Борис Феодорович согласно кивнул.
– А по какому делу, куда, и кто таковые, какой обители сии чернецы, чрес рубеж пошли? – задал вопрос Арцыбашев.
– По опросу станового Сёмки Олферьева, двое чернецов – те монаси Чудовой обители – Михалко Повадин, да Гришка Отрепьев. А третий – свято-Пафнутьевой Боровской обители инок Варлаамко Яцкой. Монаси сии направили ся в Киев – Великим постом на молитву к святым местам в Печерскую обитель, – отвечал Гусь.
– Отрепьев, говоришь, Гришка? На слуху отечество и род Отрепьевых. Не ис Костромских ли Отрепьевых? – задумчиво, с вопросом и тревогой в голосе произнёс Годунов.
– Из них – из Костромских, да из Галицких – подсказал постельничий.
– И како ж монаси сии к рубежу пришли, чаю пеши, аки паломники, али на возу, на дровнях ли? – хитро и вкрадчиво вновь спросил Арцыбашев.
– Городовые казаки черниговские сказывали, де монаси те вéрхи от Новгорода-Северского пришли на добрых кóнях. И черес рубеж у Монастырёвского стану тако же вéрхи перешли, – с долей некоторого смущения, словно вновь осмысливая что-то, отвечал Гусь.
– Странно сие, государь, монаси, но не пеши, не на дровнях, но аки дети боярстии, или казаки – вéрхи! – подняв десный перст, акцентировал постельничий.
– Да баяли исчо казаки черниговские, де дозрели оне, яко у мнихов тех тайно и оружье имелось: пистоли, да секиры малые, да ножи ногайские, – вспоминая подробности, добавил Милюков.
– Да уж, и с оружьем?! Не тати ли, воровские люди какие в иноческой сряде были? – с нотой удивления в голосе спросил постельничий.
– Не всё ясно в деле сем, – соглашаясь с постельничим, озабоченно промолвил царь. – Ты, Иван, внове подьячих своих пошли, пусть повызнают всё по обителям, что указаны были, о мнихах: Отрепьеве, Повадине, да Яцком. Да и по князь Василье Масальском пусть повыведают и тем казакам допрос еще раз учинят, де, как князь Василей тех мнихов принимал, да зачем велел к рубежу проводить. Да пусть у стана рубежного ещё повыспросят про мнихов же, де ночью ли прошли, ли днём, да не возвернулись ли вспять чрез рубеж, – добавил он.
Иван Гусь поклонился государю и с разрешения удалился.
Пришла Пасха. Весна окончательно утвердилась на дворе и принесла тепло на берега Днепра. Грозный Брагинский замок, построенный из дубовых брёвен, с четырьмя угловыми и двумя проездными башнями опушило зацветающими и зеленеющими садами. Князь Адам Вишневецкий давал в своём просторном замке «пир силен». Бывшие рясофорные иноки Леонид и Григорий одели светское платье, приторочили к поясам клинки в ножнах. Они были расстрижены православным греческим иерархом Кириллом Лукарисом в поместье князя Адама Вишневецкого. Повадин остался в монашестве.
В Брагине, не смотря на всегдашнее гостеприимство хозяина, было большое стечение гостей. Это всё – князья, представители древних боярских родов, знатное панство. В просторной гостевой палате – застолье. Столы поставлены в два ряда. Ближе к восточному углу, где размещены образа, два ряда столов перегорожены третьим рядом в виде буквы «П». Столы ломятся от снеди, бутылей с доброй горилкой и бочонков вина. Пред православными иконами жарко и ярко горят лампады и свечи.
Князь Адам велит слугам вынести к столу большую братину, налитую старым, добрым и дорогим вином, привезённым ему из Бессарабии. Сам владыка Кирилл читает молитву и благословляет трапезу. Гости, стоя и развернувшись к образам, тихо вторят владыке и кладут крестное знамение. После Кирилла слово берёт хозяин стола. Он расправляет длинные усы, закидывает назад длинный, седой казачий чуб, крестится и молвит:
– Христос Воскресе! Братие во Христе, добродие и панство, ныне Божьим попущением ли, промыслом ли, государь наш лядский и литовский Жигимонт III – «сын свейский»[39]. Но в доброй памяти маю надежды наши, да и в том давнее раденье наше было, дабы Великое княжество Литовское и Великое княжество Московское в вечное и нераздельное соединенье злучились под одново государя рукою. На великие панства наши давно хотели мы сына православного государя Московского по роду от отца его – царя Иоанна. И услышаны молитвы наши и милостию Господа Христа ныне з нами сын его пребывает. Слава грядущему Великому государю Русскому Литовскому и Московскому! Сей есть среди нас!
Стоя за столами, князья, боярство и панство единым гласом, единодушно во всю силу лёгких возглашают:
– Слава, Великому Русскому, православному государю! Слава! Слава! Князю Адаму слава!
Братина переходит от одного гостя к другому. Каждый пьёт, сколь хочет и сколь может.
Слегка захмелевший Расстрига с дамасским клинком в ножнах у пояса восседает близ князя Адама и владыки Кирилла. Пьёт он немного, обращается то к одному, то к другому. Идёт оживлённая беседа. За спиной Расстриги сидит Мисаил Повадин и поддерживает разговор. Порой Расстрига обращается к Повадину с вопросом или за советом.
Сильно хмельной Отрепьев сидит среди панства близ Расстриги, принимая приветствия. Он восседает рядом с родным братом и единомышленником князя Адама – князем Михаилом Вишневецким. Отрепьев слышит хвалебные и ведёт весёлые речи, пьёт, и пьёт одну чашу вина за другой. У многих среди литовского панства и шляхетства удивление и сомнение:
– Как похожи эти два родовитых московита друг на друга! Да и который же из них сын государя Московского!? Князь Адам не указал, который из двух…
И за поясом у Отрепьева – кинжал в ножнах, а на поясе – приторочена дорогая казачья сабля, темляк которой он нет-нет, но тронет десницей, да и глаз его зорок, несмотря на хмель. Неотрывно следит он за тем, кто подходит и окружает его сподвижника – Расстригу…
Некоторое время спустя в своих кремлёвских палатах царь Борис опрашивал судью Посольского приказа Афанасия Власьева:
– Добро ли разместили литовских посылов? Корма вовремя доставлены? Довольны ли послы, нет ли жалоб каких?
– Всё, государь наш, справили. Жалоб от послов никаких нетути, – отвечал Власьев.
– Кто ж посольство возглавляет?
– То сам именитый канцлер Литовской Лев Иванов Сапега, – с поклоном отвечал судья.
– Како мыслиши, Афонасий, о чём литвины речь поведут, чего просить будут?
– Мыслю, государь, речь поведут о дружбе и мире. С Ям-Запольского перемирья уж девят на дцать лет минуло, а тое перемирье на десять лет подписано было. Да и последнему то десятилетнему перемирью с Литвою и с Польшей срок черес год подходит. А у тех – война со свеями. Опасаются ноне литвины угрозы с нашей стороны, не хотят на две стороны воевать, будут о мире просить.
– А ещё о чём послы бают? – спросил Годунов.
– Бают, государь, де побивают их свеи в Чудской земле. Бают, де недовольны оне государем своим Жигимонтом. Величают его «сыном свейским». Де на свою голову, по грехам своим на королевский стол его позвали. Он же со своими свеями переговоры не вёл, войну зачал и своих же свеев побить не может, – с охотой стал отвечать Власьев, да запнулся.
– Молви, молви Афонасий дале. Вижу, сказать, чего хочешь, – с лёгкой улыбкой обратился к главе Посольского приказа царь. – Мыслю, опасаешься и про мое царское избрание и призвание без умысла молвить?
– Да и не только сие беспокоит меня, государь наш, – с поклоном, пряча глаза, отвечал судья.
– Что ж ещё умолчал? Глаголь! – повелительно, но всё ещё с улыбкой велел царь.
– А исчо, государь, баял яз грешный со старым знакомцем своим литвином – Ёлкой Ржевским. Коли помятуешь, государь, не раз сей литвин в посольствах к нам бывал. Дак вот, поведал мне Ржевской, де у князя – у Адама Вишневецкого объявился под Киевом в вотчине ево некий расстрига – именем Отрепьев Гришка. И тот расстрига бает, де жив младший сын покойного царя Иоанна Василевича – царевич Димитрий Углицкий. Жив и в Литве ноне обретается, – переходя на шёпот, закончил Власьев.
Улыбка сошла с уст царя Бориса. Что-то словно стукнуло в сердце ему, бледность согнала румянец на лике. Годунов откинулся головой назад, сжимая дланями подлокотники царского престола. Глава Посольского приказа с ужасом воззрел на царя и опустил глаза долу.
– Ну вот, и дождались давних долгожданных вестей! – с трудом вымолвил Борис через несколько минут.
После продолжительного молчания, царь вновь обратил потускневший взор на Власьева и негромко молвил:
– Помни, Афонасий, мира литвинам и ляхам ни по каким видам не давати, переговоры вести о продлении перемирья.
– Долго ль новому перемирью быти, государь? – спросил судья.
– Двадцать лет, – отвечал Борис, отпуская посла мановением десницы.
В княжеских покоях в Брагине за широким столом сидят двое друг напротив друга. Теплятся лампады пред православными образами. На столе крынка с добрым старым вином и две чаши полны хмельного. Но ведущие беседу почти не пьют. У князя Адама тайный разговор с Расстригой.
– Како мыслиши о грядущем своем, государь мой, кажи менэ́? – сдвинув брови, серьёзно спрашивает Вишневецкий.
– Мыслю быти Великим князем Литовским, – немного подумав, отвечает молодой человек.
– Круль Жигимонт не позволит того ныне! – отрезвляя и наставляя Расстригу, бросает князь Адам.
– А что литовские князья, боярство и паны не вступятся за меня, не пойдут за мною? – спрашивает молодой человек.
– Пийдут, но ни супроти́в ляхов и круля. Потому путь твий веде тэ́бе на Москву – наставляет Вишневецкий.
– А и пойдет литовское панство за мною, обрету ли Москву? – с сомнением спрашивает собеседник.
– В ди́ле сем литовские князи́ и панство тэ́бе лишь едно – ошее рамено. Ни совладаты Русьской хоть и православной Литве и её паньству с Москвою и московитами. Сы́лою не совкупиты Киевску Русь с Московским Великим князеством. Сие вже ни едын и не два вику Литва свершить пидвызалась, но усё без успеху, – растолковывает князь Адам.
– Где ж та сила, что приведёт меня в Москву? – с некоторым разочарованием в голосе спрашивает Расстрига.