Как только процессия добралась до встречавших, десятки тысяч людей пали на колени и возопили:
– «Здрав буди во веки, великий государь наш!»
Ещё далее по дороге кричали:
– «Дай, Господи, тебе здоровья, господарь! Ты еси наше солнышко праведное!»
Димитрий останавливал коня. Снимал шапку. Творил крестное знамение. Кланялся во все стороны, смахивал накатившие слёзы, и севшим от волнения голосом громко отвечал:
– «Дай Бог и вам всем здоровья! Встаньте и молитесь Господу за меня!»
Димитрий переехал наплывной мост через Москву-реку близ устья Неглинной, проехал вдоль западных стен и башен Кремля, въехал через Иверские ворота Китай-города на площадь. Тут вдруг подул сильный ветер и закрутился смерч. В море народа прокатилось волнение, люди стали творить крестное знамение. Смерч прекратился столь же неожиданно, как и начался. Расстрига шёл пешком по Красной площади, направляясь к Вечевой степени. Так ему подсказали его сподвижники, знавшие старые традиции. За ним вели коня и пешком шли его соратники и бояре. Духовенство встретило Димитрия, как царя, близ Вечевой степени с крестами, хоругвями и иконами. Во главе священства был архиепископ Игнатий. Рядом с ним встречали Димитрия Трифон Вятский и Арсений Элассонский. Внимательно присмотревшись, царевич узрел среди иерархов и монашества знакомые ему с отрочества, но словно пришедшие из сказки, лица старцев Кирилло-Белозерской и Псково-Печерской обителей, Сийского и Крыпецкого монастырей, Чирцовой и Леонидовой пустыней. Все они молились и улыбались ему. Димитрий снял шапку, и в пояс поклонился им, сотворил крестное знамение, преклонил колена и целовал престольную икону Святой Троицы, вынесенную из Троицкого собора, что «на рву»[80]. Следом испросил он и получил благословение отцов: Игнатия, Трифона и Арсения. Владыко Трифон, благословляя молодого человека, уронил слезу и молвил:
– Наконец-то, государь и сыне мой, благословляю тя! Радуюсь, видя тя во здравии и славе отчей. Благодарю на том Господа и могу молвити…
Следом же изрёк он слова Святого Писания:
– «Ныне же отпущаеши, Владыко-Господеви, раба Твоего с миром по слову Твоему!»
Димитрий трепетно принял благословение и налился румянцем. Распрямил стан. Вслед за иерархами подошёл к центральному порталу собора, воззрел на Кремль, который, по сути, не видел никогда. На глаза Расстриги навернулись слёзы. Он смахнул их, ещё раз сотворил крестное знамение и в пояс поклонился народному морю, колыхавшемуся на площади. Народ одобрительно загомонил и заволновался. Слёзы всё лились из глаз молодого человека. Яркий румянец полыхал на его щеках. Он воздел руки к небу и громко молвил:
– Вовеки славен Господь наш Исус Христос! Благодарю же тя, Господеви, что сподобил мя грешного увидети мой родной град Москву, где родился аз, но с коим разлучен бых многие лета!
В народе, увидев слёзы и услышав слова молодого человека, тоже стали рыдать. Люди из окружения Расстриги, не раз встречавшие смерть лицом к лицу, и те пустили слезу. Навзрыд заплакали атаманы Евангелик и Корела. Полковник Дворжицкий и Ян Бучинский тихо утирали уголки глаз платками. Отрепьев шмыгал носом и моргал глазами полными слёз. Со слезами на глазах, негромко творил молитвы отец Мисаил. Плакали многие из казаков, ополченцев и гусар. Плакало духовенство. Князья же и бояре морщили носы и были в превеликом смущении и удивлении.
От Троицкого собора Расстрига-Димитрий в сопровождении священства двинулся в Кремль и прошёл туда под сводами Спасских ворот. В Кремле он по-старинному же обычаю стал обходить соборы и в каждом, постояв недолго, слушал поздравительные молебны. Он то вновь краснел, то улыбался, как ребёнок, словно не верил своим глазам. Но слёз уже не было на его глазах. Арсений что-то вещал ему на ухо. Поляки, казаки и литвины въехали в Кремль верхи. Но когда стали служить, казаки и православные литвины сошли с коней, сняли шапки и стали творить крестное знамение. Поляки же оставались в сёдлах, трубили в рожки и били в бубны. И это не понравилось москвичам.
Последним собором, куда вошёл Расстрига был Архангельский. Наступила торжественная и ответственная минута. Епископ Трифон подвёл его ко гробу покойного царя Иоанна. Все ждали каких-то слов от Димитрия. Но тот, вероятно, не владел собой. Не говоря ни слова, молодой человек встал на колени, припал к гробу отца и вновь залился слезами. Когда рыдания прекратились, и он успокоился, то встал на ноги и во всеуслышание молвил:
– Се яз предстою пред Вы, отец и брат мой! Внемлите языцы, зде лежит прах отца моего – царя Иоанна и брата моего – царя Феодора!
Тогда многие бояре и князья, находившиеся в Архангельском соборе: Шуйские, Мстиславские, Мосальские, Голицыны, Долгоруковы, Куракины вострепетали и опустили главы свои. Всё то были потомки древних именитых родов, возможно и более древних, чем род Московских князей Даниловичей, ведущих своё начало от Даниила – младшего сына святого, благоверного князя Александра Невского с последней четверти XIII века. Но не опустили глаз истинные сподвижники и соратники Димитрия, верившие ему. Среди них были: Басмановы, Шереметевы, князья Лыков, Татев и Рубец-Мосальский, а также Отрепьев, Евангелик, Дворжицкий, Корела и многие другие.
Обойдя соборы, Димитрий направился в Грановитую палату и торжественно воссел на царское место. Поляки, литвины и запорожцы утихомирились и тоже воссели за столы, поставленные и накрытые для них на Соборной площади. Рядом разместили столы для холопов и ополченцев повстанческого войска, вошедшего в Москву и в Кремль. Стрельцов распустили по их слободам и накрыли там для них столы с угощением. Часть донских и запорожских казаков, боевых холопов и ополченцев «из молоди» была расставлена в охранение на стенах и в башнях Кремля с заряженными пищалями и мушкетами. Над сторожей начальствовал старый казак Перо, который мало пил вина и горилки. Боярам же и князьям, недовольным и удивлённым присутствием повстанцев в Кремле, сторожи отвечали грубо, были дерзки с ними и ничего не страшились.
И развернулся пир по всей Москве. И много было всяких здравиц сказано царевичу Димитрию. И не раз гремело: «Многая лета!». И не раз казаки и ополченцы то пели свои старинные песни, а то и пускались в плясовую. И пир этот шумел всю ночь до самого утра. Многие упились хмельным на том пиру так, что падали под лавки и спали там, где упали. Напились и Отрепьев, и Корела, и Евангелик. Но мало пили князья и бояре. Они не произносили пышных здравиц, да лишь изредка касались устами братин и своих чаш с вином. Верно, боялись они отравы. Молодой Димитрий также пил мало и внимательно присматривался к боярам и князьям, окружавшим его.
Уже через день после вступления в Москву царевич Димитрий просил всех иерархов собрать Поместный собор Церкви и выбрать нового патриарха, дабы не осталась Россия без духовного предстоятеля и владыки. Собор собрался и заседал три неполных дня. На соборе присутствовало и греческое духовенство из Святой Земли, и со Святой горы Афон. То были: митрополит Дионисий Палеологус, архиепископ Амиклонский Феодосиий с его старцами, и другие чины греческих посольств от трёх патриархов – Рафаила Царьградского, Софрония Иерусалимского, Кирилла (Лукариса) Александрийского. Здесь же заседали и избирали главу Церкви монахи-старцы многих монастырей и скитов Северной и Северо-Западной России. 24 июня по общему приговору соборян «патриархом Всея России» был избран грек архиепископ Игнатий. Вслед за тем все делегаты церковного собора единодушно высказались за скорейшее венчание на царство царевича Димитрия. Датой венчания было определено 30 июля 1605 года.
Новый патриарх разослал по всем землям и епархиям России грамоты с известием о намеченном венчании и восшествии царевича Димитрия на престол, а также о избрании патриархом его – архиепископа Игнатия. Он призывал православных молиться за грядущего царя, дабы «возвысил Господь его царскую десницу над латинством и бусурманством».
В сентябре 190… года в Фонтанном доме Шереметевых в Петербурге за чашкой чая продолжался разговор двух уже известных персон…
– Сергей Дмитриевич, вернемся к Марине!
– Что ж, Марина – послушное орудие папы, кардинала-дяди и иезуитов – Чижовского и Левицкого. Сохранилось ее письмо, написанное в январе 1606 года: «…как Вашему Святейшеству заблагорассудится поручить мне что-либо, не следовало бы… обходить Светлейшего Преподобного господина Бернарда, епископа Краковского, моего любезнейшего дяди…» Этим все и объясняется… – рассказывал Шереметев.
– Но любил-то Расстрига Марину!
– Чисто женские категории! Но если продолжать разговор в столь легкомысленном духе, то сообщу Вам, что там была еще одна женщина… И эта женщина – Ксения Годунова… – парировал граф.
– Да, это широко известная история, но, по-моему, о любви в данном случае говорить не приходиться… – пожав плечами, возразила собеседница.
– Широко распространенное заблуждение! Легенда о распоряжении Расстриги погубить всю семью Бориса Годунова все более теряет почву. Он не мог и не хотел начинать свое царствование с тройного убийства. Он слишком дорожил мнением о себе! Ведь простил же он явного изменника – Шуйского! А Годуновы… – стал уверять Шереметев.
– Простите, граф, но опять применю «женские категории». На мой взгляд, Марина не выдерживает сравнения с Ксенией Годуновой, – возразила дама.
– Что говорить, увидев и узнав Ксению, Расстрига к Марине охладел… В этом крылась опасность для многих… На волоске держалось не только отношение московского царя к Марине, но и все «дело» латинской пропаганды. «Дело о браке идёт серьезно, но мы знаем, что оно затягивается присутствием Ксении», – таково мнение иезуитов. Об изгнании Ксении и об исполнении обещания напоминал Расстриге и Юрий Мнишек… – вслух размышлял Шереметев.
Церковный собор уже съезжался. Но не прошло и двух дней после встречи наследника престола в Москве, как Димитрий вызвал к себе князя Василия Мосальского, остался с ним наедине и учинил ему допрос о царевне Ксении. Тот отвечал, что царевна жива и здорова, только сильно исхудала, что мало ест и пьёт, да тоскует и кручинится по убиенным родным. Князь Василий держал её под охраной, ибо боялся за её жизнь и здоровье. При ней состояли лекарь и надёжная прислуга. Со двора её не выпускали, но во храм к обедне возили в закрытом возке. Обедню царевна выстаивала всю службу, молилась, исповедовалась и причащалась. Гуляла она только по двору или на гульбищах