бликах закатного мартовского солнца было видно, что у берегов реки лёд значительно подтаял, и там образовались проталины и полыньи. Но на средине реки лёд был ещё бел и крепок. Снег на крутых склонах уже сошёл. Лишь кое-где в ложбинах светлели старые снежные намёты.
– Ну что братия, помолимся, да с помощью Божией потягнём верхи чрез реку, – молвил Отрепьев.
– Справимся ль, не потопит нас река? – засомневался Повадин.
– А мы тихохонько, но споро. Намётом не поидéм, рысью побеги́м, – отвечал Отрепьев, меряя взглядом расстояние до другого берега, и оценивая ситуацию.
– Сколь здесь до другого берега – с версту будет? – с сомнением спросил Леонид.
– Нет, государь мой, версты полторы, а то и поболе, – отвечал Отрепьев.
– Ну, коль решили, так благослови нас, Господи! – произнёс Повадин и начал читать молитву Святому Духу:
– «Царю Небесный, Утéшителю, Дýше истины, Иже везде сый, и вся исполняяй, сокровище благих и жизни Подателю…»
Соратники его негромко вторили и творили крестное знамение.
– Ну, трогай, с Богом! Держись посторонь от меня… – молвил Отрепьев, и первым свёл коня на лёд.
За ним не спеша последовали его содруги. Осторожно объехав промоины у левого берега, они слегка пришпорили коней и скоро выехали на средину реки. Здесь лёд был действительно прочен, и можно было не бояться. Но через десять минут, когда они были уже близ правого берега, лёд гулко треснул под кованным копытом коня Отрепьева. Тина вздрогнула и заржала, чуя опасность.
– Попридержи кобылицу, брат Леонид! – крикнул Отрепьев.
Леонид натянул поводья, и стал успокаивать лошадь. Но та тряслась всей кожей и переступала с ноги на ногу. Всадники сбавили ход и медленно приближались к правому берегу. Вдруг саженях в трёх от прибрежный камней одна из промоин дала трещину. Тина, почуяв недоброе, встала на дыбы. Но Леонид осадил её. Та ударила копытами о лёд и расколола его в нескольких местах. Льдины встопорщились и лошадь с седоком провалилась в образовавшийся ледяной пролом аж по самую шею. Леонид окунулся в ледяную воду почти по грудь. Барахтаясь в ледяной каше, кобылица неистово ржала и храпела. Но Леонид, оставив стремена, ловко выбрался из седла, бросился грудью на кромку льда, подтянулся, вынося своё тело из воды, и выбрался на твёрдый лёд. Всё это произошло так быстро, что ни Отрепьев, ни Повадин так и не успели что-то предпринять. Молодой инок не испугался, не выпустил поводья, а, намотав их на кулак, стал тянуть кобылицу из воды. Та, барахтаясь в ледяной каше, била передними коленями о лёд, кровавя воду и поднимая муть со дна, но и не тонула. Явно, здесь у берега было неглубоко.
– Оставь ея, брат Леонид, уходи к берегу, ся спасай! – кричал ему Отрепьев.
Но, молодой инок упрямо тянул лошадь из воды за повод.
– Ну же милая, ну же, прядай сюды! – уговаривал он кобылицу и тянул её к себе.
– Уходи, государь мой! Сами мы управимси! Беги на брег! – орал Леониду Повадин.
Но инок не отступал. Григорий быстро оставил седло и бросился ему на помощь. За Отрепьевым последовал Повадин. Втроём они вытащили покрытую ледяной крошкой, сосульками, мокрую и дрожащую лошадь из полыньи. Затем, недолго думая, пешком, ведя лошадей в поводу, последовали на подъём.
Стемнело, когда, продрогшие, промокшие, они вошли в ворота Киево-Печёрской Лавры. Лошадей отвели на монастырскую конюшню, расседлали, отерли потниками. Леонид особо тщательно вытер Тину, успокоил её, поглаживая по храпу и по шее, подкормил сухарями. Братия Лавры была очень внимательна и доброжелательно настроена к путникам. Складывалось такое впечатление, что монахи Лавры были предупреждены об их приезде, ждали их, как ждут дорогих и уважаемых гостей, хотя и не знали, кто эти гости. Им налили дорогого фряжского вина, хорошо накормили, предоставили место для ночлега в отдельной небольшой странноприимной палате.
К утру Леонид занемог. Инок чувствовал, словно всё его тело скрутило. Позже у него начался такой озноб, что он заскрежетал зубами. Молодого монаха трясло, как осиновый лист. Проснувшись от чувства какой-то смутной тревоги, Григорий, подошёл к ложу своего сокилейника, укрыл его вторым – своим одеялом, а сверху набросил полушубок. Леонид согрелся и перестал дрожать от озноба. Но не прошло и четверти часа, как у него начался сильный жар.