Марина сама написала Иваницкому и призналась в том, что хочет встретиться с ним наедине в известном ей месте близ Сандомира. Расстрига вострепетал и, скрыв письмо от своих сотоварищей, стал лихорадочно собираться в дорогу. Марина назначила ему встречу близ Сандомира в придорожном постоялом дворе, что на Мелецкой дороге за Вислой.
Они встретились там дождливым июльским вечером, выпили дорогого доброго вина и поднялись из корчмы на верха – в покои постоялого двора. Там молодые люди затворились и кинулись в объятия друг друга…
С того дня жизнь Иваницкого изменилась. Сумасшествие влюблённости продолжалось недели две или немногим более. Молодые люди забыли, кто они и откуда, что им надлежало делать и как вести себя. Состояние непреходящего счастья проникло, объяло их души и не отпускало из своих иллюзорных объятий. Им казалось, что отныне их любовное блаженство будет продолжаться вечно…
Порой, забыв о молитве или о еде, Иваницкий вдруг седлал свою лошадь и, не сказав никому не слова, улетал верхом на пол дня, а то и более. Это вызывало беспокойство и недоумение его соратников. Повадин, лучше других, замечал и понимал, как изменился его друг, что неладное происходит с ним, поделился этим с Отрепьевым. Тот также заметил, что Иваницкий изменился; стал не в меру беспечен, неосторожен, весел и забывчив. Оба они пытались «отговорить», «наставить», «предостеречь», «пробудить», словно спящего наяву, молодого человека. Но все их призывы и откровения Расстрига воспринимал с блаженной улыбкой и лёгкими насмешками, де, не о чём и говорить, всё хорошо, де, так тому и дóлжно быти…
Но для любящих сердец вскоре наступило холодное отрезвление. В конце июля князь Адам письмом вызвал Иваницкого к себе в Брагин.
Царь Борис поручил борьбу с повстанцами окольничему Ивану Бутурлину. Тот был одним из лучших воевод периода Ливонской войны и руководил Разбойным приказом. Бутурлин начал сбор войск и формирование отрядов для подавления восстания. Ему пришлось посылать войска в те уезды, где повстанческие отряды действовали наиболее активно, громя усадьбы бояр, помещиков и купцов. Наиболее ярко повстанцы показали себя в Коломенском (город Коломна), Волоколамском, Можайском Вяземском, Медынском, Ржевском уездах. Казалось, что охваченные восстанием территории окружали Москву со всех сторон. Наконец, «разбои» и «шиши» соединились и появились в непосредственной близости от самой столицы.
Уже с мая 1603 года москвичи стали свидетелями военных приготовлений, которые проводились лишь десять – пятнадцать лет назад. Можно было подумать, что городу вновь угрожает нахождение крымских татар. Царь Борис велел разделить столицу на несколько «концов» (секторов), поручив их оборону пяти боярам и семи окольничим. Всё лето Москва ожидала нападения. Отряды восставших стояли несколькими станами западнее столицы и выжидали, словно готовясь к нападению.
Наконец 16 августа царь Борис издал указ, предоставлявший «вольную» всем кабальным холопам, которым господа отказали в пропитании в годы голода. Правительство прибегло к последнему шагу и одновременно ловкому ходу, чтобы заставить восставших сложить оружие. Власти настойчиво звали холопов в Москву, где они могли бы получить «отпускные» в приказе Холопьего суда. Приказ принимал заявления холопов на веру в тех случаях, «когда государей их на Москве нет». Этим актом правительство в первую очередь апеллировало к боевым холопам. Часть холопов, сложив оружие, явилась в Москву, и воспользовалась указом. Однако время было упущено. Мало того, это мероприятие вызвало значительное недовольство Годуновым у дворян и детей боярских.
Новым Александрийским патриархом был избран Кирилл Лукарис. Он внимательно следил за ходом дел в Литве и Польше, следил за тем, что происходит с Иваницким, не выпуская его из виду. Известия из Литвы от князя Адама беспокоили его сильнее всего. Он поторопился отправить посольство к царю Борису, дабы предупредить вмешательство Рима в столь важное дело.
В августе 1603 года черниговские воеводы известили царя Бориса о прибытии по киевской дороге на рубеж «пришельцев греческих». То были греческие старцы из Иерусалима и из других святых мест: архимандрит Феофан, с ним келарь Иоаким и два диакона из храма Живоносного Гроба. Они ехали бить челом о милостыни и везли с собой в благословение государю от Святого Гроба камень мраморный, высеченный из Гроба, старым патриархом. Архимандрит вёз с собой ещё много разных подарков и реликвий Святой Земли, в том числе свечи и масло от Живоносного Гроба, Моисеево чёрное древо и грамоту от патриарха Софрония. Одновременно со старцами из Иерусалима на рубеж прибыли греки из Адрианопольского монастыря, митрополит Симеон из Цареградского Преображенского монастыря, старцы Святой Горы Афона из монастыря святого Симеона Столпника.
Черниговские воеводы задержали греческие посольства на рубеже, дали знать о том в Москву, а сами стали расспрашивать приезжих, что делается за рубежом. По их «сказкам» архимандрит Феофан при расспросе поведал, что у турецкого султана с кесарем римским неладно, «не мирно». А от князя Острожского, Василия слышали они, что король Польский и Литовский в Кракове, и при нём большое собрание людей. Мимо же Острога проезжал князь Адам Вишневецкий в свою вотчину, а «с ним был тот вор, который назвался царевичем». Они же вместе поехали к королю. Про казаков же и крымских ратных людей послы ничего не слышали. У князя же Вишневецкого в вотчине доселе живёт архиепископ Критский, которого тот весьма жалует, потому, что он ему отец духовный.
По царскому указу «пришельцы греческие» были задержаны в Чернигове под предлогом опасения морового поветрия. Но посольству выдали «добротные корма» (продовольствие и фураж). Воеводам же было наказано, чтобы пришельцев греческих «расспросили накрепко», через какие земли шли посылы и где встречали они мор и поветрие.
В августе в Самборе состоялась встреча Иваницкого и Вишневецкого с канцлером Львом Сапегой. Когда уже два виднейших магната Великого княжества Литовского – Вишневецкий и Сапега по древнему обычаю обнялись и расцеловались троекратно, когда уже шляхтичи из их окружения обменялись приветствиями и поклонами, тогда лишь из свиты великого канцлера вышел немолодой усатый служка в короткополом кафтане и, поклонившись в землю только Иваницкому, торжественно молвил:
– Дозволь, государь наш и Великий князь, слово молвити приветственное, здравственное!?
Шляхтичи из окружения Вишневецкого почтительно расступились при этих словах. Близ Иваницкого остались лишь Отрепьев и Повадин.
– Молви, раб Божий, – с долей смущения отвечал Иваницкий.
– Здрав буди, государь наш и Великий князь Димитрий Иоаннович! Помнишь ли, государь меня, холопа и слугу твоего? Служил тобе аз, егда везли мы тя – отрока в Чирцову пустынь на берег моря Белого. А потом уж служил при особе, первого дьяка государева Андрея Щелкалова – в монашестве старца Феодосия. И сопровождал аз старца и тобя государь в Новгород и во Псковскую землю. Правда, юн ты был тогда, да и на мне сряда была другая, да и при бороде был аз. А зовут меня Гюргий сын Петров, Огурцов – с улыбкой молвил служка.
На какое-то время Иваницкий напряжённо замирает. Он внимательно смотрит на обратившегося к нему человека и молчит. Пред его внутренним взором всплывают давно забытые образы людей, окружавших его в детские и отроческие годы. А из туманного отрочества, укрытого паволокой сказочного забытья памяти, является: Новгород, Торговая сторона, старец Феодосий и он – отрок ведут беседу. И вдруг в его памяти звучат слова:
«– Буде тогда моя воля, простил бы Новгород и помиловал!
– Доброе у тебя сердечко, государь наш, будешь царём русским, запомнит тебя народ православный! – молвит, улыбаясь, служка из окружения старца».
Иваницкий негромко повторяет эти слова вслух. А Петров, улыбается и кивает головой.
– Помню тебя, Юрий Петров! Молвил ты тогда в Новгороде Великом, что доброе сердце у меня, – радостно произносит Расстрига.
– Воистину, государь наш Димитрий, то было мною сказано! – падая ниц на колени, воскликнул Петров Огурец.
Паны и шляхта, окружавшие Иваницкого и его людей, почтительно склонились, обнажая головы. Даже великий канцлер и князь Адам сняли шапки и поклонились в пояс молодому человеку.
После приветствий и поклонов все двинулись в трапезную палату. Тут в сопровождении Иваницкого оказался и Меншиков, который обнялся и расцеловался с Петровым. Иваницкий уже не отпускал этих двух своих давних знакомых от себя. Они вспоминали то время, как вместе двенадцать лет назад добирались в полунощные земли на берега Белого моря. Потом Петров рассказывал, как старец Феодосий путешествовал со отроком в Новгород и во Псков. Из Пскова по благословению старца Феодосия был он послан с письмом к Льву Сапеге. Прибыв в Литву, Петров передал письмо и так и остался там, служить новому господину. Но и на то было дано благословение старца Феодосия.
Тем временем в трапезной начались переговоры между князем Вишневецким и канцлером Сапегой. Суть переговоров состояла в том, что Сапега убеждал князя в необходимости свести и познакомить Иваницкого с вождями рокошан. Предложение это первоначально вызвало большие сомнения у князя Адама. Но великий канцлер убеждал и настаивал, что сделать это надо. Вреда от союза Иваницкого с рокошанской шляхтой не будет. В случае похода на Москву, а такое исключать было нельзя, шляхта Юго-Восточной Польши и Литвы окажет военную поддержку «претенденту» на Московский стол и пополнит его войско гусарской и латной кавалерией. А сие важно, ибо войско это, в большинстве своём, будет состоять из лёгкой казачьей конницы и пехоты. Переговоры же следует начать с Сандомирским воеводой Юрием Мнишком. Тот-то уж всё устроит, если убедить его и подойти к решению вопроса осторожно, с умом. Эти доводы убедили князя Вишневецкого, и он дал добро на поездку Иваницкого к Мнишку.