был совершён акт, глупый и мерзкий в политическом отношении. Нужен ли он был далеко неглупому и образованному Расстриге? А потом, кого поджимало время? Почему оно должно было поджимать Димитрия? А если это был заговор боярско-княжеской элиты, направленный на устранение неугодных лиц, обличённых властью, и реализованный в условиях начавшегося безвластия и анархии?
Фёдор Борисович был единственным московским царём (царевичем), над которым не был совершён обряд венчания на царство. Тогда же, в июне по указу царевича Димитрия прах Фёдора и Марии Годуновых, вместе с извлечённым из гробницы Архангельского собора прахом умершего 13 апреля царя Бориса Годунова, был захоронен в московском женском Варсонофьевом монастыре. Правда, покойных перенесли без почестей. Но перезахоронение было проведено с отпеванием и полным сохранением православного обряда.
Миновала «макушка лета». С окончанием «Петрова поста» отслужили в храмах литургию и встретили праздник первоверховных апостолов Петра и Павла. День медленно пошёл на убыль. Но солнце уже не играло, не «ярилось» на небесах, а щедро изливало свой жар и палило землю, травы, дерева, животных и людей. Лето полностью вошло в свою силу. Местами по уездам России начиналась сушь. Реки, озерца и колодцы мелели, болотца высыхали. Лишь изредка то с востока, то с севера ветры приносили вечерами прохладу. Днём же южный ветер сушил всё живое. Зерновые в полях налились и заколосились. Тёмно-зелёные массивы девственных, заповедных лесов и прозрачных берёзовых перелесков манили к себе прохладой.
Тем временем инокиня Марфа (бывшая царица Мария – мать Расстриги) была уже недалеко от Москвы. Сопровождал её князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, ведь он носил титул «Великого мечника». 15 июля мать – «инокиня» остановилась в дести верстах от Москвы – в селе Тайнинском, в путевом дворце, построенном царями на пути в Троицкую обитель. В этом дворце Марфа и решила выждать время и приготовиться к встрече. Могла ли знать она, кто предстанет перед ней – истинный сын её или самозванец?
Она должна была всерьёз подумать о том, как вести себя, в том случае, если бы Расстрига оказался самозванцем. Вдова-царица однозначно, понимала, что лишь стоило ей всенародно заявить, де она не знает его, то он будет немедленно убит холопами ненавистных ей бояр и обманутым простонародьем. Если, даже не узнав его, она заявит, что не может вспомнить, он ли это и выскажет сомненья, то и такой её ответ вряд ли спасёт Расстригу. Она, конечно, не знала, что на стороне Расстриги могли оказаться сотни его сторонников, но понимала, что отрицание сыновства с её стороны может вызвать кровавую свару. Мало того, Марфа и сама боялась обмануться, ведь она не видела сына уже 14 лет и лишь изредка до неё доходили слухи о нём. Во всяком случае, она должна была знать, что он жив. Но её мучали вопросы: «Где он?», «Он ли скоро предстанет перед ней?».
Неожиданно для себя инокиня Марфа узнала, что 17 июля Расстрига лично выехал к ней в Тайнинское. Они встретились на Ярославской дороге в поле близ села, где собралось около десяти тысяч человек москвичей и смердов окрестных сёл. Он сошёл с коня и направился к шатру, из которого вышла инокиня-царица. Они остановились на расстоянии десяти шагов и замерли. Инокиня и Расстрига внимательно посмотрели друг другу в глаза. Расстрига снял шапку с собольей опушкой и поклонился инокине в пояс.
Казалось, время остановилось. На поле воцарилась гробовая тишина. Слышно было только, как шумел ветер в ветвях дерев, как брехали псы, да мычали коровы в селе Тайнинском. Боярские холопы ощупывали рукояти сабель и ножей на поясах. Но и Отрепьев с Евангеликом и Корелой были при саблях. А с ними было десятков пять хорошо вооружённых донских и запорожских казаков. При любом исходе эти люди не сдали бы Расстригу. Но их было – «капля в море» среди тысяч вооружённых людей. Все были настороже и готовились к возможной кровопролитной схватке…
Зорким старческим оком инокиня озрела молодого человека. Через минуту-другую что-то вдруг дрогнуло в её лице. Увядшие ланиты и уста её побледнели, затем порозовели и задрожали. Мелко затряслись персты. Дрожавшей рукой сотворила она крестное знамение и что-то беззвучно прошептала. Расстрига покраснел, растерянно опустил глаза и не знал, что делать. Он явно не узнавал своей матушки. В уголках его детской памяти смутно маячил образ полнокровной, горячей женщины с живыми, чёрными очами. Но сейчас перед ним стояла полу-высохшая монахиня-старуха. Правда, одно обжигало, извлекало из детского полусказочного бытия и оживляло его воображение и память – огненные, чёрные глаза. Но он не смел смотреть ей в очи. А она вдруг улыбнулась и более явственно громко молвила:
– Как родити ся табе, воззрела яз на лик твой, сынок. И первее всего, что ýзрила – дак родимое пятнышко, что между десным глазком и переносьем. С тою же родинкой и батюшка покойный мой был! А так ликом ты – весь в покойного отца своего – государя Иоанна.
Молвила сие, и вдруг слёзы потекли из очей. Слёзы навернулись на глаза Расстриги. Он вдруг пал на колени, да так и пополз к своей родительнице. Охватил её руками за пояс и зарыдал. Она же гладила его по голове дланями и тихо причитала:
– Поплачь, поплачь сыночек. Сколько годов не зрела тя! А как поплачешь, так вставай и веди свою матушку под руку. Есть о чём перемолвить мне с тобою. Яз порасскажу табе, а ты мне поведаешь, как жилось тебе все эти лета.
Народ, окружавший их, с облегчением вздохнул. Никто не хватался боле за рукоять сабли или ножа. Многие плакали и утирали лики. Бояре с каменными лицами разъезжались по своим домам и усадьбам. А мать, обретшая сына, тайно и долго беседовала с ним в шатре под охраной верных Димитрию казаков.
Шумели липы старинного парка. Летний день 190…года был ветреный и мглистый, но теплый. В Михайловском, как и всегда летом, было много гостей. Граф Шереметев всегда любил утренние часы, до завтрака, когда многочисленные внуки еще не собрались в Большом доме и не шумели, обсуждая предстоящий день: поездку в Плесково, купание в Пахре и другие летние радости… Сегодня, в этот ранний час граф был не один. Собеседницей его была уже знакомая дама средних лет.
– Граф, простите, что не даю Вам покоя, но Ваши исследования столь интересны и поучительны, что невольно возвращаешься к ним. Я прочитала, всё написанное Вами. Но чтение не заменят разговора. Вы были так любезны, что пригласили меня, – с признательностью говорила женщина.
– Благодарю Вас за столь высокую оценку моих трудов. Должен сознаться, что общение с Вами доставляет мне истинное удовольствие. Но какие вопросы Вас тревожат нынче? – спрашивал граф.
– Хотелось бы узнать, как можно больше персонажей этого Дела. О чем они думали, к чему стремились… С кого все началось? – уточнила дама.
– Если обратиться к истокам, то надо, прежде всего, назвать Льва Сапегу. О, этот человек мог бы многое рассказать. Ведь он был свидетелем кончины Ивана IV, хорошо знал и события, последовавшие за ней. Члены Ближней Думы царя Федора Ивановича были ему прекрасно известны. Он еще и внимательно следил за каждым, изучая этих людей, преследуя собственные планы…
– Какие же? – с интересом спросила собеседница.
– Объединение под одним скипетром трех соседних стран: Руси, Литвы и Польши. Мысль эта «всплыла» еще при царе Иване. Тогда она овладела умами людей проницательных, желавших обоюдной пользы и мирного преуспеяния, – отвечал граф.
– Но мысль – это еще не действие… – с долей сожаления произнесла дама.
– Было и, как Вы изволили выразиться, действие. Сразу же после смерти Стефана Батория было послано в Москву посольство для тайных переговоров по вопросу о престолонаследии. В него входили такие известные тогда личности, как князья Зборажский и Корецкий «со товарищи». Известно, что посольство было царем принято и «того же году, июня в 4 день царь и Великий Князь послал в Литву послов своих».
– Дальше, граф, дальше…! – взмолилась женщина.
– Что ж, дальше… Это посольство бесследно исчезло… нахмурив брови, отвечал Шереметев.
– Сапега пытался возродить эти планы? – с надеждой в голосе спросила она.
– Во всяком случае, он довольно быстро понял, что планы царя поддерживают не все. Прежде всего, им не сочувствовал Годунов, но все-таки, соотносясь с государственной целесообразностью, он принял участие в переговорах 1600 года, во время которых мысль о единении начала, наконец, обретать форму… – неторопливо осмысливая слова, пояснял Сергей Дмитриевич.
– Если я правильно поняла Вас, граф, то человек, который должен был воплотить мечту десятилетий, будет убит в Москве в 160…-м году?
– Он будет убит, но мысль об объединении не погибла, и тот же Лев Сапега её проводил, но уже «под другой приправой», имея ввиду молодого королевича Владислава, – добавил Шереметев.
– О приглашении которого на российский престол было уже подписано соглашение… – догадалась дама.
– Но в конечном итоге избрали Михаила Романова, которого Сапега считал «неродословным человеком», – согласился граф.
– Но, ведь если он так высоко ставил родословие, то как же мог он связать свои надежды с человеком, по всеобщему мнению, «без роду, без племени», если б он не считал его царским сыном и желанным объединителем трех держав! – вновь взволнованно произнесла дама.
– Вы сами и ответили на свой вопрос, сударыня…
– Лев Сапега, бесспорно, одно из главных действующих лиц, но он все-таки находился далеко и от Углича, и от других мест, где разворачивались события. А кто же был рядом? – спросила дама.
– Во все времена путеводной нитью деяний людских является мировая сила женская. Главный герой обсуждаемой темы не раз говаривал сам, что его спасла «жена некая».
– И в данном случае «ищите женщину»? – переспросила собеседница.
– Попробуем разобраться. Семилетнему ребенку не нужна кормилица, хотя в штате царицы Марии она и значилась. Вероятно, за прежние заслуги ее держали при дворе, – рассуждал граф.